"Андрей Яхонтов. Бывшее сердце (Главы романа)" - читать интересную книгу автора

чердаке, действуют по-разному. Феликс возненавидел проституток. Купив
время в притоне, нещадно их избивал. (За что сам бывал волтужен
сутенерами). Отец Гриши (как впоследствии выяснилось), стремясь затуманить
блядскую сущность торгующих телом гетер, переодевал их пионерками - в
короткие юбочки и белые блузочки и носочки, повязывал красные галстуки, а,
когда, по окончании оргии, ряженые дешевки требовали за разыгранное
представление плату, кричал: "Врете, сволочи, пионерки денег не берут!"
Сам Гриша жизни без продажных подстилок не мыслил. Сидел с ними часами и
болтал. Иногда, от нечего делать, я присоединялся к нему, подпаивал курв,
слушал их излияния. Все крутили одинаковую пластинку: жених погиб,
замечательный был парень, уже и свадьбу собирались играть. В роли
"погибших" чаще всего почему-то выступали летчики. Получалось: главные
целколоматели, первопроходцы девичьих тоннелей по совместительству
являлись и покорителями заоблачных широт. Допытывался у вруний: как же у
нашей авиации - после стольких катастроф - осталось хотя бы малое
количество самолетов?
Сам под влиянием их россказней нередко воображал себя истребителем, идущим
на поцелуйный и консервно-вспарывающий таран. Раньше, видя в физкультурной
раздевалке или бане упругие, атласно поблескивающие, как бы в раздвоенных
чепчиках, туповатые концы сверстников, испытывал зависть. Теперь у меня
самого был такой. Крепышок в чепчике.
В автобусе припаялся к очкастой студентке, плелся за ней до общежития,
канючил и мало-помалу ее уболтал, стала отвечать на заигрывания, сперва
односложно, потом засмеялась - и я увидел, как разгорается в ней геенна.
Поднялись в тесную, заваленную книгами комнатушку-пенал, стала поспешно
сбрасывать, срывать с себя одежду.
Пашку Скокова покромсали в драке ножами. Я пробрался к нему в палату (куда
никого не пускали) и, чтоб дежурившая медсестричка меня не шуганула,
стиснул ее до хруста. Она не оттолкнула, не закричала, а обмякла в моих
объятьях.
Отец жизнерадостной толстушки Марины Поповой даже дома ходил в брюках с
лампасами, говорил громовым басом, был свиреп, на стене поблескивала
именная сабля, подаренная ему за личное мужество. Под этим клинком все
между мной и его дочуркой и произошло - быстро, скомкано, беззвучно.
По-военному дисциплинированно.
Таявший от нежности воздыхатель и ухажер Маринки, тот самый бросивший
школу - несмотря на усилия моей матери - здоровущий громила с
килограммовыми кулаками и в ботинках-говнодавах с супинаторами (отбирал у
мальчишек деньги, а у девчонок дешевенькие сережки и колечки и дарил их
потом своей крале) меня уважал и не трогал; если приходил встретить
Маринку после уроков, приветственно и дружественно махал мне рукой.
Маринка врала ему, что мы вместе решаем задачки и делаем черчение.
Ирочку, воображалу и кривляку, дочь директора школы, оприходовать не
удавалось. Зато химичка - худенькое, ланеподобное большеглазое создание -
в меня буквально втюрилась. Вызывала к доске, я не мог ответить ни на один
вопрос, запомнить ни одной формулы, все равно ставила "пятерки". Класс
покатывался. После уроков я дрючил её в кладовке, среди запасов мела,
колб, пробирок и горелок. Погружал в непроливашку (и точно напоминавшую
чернильницу с сужающимся поначалу, а потом, в глубине, расширяющимся
раструбчиком) проповедницы системы Менделеева свой лакмусовый