4 октября 1957 года впервые в многовековой истории землян созданное их умом и руками искусственное тело, ставшее небесным, взлетев с Земли, не упало, не возвратилось на ее поверхность, а, опоясывая шар земной с фантастической скоростью, именуемой учеными первой космической, стало первым искусственным спутником нашей планеты...

3 ноября 1957 года, всего через месяц, впервые в безбрежный и таинственный космос на борту спутника было поднято живое земное существо...

2 января 1959 года впервые советская космическая ракета смогла порвать окончательно путы земного притяжения, достигнув второй космической скорости. Улетев от Земли, пролетев близ Луны и сделавшись первой искусственной планетой, она стала вечным спутником Солнца. Люди назвали ее «Мечтой»...

12 сентября 1959 года ракета, с поражающей воображение точностью поднявшаяся с казахстанских степей Байконура, послала к Луне полпреда Страны Советов — «Луну-2». Впервые искусственное тело достигло поверхности Луны...

4 октября 1959 года стартовала автоматическая межпланетная станция «Луна-3». Через трое суток заглянув на «ту» — испокон века неведомую, незнаемую, загадочную — сторону Луны, она впервые сфотографировала ее и передала эти фотографии на Землю...

12 апреля 1961 года гражданин Советского Союза коммунист Юрий Алексеевич Гагарин на космическом корабле «Восток» впервые в мире совершил полет вокруг земного шара...

Ступени из бесконечности ступеней, открывшие на Земле новую эру — эру освоения космического пространства. Эти ступени были первыми. Прежде никто и нигде не совершал подобного. Таков был космический путь, пройденный советской наукой и техникой только за три с половиной года.

Получилось так, что путь этот пересек и мою жизненную тропу. Многие мои товарищи могли бы, возможно, рассказать о первых ступенях и лучше, но мне очень хотелось поделиться с читателями тем огромным счастьем, которым были почти пятнадцать лет работы рядом с Сергеем Павловичем Королевым, в коллективе, которым он руководил. И вот об этом большущем счастье — участии в создании первых космических аппаратов и кораблей, о тех незабываемых днях и захотелось попробовать написать — потормошить свою память, воскресить забытое.

Необходимо сразу же заметить, что предлагаемые читателю записки — никак не история развития ракетно-космической техники и не биография академика Сергея Павловича Королева. Немало людей работало с ним вместе, создавая управляемые баллистические ракеты, ракеты-носители, космические аппараты и корабли. Написать о каждом просто невозможно. Я рассказал лишь об очень немногих товарищах, с которыми был тесно связан по работе. И пусть не останутся в обиде соратники Сергея Павловича, не упомянутые в этих записках. О них еще напишут книги, они станут героями будущих литературных произведений и исторических исследований.

Автор выражает искреннюю благодарность и признательность всем товарищам, всем своим сослуживцам, оказавшим большую помощь в работе над этими записками.

В начале пути

—Здравствуйте! С вами говорят из редакции журнала «Пограничник». Скажите, это о вас писали в «Комсомольской правде»?

Телефонный звонок, вопрос, заданный столь прямо, обескуражили меня. «Пограничник»... Пограничные войска... Граница... Как в калейдоскопе, промелькнули сложносплетения промчавшихся лет. Сорок с лишком лет тому назад... Осень 1940-го...

— Да, это я.

— Нам нужно обязательно встретиться. Ведь вы были пограничником, а потом воевали? А после войны вам довелось участвовать в таких делах, в таких... нет, прошу вас, не отказывайтесь, нам надо встретиться. Ведь вы можете рассказать столько интересного нашим читателям...

Рассказать... Для того чтобы рассказывать, надо помнить. Помнить то, что было четыре десятка лет назад. Но я прекрасно знаю, что достаточно только потянуть из клубка жизни ниточку воспоминаний, как она начнет разматываться. Порой прочная, порой столь тонкая, что вот-вот оборвется. И рвется — есть в памяти пропуски. Стерлись факты, даты, люди... Не может память хранить все, что составляло дни, месяцы, годы — жизнь человека.

Есть и такое свойство у памяти: хранит она то, что отложилось более глубоко, то, что было очень дорогим, то, что забыть нельзя. Память индивидуальна. Она хранит свое. Только свое. Только то, чем жил человек. А память народная соткана из ячеек памяти отдельных людей.

Случается так: то, что дорого мне, значительно для меня, совсем неинтересно другому, другим. А ведь делиться надо интересным, рассказывать о нем.

Да, собственно, чем интересна моя жизнь? Таких, как я, в стране тысячи, сотни тысяч. Говорят, статистики определили, что нашему поколению, людям, родившимся в 1920, 1921, 1922 годах, не повезло. Многих взяла война. Из ушедших на войну в живых осталось около трех процентов. Может быть, это и так. Наверное, очень счастливым может считать себя человек из этих самых трех процентов.

И вот сейчас, перебирая события своей жизни, пожалуй, возьму на себя смелость сказать: считаю себя счастливым человеком — и не только потому, что я из этих трех процентов, но и потому, как сложилась моя военная и послевоенная судьба. Как началась для меня лестