"Пирамиды Наполеона" - читать интересную книгу автора (Дитрих Уильям)

Глава 8

«Когда пересыхает колодец, мы узнаем ценность воды», — писал старина Бен Франклин. Безусловно, поход французской армии к Нилу закончился незапланированным провалом. Отряды солдат, расталкивая друг друга, устремлялись к каждому хорошему колодцу и опустошали его досуха до прибытия следующего полка. Среди упавших духом людей постоянно возникали ссоры, многие сходили с ума и сводили счеты с жизнью. Всех терзало и мучило одно новое природное явление, названное нашими учеными «миражом», при котором пустынная даль вдруг представлялась манящими озерами. Конница мчалась к ним сумасшедшим галопом и обнаруживала там лишь неизменный раскаленный песок, а на горизонте очередной сверкающий «водоем», не менее иллюзорный, чем конец радуги. Казалось, будто пустыня издевается над европейцами. Добравшиеся до Нила войска походили на стадо диких животных, они бросались в реку и напивались до того, что их начинало рвать, а товарищи вокруг них, не обращая внимания, продолжали пить все ту же воду. Легендарный Египет, таинственное место их назначения, казался таким же жестоким, как мираж. Нехватка походных фляг и обеспечения охраны колодцев были недопустимыми оплошностями, в которых штабные генералы обвинили Наполеона, но он был не тот человек, который с готовностью признает свою вину.

— Французы вечно чем-то недовольны, — проворчал он в ответ.

Однако критика задела его за живое, поскольку он понимал, что она справедлива. Во время похода по плодородной Италии вода и пища с легкостью находились повсюду, да и обмундирование соответствовало климату. Здесь же он узнал, что все надо таскать с собой, но эти уроки были болезненными. А жара сделала всех раздражительными.

Французская армия продолжила поход к Каиру, двигаясь теперь вверх по течению Нила, а египетские крестьяне исчезали при ее приближении и появлялись обратно сразу после ее прохождения, словно блуждающий туман. Женщины с детьми уводили весь домашний скот в пустыню и прятались среди барханов, выглядывая оттуда, точно животные из норок. Мужчины порой задерживались немного дольше, стараясь припрятать съестные припасы и скудную домашнюю утварь от прожорливых, как саранча, захватчиков. Но лишь только на окраине деревни появлялось трехцветное знамя, они устремлялись к реке через заросли тростника и отгребали на своих лодчонках от берега, словно пугливые утки. Мимо их домишек чередой проходили запыленные дивизии, напоминая разноцветную гусеницу. Пинком распахивая двери, солдаты обследовали дома и скотные дворы, но уходили несолоно хлебавши. Как только армия удалялась, крестьяне возвращались к своей обычной жизни, очищая дорогу от полезного в хозяйстве мусора, брошенного солдатами.

Наша небольшая флотилия двигалась по Нилу параллельно сухопутным войскам, время от времени подвозя им продовольствие и обследуя другой берег. Каждый вечер мы причаливали неподалеку от штабной палатки Наполеона, чтобы Монж, Бертолле и Тальма сделали более обстоятельные путевые заметки. Не рискуя уходить из-под солдатской защиты, они расспрашивали офицеров о том, что те видели во время дневного перехода, и пополняли свои записи новыми видами животных, птиц и названиями прибрежных деревень. Прием им оказывали, мягко говоря, далеко не теплый, поскольку сухопутные войска завидовали нашему путешествию на кораблях. Жара и мучительно досаждающие насекомые способствовали моральному разложению. Всякий раз, когда мы приставали к берегу, напряжение в офицерском составе становилось все более очевидным, поскольку большинство запасов продовольствия тащилось в хвосте флотилии или оставалось еще в доках Александрии, и ни одно из подразделений не имело нормального обеспечения. Постоянные нападки бедуинских мародеров и зловещие истории о пленении и пытках усиливали тревожное настроение войск.

Это напряжение выплеснулось наружу после одной на редкость дерзкой вражеской вылазки: как-то вечером несколько мамелюков умудрились устроить стрельбу из своих антикварных ружей прямо возле палатки Наполеона, вихрем пронесясь по лагерю в красочных нарядах и издевательски развевающихся на ветру плащах. Наш разъяренный генерал отправил группу драгун под командованием Круазье, молодого адъютанта, чтобы уничтожить их, но эти опытные всадники для забавы погоняли нашу конницу по дорогам, а потом унеслись в пустыню, не потеряв ни одного человека. Их непритязательные пустынные лошадки, казалось, способны проскакать почти без воды вдвое быстрее и дальше, чем тяжеловесные европейские лошади, еще не восстановившие силы после долгого морского путешествия. Командующий в страшном гневе так сильно оскорбил этого бедного адъютанта, что Круазье поклялся смыть с себя этот позор, погибнув смертью храбрых на поле боя, и обещание ему удалось-таки исполнить в том же году. Но Бонапарт продолжал бушевать.

— Можно ли победить с такими солдатами! — воскликнул он. — Придется им поучиться у бин Садра!

Тогда разъярился Дюма, осознавший, что под сомнение поставлена честь его кавалерии. Не улучшало ситуацию и то, что из-за нехватки лошадей многие его отряды шагали вместе с пехотой.

— Вы нахваливаете этого головореза и оскорбляете моих людей?

— Мне нужны надежные фланги, защищающие мой штаб от бедуинов, а не знатные щеголи, не способные догнать бандитов!

Этот тяжкий поход и завистливое недовольство офицеров изрядно утомили Бонапарта.

Дюма, однако, не испугался.

— Тогда дождитесь нормальных лошадей, а не бросайтесь без запасов воды в знойные пустыни! Во всем виновата ваша некомпетентность, и Круазье тут ни при чем!

— Вы осмеливаетесь обвинять меня? Я могу приказать расстрелять вас!

— А я могу переломать ваши хлипкие кости, до того как вы успеете…

Их спор мгновенно прервался благодаря шумному прибытию бин Садра и полудюжины его тюрбаноголовых приспешников, осадивших лошадей прямо перед разъяренными генералами. Улучив момент, Клебер утащил вспыльчивого Дюма с глаз долой, предоставив Наполеону возможность обуздать собственную ярость. Мамелюкам удалось выставить нас дураками.

— В чем дело, эфенди?

Нижняя часть лица этого араба опять-таки была скрыта.

— Я нанял вас, чтобы вы держали бедуинов и мамелюков подальше от моих войск, — резко бросил Бонапарт. — Почему вы не отгоняете их?

— Потому что вы не платите нам обещанного вознаграждения. У меня накопился кувшин свежих ушей, да только нет желающих заплатить за них звонкой монетой. Мои люди — наемники, эфенди, и они перейдут на сторону мамелюков, если эти враги пообещают быстрее заплатить им.

— Ба! Да вы боитесь этих врагов.

— Я им завидую! Их генералы платят, когда обещают!

Бонапарт нахмурился и повернулся к Бертье, начальнику штаба.

— Почему ему не заплатили?

— У людей обычно пара ушей и пара рук, — проворчал Бертье. — Возникло разногласие по поводу того, сколько наших врагов они в действительности убили.

— Вы сомневаетесь в моей честности? — вскричал араб. — Я могу привозить вам языки и половые органы!

— Ради всего святого, — простонал Дюма. — Зачем мы связались с варварами?

Наполеон и Бертье начали тихо совещаться насчет размера выплаты.

Бин Садр раздраженно оглядел нашу компанию и вдруг увидел меня. Готов поклясться, что этот араб таращился на цепь на моей шее. Я также помрачнел, подозревая, что именно он подбросил змею ко мне в кровать. Потом его взгляд, переместившись на Астизу, полыхнул откровенной ненавистью. Девушка осталась невозмутимой. Действительно ли он был тем фонарщиком, который пытался выдать меня жандармам в Париже? Или я стал жертвой страха и игры воображения? В сущности, мне не удалось тогда, во Франции, толком разглядеть того человека.

— Все в порядке, — наконец сказал наш командующий. — Мы заплатим вам за проделанную работу. И удвоим оплату вашим людям после взятия Каира. А пока держите бедуинов подальше от нас.

Араб поклонился.

— Больше вас не потревожат эти шакалы, эфенди. Я вырву им глаза и заставлю самих проглотить их. Кастрирую их, как быков. Привяжу их кишки к лошадиным хвостам и буду гонять жеребцов по пустыне.

— Ладно, ладно. Распустите такие слухи.

Он отвернулся от араба, его негодование иссякло. Но выглядел он смущенным из-за своей яростной вспышки, и я заметил, что он мысленно корит себя за несдержанность. Бонапарт делал много ошибок, но редко повторял их.

Бин Садр, однако, еще не считал встречу законченной.

— Эфенди, наши лошади быстры, но ружья устарели. Может, вы снабдите нас также несколькими новыми ружьями?

Он показал на укороченные облегченные винтовки карабинеров Дюма.

— Как бы не так, — пробасил могучий кавалерист.

— Новые? — повторил Бонапарт. — У нас нет ничего лишнего.

— А как насчет того стрелка с его длинноствольной винтовкой? — Теперь араб показал на меня. — Я помню, как отлично он стрелял под стенами Александрии. Отдайте его мне, и мы вместе отправим в ад всех досаждающих вам дьяволов.

— Американца?

— Да, он умеет стрелять по бегущим жертвам.

Эта идея понравилась Наполеону, искавшему какого-то развлечения.

— Как вы на это смотрите, Гейдж? Хотите отправиться в путешествие с пустынным шейхом?

«С моим неудавшимся убийцей», — подумал я, но не сказал этого. Если я и хотел бы пообщаться с бин Садром, так только ради того, чтобы удавить его, предварительно допросив.

— Меня пригласили в поход как ученого, а не как снайпера, мой генерал. Мое место на корабле.

— Подальше от опасности? — с издевкой спросил бин Садр.

— Но в пределах дальности полета пули. Приходите при случае на речной берег, и вы увидите, как близко я могу оказаться, чтобы убить вас, фонарщик.

— Фонарщик? — удивился Наполеон.

— Ваш американец явно перегрелся, — сказал араб. — Ладно, торчите на своем корабле, считая себя в безопасности, думаю, вскоре вы найдете более полезное применение для своей винтовки. Может даже, вы еще пожалеете, что отказались от предложения Ахмеда бин Садра.

После этого, взяв у Бертье мешок денег, он взлетел на лошадь и ускакал.

От резкого движения ткань, прикрывавшая его лицо, слегка сместилась, и я мельком увидел его щеку. Там под сухой припаркой краснел воспаленный нарыв, и мне вспомнилось, что Астиза проколола именно эту щеку восковой фигурки.

Мы были уже на полпути к Каиру, когда стало известно, что мамелюкский правитель по имени Мурад-бей собрал войско, чтобы остановить наше продвижение. Бонапарт решил перехватить инициативу. И вот по его приказу вечером 12 июля французы отправились в неожиданный ночной поход к Шубра-Хиту, очередному городку, раскинувшемуся на берегу Нила. Появление французской армии на рассвете застало врасплох наспех собранное многотысячное воинство египтян, десятую часть которого составляла отборная кавалерия мамелюков, но большинство было неорганизованной толпой феллахов — египетских крестьян, вооруженных в основном дубинками. В смятении они беспорядочно кружили по берегу, видя, как французы выстраиваются боевым порядком, и мне вдруг подумалось, что эта толпа готова отступить без боя. Потом какой-то призыв заметно укрепил дух обороняющихся — видимо, энергично размахивающие руками командиры призвали их защитить родные нильские просторы — и они все-таки изготовились к сражению.

С борта стоявшего на якоре «Оленя» мне открывался отличный вид. Как только солнце позолотило восточный горизонт, французский военный оркестр грянул «Марсельезу», и ее мелодия долетела до нас над водами Нила. При звуках «Марсельезы» сердца французов, как обычно, затрепетали, вдохновляя их на подвиги. Все солдаты сразу подтянулись и с поразительной готовностью сплотили ряды ощетинившихся штыками квадратов, над которыми развевались на ветру полковые знамена. Такое построение требовало большой предварительной подготовки, но главной сложностью было сохранить порядок во время атаки, когда внешней шеренге солдат приходится полагаться только на поддержку стоящих сзади товарищей. Естественный инстинкт побуждает порой отступить, угрожая разрушить все построение, или, уклонившись от боя, бросить оружие и начать оттаскивать назад раненых. Поэтому задние ряды укомплектовывались сержантами и самыми крепкими ветеранами, чтобы удержать впереди стоящих солдат от трусливого малодушия. Однако хорошо натренированный и сплоченный квадрат являлся практически неприступным. Кавалерия мамелюков накручивала круги, пытаясь найти в нем слабое звено, но так и не смогла, такое французское построение явно сбивало врага с толку. Очевидно, эта битва должна была стать очередной демонстрацией превосходства огневой европейской мощи над средневековой арабской храбростью. В спокойном ожидании мы потягивали чай из египетский мяты, наблюдая, как розовая заря на горизонте сменяется утренней синевой.

Вскоре до нас донеслись предупреждающие крики, и из-за речной излучины выше по течению появились парусники. Мамелюкская кавалерия разразилась торжествующими воплями. Встревоженные, мы собрались на палубе. По Нилу из Каира подходила армада египетских речных судов, их треугольные паруса полоскались на ветру, словно множество выстиранных простыней. На каждой мачте развевались мамелюкские и мусульманские флаги, и со стороны заполненных солдатами и пушками кораблей доносился страшный шум, издаваемый трубами, барабанами и горнами. Уж не по такому ли случаю лукаво намекал на более полезное применение для моей винтовки бин Садр? Откуда он мог знать? Вражеская стратегия была очевидна. Они хотели уничтожить нашу маленькую флотилию и атаковать армию Бонапарта с фланга, со стороны реки.

Выплеснув за борт остатки чая, я проверил заряд винтовки, осознавая, что мы оказались в речной ловушке. В конце концов, я не мог оставаться простым зрителем.

Капитан Перре отрывисто приказал поднять якоря, а моряки нашей маленькой флотилии бросились к пушкам. Тальма вооружился одним из своих блокнотов. Монж и Бертолле, ухватившись за снасти, забрались на планшир и с интересом поглядывали на вражеские парусники, словно это была спортивная регата. В течение нескольких минут две флотилии сближались с величавой медлительностью, как грациозно скользящие лебеди. Потом раздался глухой удар, на носу флагманского корабля мамелюков распустился дымный цветок, и что-то, просвистев мимо нас в воздухе, бухнулось в реку за кормой, взметнув вверх фонтан зеленоватой нильской воды.

— Неужели нельзя было сначала провести переговоры? — спросил я небрежно, но мой голос, к сожалению, прозвучал неуверенно.

Точно в ответ мне первый ряд всей египетской флотилии дал залп из своих носовых пушек. Река словно вздыбилась, и поднявшиеся вокруг фонтаны брызг окутали нас влажным теплым туманом. Один снаряд разнес в щепки корму канонерской лодки справа от нас. Над водой поднялся страшный шум. Со странным гудением над нами пронеслось круглое пушечное ядро, и дырки, образовавшиеся в наших парусах, очень напоминали раскрытые от удивления рты.

— По-моему, время переговоров закончилось, — сдавленно сказал Тальма, скорчившись около штурвала и строча что-то одним из новых карандашей Конте. — Это будет потрясающая сводка.

Его дрожащие пальцы выдавали сильное волнение.

— А моряки у них, похоже, гораздо более меткие, чем пушкари из Александрии, — с оттенком восхищения заметил Монж, спрыгивая на палубу.

Он выглядел таким спокойным, словно созерцал демонстрацию пушечных выстрелов на испытательном полигоне литейного цеха.

— Турки наняли греческих моряков! — воскликнула Астиза, узнав мундиры своих соотечественников. — Они обслуживают каирского бея. Да уж, сейчас начнется настоящий бой!

Канониры Перре начали отстреливаться, но встречное течение мешало им сделать точный бортовой залп, и мы явно проигрывали. Наши моряки упорно ловили ветер парусами, чтобы избежать слишком быстрого сближения с вражескими кораблями, однако расстояние между судами неуклонно сокращалось. Я глянул на берег. Начало этой речной канонады, очевидно, послужило сигналом для сухопутных мамелюков. Размахивая копьями, они атаковали заставы французских штыков, врезаясь на полном скаку в свистящий град французских снарядов. Волны стремительно несущихся лошадей разбивались о незыблемые стены каре, словно о скалистый берег.

Вдруг раздался оглушительный грохот, и мы с Астизой рухнули на палубу, сцепившись в неловком объятии. В иных обстоятельствах я насладился бы этим моментом неожиданной близости, но сейчас он был вызван попаданием пушечного ядра в корпус нашего судна. Когда мы откатились друг от друга, мне стало дурно. Пронесшись над верхней палубой, снаряд разнес на куски двух наших канониров, залив кровью всю носовую часть корабля. Осколками ранило еще нескольких человек, включая Перре, в результате наш огонь стал еще более вялым, а арабские пушки, казалось, наоборот оживились.

— Журналист! — заорал капитан. — Хватит марать бумагу, держи штурвал!

Тальма побелел.

— Я?

— Мне нужно перевязать плечо и встать к пушке! Наш взволнованный и испуганный хроникер бросился выполнять приказ.

— А куда рулить?

— На вражеские корабли.

— Эй, Клод Луи, — окликнул Бертолле наш математик Монж, пробираясь к одной из осиротевших пушек. — Не пора ли нам показать, что и от научных знаний бывает прок? Гейдж, что ты вцепился в свою винтовку, стреляй же, если хочешь выжить!

О господи, похоже, этот почтенный пятидесятилетний ученый вознамерился лично выиграть баталию! Но, вняв его увещеваниям, я наконец выстрелил, и один из вражеских матросов свалился за борт. Все вокруг окутал густой пороховой дым, суда арабов маячили впереди, как призрачные видения. Скоро ли мы столкнемся с ними и нас порежут на куски кривыми турецкими саблями? В этом тумане я мельком увидел, что Астиза подтаскивает к ученым ящик с боеприпасами. Очевидно, инстинкт самосохранения победил ее восхищение греческими моряками. Бертолле сам заряжал орудие, а Монж наводил на цель.

— Огонь!

Пушка полыхнула пламенем. Монж вспрыгнул на бушприт, поднялся на носки, оценивая точность попадания, и разочарованно слез обратно. Выстрел не достиг цели.

— Не спеши, Клод Луи, — проворчал он. — Надо точно рассчитать расстояние, иначе мы будем попусту тратить порох и ядра. — Он обернулся к Астизе и отрывисто крикнул: — Прочисти пушку и заряжай!

Я вновь, тщательно прицелившись, выстрелил из винтовки. На сей раз свалился как подкошенный один мамелюкский капитан. В ответ вокруг меня зажужжали пули. Обливаясь холодным потом, я перезарядил ружье.

— Тальма, черт тебя побери, держи четкий курс! — оглянувшись, крикнул Монж.

Журналист неуверенно вцепился в рулевое колесо. Турецкий флот неумолимо приближался, и вражеские моряки столпились на носу, готовясь к абордажу.

Наши ученые канониры, взяв за ориентир береговые точки, чертили себе спокойно какие-то пересекающиеся линии, видимо решив точно вычислить расстояние до флагманского корабля турков. Нас поливали фонтаны взорванной ядрами воды. Обломки корабельной оснастки с треском падали на палубу.

Опять зарядив ружье, я прострелил голову греческому пушкарю с турецкого судна и бросился на нос.

— Почему вы не стреляете?

— Тише! — крикнул Бертолле. — Нам нужно время, чтобы проверить расчеты!

Двое ученых приподняли пушечное дуло, наводя орудие так точно, словно оно было геодезическим прибором.

— Сдвинем-ка еще на один градус, — пробурчал Монж. — Готово!

Пушка вновь рявкнула, ядро со свистом вылетело, и тогда — о чудо из чудес! — я увидел, как его тень мелькнула в воздухе и снаряд ударил точно в середину флагмана мамелюков, пробив дыру в корабельных внутренностях. Клянусь Тором, этим двум теоретикам удалось-таки точно навести пушку.

— Слава математике!

Спустя мгновение вражеский флагман взлетел на воздух. Очевидно, ученые попали прямиком в их пороховой погреб. С оглушительным грохотом взлетели в воздух тучи деревянных обломков, разорванных на части пушек и людей, и все они, совершив крутую дугу, скрылись в мутных глубинах Нила. Взрывная волна швырнула нас на палубу, а синее египетское небо скрылось под уродливым расползающимся грибом огромного порохового облака. Спустя мгновение там, где только что находился турецкий флагман, уже тихо плескались волны, корабль исчез, как по мановению волшебной палочки. Мусульмане, оцепенев от ужаса, мгновенно прекратили стрельбу, потом вдруг над вражеской флотилией пролетел жуткий стон и более мелкие суда развернулись и начали быстрое отступление вверх по течению. Одновременно провалившая первую атаку конница мамелюков, воочию убедившись в могуществе французов, сразу перестала готовиться ко второму удару и беспорядочно устремилась на юг. В считанные минуты грядущая головокружительная атака речных и сухопутных войск превратилась в паническое бегство. Благодаря единственному точному выстрелу сражение при Шубра-Хите было выиграно, и раненый Перре получил чин контр-адмирала. Меня за компанию тоже причислили к героям.

Когда Перре отправился на берег, чтобы принять поздравления от Бонапарта, то великодушно пригласил с собой двух наших метких ученых, а также Тальма и меня, решив, что все мы причастны к решающему выстрелу. Точность прицела Монжа сочли неким чудом. Как позднее вычислил наш новоявленный адмирал, за полчаса две флотилии успели обменяться пятнадцатью сотнями пушечных выстрелов, а потери французов, несмотря на опытность греков, составили всего лишь шесть погибших и двадцать раненых. Таково было состояние египетской артиллерии или боеспособность артиллерии в целом на закате восемнадцатого века. Меткость пушечной и мушкетной стрельбы была настолько низкой, что храбрец, бегущий в первых рядах в атаку, имел приличные шансы снискать славу, не получив ни единой царапины. Солдаты стреляли слишком поспешно. В клубах дыма выстрелы производились почти вслепую. В панике перезаряжая ружья, воины забывали порой, что еще не выстрелили, и забивали один заряд поверх другого, пока их ружья наконец не взрывались. В пылу сражения происходило много несчастных случаев, солдаты могли отстрелить уши и руки своим же товарищам в передних рядах, разрушить барабанные перепонки или проткнуть друг друга штыками. Бонапарт говорил мне, что по крайней мере одна из десяти смертей на поле боя происходит от руки своих же соратников; именно поэтому, чтобы друзья не поубивали друг друга, и были выбраны такие яркие цвета для форменной одежды.

Я полагаю, что дорогие винтовки вроде моей в будущем изменят такое положение, а во время сражений солдаты будут укрываться в земляных ямах. Кому нужна посмертная слава? На самом деле интересно, во что превратились бы войны, если бы ученые обеспечили точное попадание всех снарядов в цель. Но, разумеется, такая невероятная точность никогда не будет достигнута.

Хотя именно Монж и Бертолле произвели победоносный выстрел, меня тоже приветствовали за то, что я ревностно сражался на стороне французов.

— В тебе живет боевой дух йорктаунцев![40] — одобрительно похлопав меня по спине, воскликнул Наполеон.

Соседство Астизы также повысило мою репутацию. Как всякий приличный французский солдат, я расположил к себе не только привлекательную, но и отважную женщину, способную подтаскивать боеприпасы к пушкам. Меня уже готовы были принять как своего, а Астиза тем временем помогала перевязывать раненых, применяя свое целительское искусство или магию — в Египте эти два понятия казались одинаковыми. А нас, мужчин, пригласили на ужин в палатку Наполеона.

Наш командующий пребывал в добром расположении духа после столь яркого триумфального сражения, которое успокоило как его самого, так и его армию. Даже если Египет останется глух к революционным призывам, Франция сумеет овладеть им. Голову Бонапарта уже переполняли грандиозные планы на будущее, хотя мы находились еще далеко от Каира.

— Моя кампания нацелена не на завоевание, а на объединение, — заявил он, когда мы закусывали домашней птицей, награбленной его офицерами в Шубра-Хите и зажаренной на шомполах их мушкетов. — Франции предназначено просветить Восток, так же как вашей молодой нации, Гейдж, предназначено просветить Запад. В то время как Соединенные Штаты будут прививать культурные традиции краснокожим дикарям, мы приобщим мусульман к новым европейским веяниям. Благодаря нам в этом сонном Египте появятся ветряные мельницы и каналы, фабрики и плотины, дороги и кареты. Да, мы с вами принадлежим к племени революционеров, но я также буду способствовать созидательному процессу. Я буду созидателем, а не разрушителем.

По-моему, он говорил совершенно искренне, так же как искренне верил в большинство своих душевных порывов, хотя многие из них казались несовместимыми. Его ума и амбиций с лихвой хватило бы на дюжину человек, и он походил порой на хамелеона, способного подладиться к любой окружающей обстановке.

— Здесь живет много мусульман, — напомнил я. — А они вовсе не хотят перемен. Веками они сражались с христианами.

— Я тоже могу назвать себя мусульманином, Гейдж, ведь Бог един, а значит, всякая религия является просто одним из отражений главной истины. Нам достаточно объяснить этим людям, что мы все братья перед лицом Господа, как бы его ни именовали — Аллахом, Иеговой или Яхве. Франция и Египет объединятся, как только муллы поймут, что все мы братья. Что такое религия? Она такой же стимул, как медали или премии. Ничто так не вдохновляет, как недоказанная вера.

Монж рассмеялся.

— Недоказанная? Я предпочитаю доверять научным фактам, генерал, и однако, как только над нами засвистели пушечные ядра, существование Господа представилось мне вполне доказанным.

— Доказанным или желанным, как дитя для матери? Кто знает? За нашу короткую жизнь мы так и не успеваем найти ответы на извечные вопросы. Поэтому я живу ради будущих поколений: смерть сулит нам небытие, но бесславная жизнь отдает мертвечиной. Мне вспомнилась история одного итальянского дуэлянта, который дрался четырнадцать раз, защищая свое утверждение, что поэзия Ариосто лучше поэзии Тассо. На смертном одре он признался, что не читал ни того ни другого. — Бонапарт рассмеялся. — Да, такова жизнь!

— Нет, генерал, — откликнулся воздухоплаватель Конте, постучав по своей чарке с вином. — Вот это жизнь!

— Да, я ценю доброе вино, красивых лошадей и прекрасных женщин. Вот посмотрите на нашего американского друга. Он спас очаровательную македонянку, неожиданно оказался на ужине в палатке командующего и готов приобщиться к богатствам Каира. Он такой же авантюрист, как я. Не думайте, что я не скучаю по моей женушке, страстной маленькой чаровнице и самой восхитительной любовнице, которую я встречал в своей жизни. Она столь очаровательна, что однажды, заигравшись с ней, я даже не заметил, что ее собачонка кусает меня за задницу! — Он зашелся смехом при этом воспоминании. — Беспредельное и острейшее наслаждение! Но непреходяща только история, а самой древней историей на земле обладает Египет. Вы ведь напишете мою историю, Тальма?

— Писатели преуспевают, выбрав достойные темы, генерал.

— Я подкину авторам темы, достойные их таланта.

Тальма поднял свой кубок.

— Книги продаются благодаря героям.

— А героев создают книги.

Мы дружно выпили за сказанное, хотя за что именно — неизвестно.

— У вас великие замыслы, генерал, — вставил я.

— Интересные замыслы ведут нас к успеху. Первая ступень к величию — решиться стать великим. И тогда люди пойдут за тобой.

— Пойдут куда, генерал? — добродушно поинтересовался Клебер.

— Куда угодно. — Напряженный взгляд Бонапарта впивался в каждого из нас по очереди. — Куда угодно, до самого конца.

После ужина я задержался, чтобы на прощание перекинуться парой слов с Монжем и Бертолле. Мне с лихвой хватило и речного путешествия, и ошеломляющего зрелища взрыва одного из кораблей, к тому же Тальма и Астиза также выразили желание сойти на твердую землю. Поэтому мы расстались на время с этими двумя учеными, стоя под небом пустыни, блистающим бесконечными звездами.

— Бонапарт циничен, но убедителен, — заметил я. — Когда он говорит о своих планах или просто делится мечтами, просто невозможно не увлечься.

Монж кивнул.

— Да, он похож вон на ту комету. Если его не убьют, то он оставит свой след в этом мире. И в наших судьбах.

— Он безусловно достоин восхищения, но не доверия, — осторожно заметил Бертолле. — Все мы висим на хвосте тигра, месье Гейдж, надеясь, что ему не захочется сожрать нас.

— Разумеется, мой славный химик, он не станет пожирать себе подобных собратьев!

— Но его ли мы собратья? Если он совершенно не верит в Бога, то также не верит и в нас: не верит в нашу реальность. Для Наполеона реален лишь сам Наполеон.

— Это уж чересчур цинично.

— Разве? В Италии он устроил своим солдатам жаркую перестрелку с австрийцами, в которой погибло несколько человек.

— Военные потери неизбежны, разве не так?

Мне вспомнились рассуждения Бонапарта после высадки в Марабу.

— Неизбежны, если война требует смертоносной перестрелки. А Бонапарту просто не терпелось затащить в постель приехавшую из Парижа очаровательную мадам Тюрро, и таким образом он показал ей свою власть. Он устроил это маленькое сражение исключительно для того, чтобы произвести на нее впечатление. — Бертолле положил руку мне на плечо. — Я рад, что вы отправились с нами, Гейдж, вы оказались отважным и близким нам по духу человеком. Следуйте за нашим молодым генералом, и вы далеко пойдете, как он и обещал. Не забывайте, однако, что у вас с Наполеоном разные интересы.

Я надеялся, что остаток нашего путешествия к Каиру будет приятной прогулкой по обсаженным финиковыми пальмами дорогам, окруженным зеленью орошаемых бахчей. Но, решив не петлять по берегам извилистой реки и узким сельским тропам, соединяющим бесконечные деревеньки, французская армия, отойдя к востоку от Нила на пару миль, вновь потащилась на юг по пустынным и засушливым землям, пересекая потрескавшиеся от жары пересохшие илистые каналы со сломанными водяными колесами. Эту наносную долину, ежегодно затопляемую во влажные сезоны нильскими разливами, сейчас окутывали облака сухой прилипчивой пыли, превратившей нас в полчища пропыленных бродяг, бредущих на юг на стертых до кровавых мозолей ногах. Жара в середине июля, как и обычно, зачастую приближалась к полусотне градусов, и от знойных ветров великолепная небесная синева выгорела до белесой голубизны. С обширных барханов с шипением слетали волнистые песчаные покрывала. Люди начали страдать от временной слепоты, вызванной постоянным резким светом. Солнце жарило с такой силой, что нам приходилось обматывать чем-то руки, чтобы залезть на скалы или прикоснуться к стволам пушек.

Не улучшало ситуацию и то, что Бонапарт, по-прежнему опасаясь атаки британцев с тыла или более организованной обороны мамелюков, ругал своих офицеров за любые задержки или промедления. Они, естественно, сосредоточили на этом походе все свои силы, а перед его мысленным взором, как обычно, разворачивались более величественные картины, он уже намечал даты будущих сражений, стратегически разрабатывая маршруты загадочных передвижений английского флота или похода в далекую Индию для воссоединения с дружественным Типу Султаном. Он стремился объять своим взглядом весь Египет. Гостеприимный и веселый хозяин, принимавший нас на ужине после речного сражения, вновь превратился в озабоченного деспота, галопирующего взад и вперед и подгоняющего усталых солдат.

— Чем шире шаг, тем меньше крови! — наставительно твердил он.

В результате даже вымотанные и пропыленные командиры стали частенько ругаться друг с другом. Их перебранки сказывались на солдатах, и без того удрученных унылой скудостью земли, которую они пришли завоевывать. Многие бросали обмундирование, не желая тащить на себе лишний груз. Произошло еще несколько самоубийств. Нам с Астизой попалась по пути пара таких бедолаг, брошенных прямо на дороге: все слишком спешили, чтобы остановиться и похоронить их. Повальное дезертирство останавливал лишь страх перед вездесущими бедуинами.

Оставляя за собой пыльный шлейф, тащился к Каиру воинский поток, сопровождаемый лошадьми и ослами, полевыми орудиями и повозками с боеприпасами, верблюдами, маркитантами, проститутками и нищими. Останавливаясь на привалы в полях, мы не имели возможности даже смыть с себя грязь и пот и развлекались, лишь бросая камни по бесчисленным полчищам крыс. Порой в этом пустынном краю солдаты отстреливали змей или от скуки мучили скорпионов, заставляя их драться друг с другом. Поначалу страшась смертельных скорпионьих укусов, они вскоре узнали, что эти твари не так уж опасны, а выдавливаемая из их жал клейкая жидкость облегчает боль и ускоряет исцеление.

Стояла неизменная сушь, даже облачка на небе появлялись лишь изредка. На ночных стоянках мы не особо утруждали себя обустройством лагеря, а просто падали как попало на обочину дороги, и нас тут же атаковали многочисленные блохи и разнообразная мошкара. Из-за сильной нехватки топлива нам редко удавалось побаловаться горячей пищей. К рассвету ночь становилась прохладнее, и просыпались мы мокрыми от росы, лишь наполовину восстановив силы. Потом над безоблачным горизонтом с неумолимостью времени выкатывалось раскаленное светило, и вскоре все мы уже вновь поджаривались на марше. По мере нашего продвижения я заметил, что по ночам Астиза стала ложиться все ближе ко мне, но мы оба были настолько подавленными, грязными и уязвимыми в этой толпе, что в ее поступке не было ничего романтичного. Просто по ночам мы нуждались в согревающих объятиях, а днем вместе стенали от одуряющего зноя и надоедливых мух.

У Варданы, очередного прибрежного городка, армии наконец разрешили отдохнуть два дня. Люди купались, отсыпались, обшаривали окрестности в поисках подножного корма или выменивали какие-то вещи на продукты. Мы в очередной раз убедились в драгоценных для нас деловых способностях Астизы, когда она с легкостью уговорила крестьян продать нам съестные припасы. Ее добыча оказалась настолько богатой, что мне удалось снабдить хлебом и фруктами кое-кого из штабных офицеров Наполеона.

— Твоя поддержка для этих захватчиков подобна манне небесной, что укрепила силы евреев, — попытался пошутить я.

— Не умирать же с голоду простым солдатам из-за заблуждений их командующего, — возразила она. — Кроме того, сытых или голодных, всех вас тут ждет погибель.

— Ты не веришь, что французы победят мамелюков?

— Я не верю, что они победят пустыню. Мало того что ваша светлая кожа нещадно обгорает под нашим солнцем, так вы еще жаритесь в своих толстых шерстяных одеждах и грубой, тяжелой обуви. Да из всей вашей компании разве что только ваш безумный генерал не жалеет, что притащился сюда! Очень скоро измученные солдаты разбегутся в разные стороны.

Ее пророчества начали раздражать меня. В конце концов, она всего лишь пленница, избалованная моей добротой, и я решил, что настало время напомнить ей об этом.

— Астиза, тебя же могли с легкостью убить в Александрии. Но я спас твою жизнь. Не стоит так часто подчеркивать, что для вас, египтян, мы всего лишь захватчики! Хотя ты вынуждена служить мне, мы могли бы стать друзьями.

— Кого же мне надо считать своим другом? Человека, случайно затесавшегося во французскую армию? Союзника воинствующего оппортуниста? Или американца, не похожего ни на ученого, ни на солдата?

— Ты же видела мой медальон. Я должен разгадать его тайну.

— Но вы даже не представляете, в чем заключается его тайна. Вы хотите выведать тайны, не приложив собственных усилий. Но без труда не вытащишь и рыбку из пруда!

— Но я как раз считаю, что мне предстоит чертовски трудное дело.

— Вы как паразиты, живущие за чужой счет, за счет богатства чужой древней культуры. Я предпочитаю иметь верующих друзей. Для начала они должны уверовать в собственные силы. И попытаться понять, что вера выходит далеко за пределы личных интересов.

Ну, это уже наглость!

— Между прочим, я американец и верю во всякие такие вещи! Тебе бы нужно прочитать нашу Декларацию независимости! И я не стремлюсь править миром, а просто пытаюсь найти в нем свой путь.

— Неужели? Тогда какие же личности будут править этим миром? Нас свела вместе война, месье Итан Гейдж, и в общем-то вы довольно привлекательный мужчина. Но случайные попутчики еще не друзья. Для начала вы должны решить, зачем прибыли в Египет, что намерены делать с медальоном и каковы ваши истинные побуждения, а уж после этого мы, быть может, станем друзьями.

Вот это запросы. «Не слишком ли много претензий для выкупленной рабыни», — подумал я.

— Да, мы, быть может, станем друзьями, если ты признаешь во мне господина и смиришься со своей новой судьбой!

— Разве я не справлялась с вашими заданиями? Не следовала за вами со всей преданностью?

Ох уж эти женщины! Мне нечего было ответить. В эту ночь мы уже не спали обнявшись, и я долго не мог заснуть от крутившихся в голове мыслей. Однако бессонница оказалась спасительной, позволив мне увернуться от копыт какого-то бродячего осла.

На следующий день после египетского нового года, 20 июля, в городке Ом-Динар Наполеон дождался-таки сведений о том, где расположилась армия для обороны Каира, находившегося теперь от нас всего в восемнадцати милях. Эти защитники сглупили, разбив свои силы. Мурад-бей перебросил основную часть мамелюкской армии на нашу, западную сторону реки, но ревностно защищающий собственные интересы Ибрагим-бей оставил значительную часть своих войск на восточном берегу. Именно такого благоприятного стечения обстоятельств и ждал наш генерал. Приказ о выступлении армии вышел через два часа после полуночи, и, судя по возбужденным крикам офицеров и сержантов, дело не терпело отлагательства. Подобно исполинскому чудовищу, пробуждающемуся в темной пещере, французские экспедиционные войска зашевелились, поднялись и выступили в этот ночной южный поход с тревожным покалывающим предчувствием, напоминавшим ощущение, испытанное мной при соприкосновении с франклиновским электричеством. Приближалось главное сражение, и грядущий день увидит либо разгром основных сил армии мамелюков, либо отступление нашего войска. Несмотря на возвышенное поучение Астизы об управлении миром, я владел своей судьбой не лучше, чем лист, влекомый речным потоком.

Туманная дымка над нильским тростником окрасилась розовым светом зари. Бонапарт всячески торопил нас, желая сокрушить мамелюков, прежде чем они объединят свои силы или — что хуже — рассеются по пустыне. Я подметил на его лице выражение невиданной мной ранее мрачной целеустремленности, словно озабоченность предстоящим сражением граничила с одержимостью. Один из капитанов высказал ему какое-то легкое возражение, и Наполеон в ответ так рявкнул на него, что едва не оглушил беднягу. Настроение командующего вызвало у солдат дурные мысли. Неужели Наполеон опасается предстоящего сражения? Если так, то всем нам грозит нечто ужасное. Сумбур в солдатских головах усугублялся также проведенной без сна ночью. Мы уже видели огромное облако пыли на горизонте, где скопились мамелюки со своей пехотой.

На коротком привале возле одного мутного деревенского колодца мне открылась причина небывалой мрачности генерала. Так уж случилось, что одновременно со мной остановился утолить жажду один из генеральских адъютантов, отчаянный молодой храбрец Жан Андош Жюно.[41]

— Держитесь от него подальше, — тихо предупредил меня этот офицер. — Он стал опасен после предыдущей ночи.

— Вы что, напились? Играли до утра? В чем дело?

— Нет, несколько недель назад из-за постоянных тревожных слухов он попросил меня провести одно деликатное расследование. И на днях я получил тайно изъятые письма, которые доказывают, что только нашему генералу ничего не известно о любовной связи Жозефины. Вчера вечером, вскоре после того, как пришло донесение о расположении мамелюков, он резко потребовал у меня отчета о ходе расследования.

— Так она изменила ему?

— Да, опять завела интрижку с одним щеголем, Ипполитом Шарлем, адъютантом генерала Леклерка. Эта дамочка начала изменять Бонапарту буквально сразу после свадьбы, но ослепленный любовью молодожен не замечал ее измен. Он дьявольски ревнив, и его ярость вчера ночью напоминала извержение вулкана. Мне даже показалось с испугу, что он готов пристрелить меня. Казалось, он совсем помешался, колошматил себя по голове кулаками. Вы же понимаете, каково узнать об измене страстно любимой женщины. Он сообщил мне, что теперь его чувства умерли, идеализм развеялся и у него ничего не осталось, кроме честолюбия.

— И все из-за какого-то романа? С французом?

— Он отчаянно любит ее и ненавидит себя за эту любовь. При всей его независимости он не склонен обременять себя даже дружескими связями и, однако, попал в плен к своей вероломной супруге. Он немедленно приказал выступать в поход и, бранясь по поводу собственного разрушенного счастья, твердил нам, что еще до заката солнца уничтожит египетскую армию, всю до последнего человека. Уж поверьте мне, месье Гейдж, сегодня нас поведет в бой помешавшийся от ревности командующий.

Да, малоприятное известие. От предводителя обычно ждут по крайней мере хладнокровия. Я тяжело вздохнул.

— Вы выбрали не лучшее время для отчета, Жюно.

Адъютант вскочил в седло.

— У меня не было выбора, и мой отчет, по идее, не должен был вызвать удивления. Но я хорошо знаю: как только наступит час битвы, Бонапарт выкинет из головы все посторонние мысли. Вы сами все увидите. — Он кивнул, словно убеждая в этом самого себя. — Честно говоря, не хотелось бы мне сегодня оказаться на месте наших противников.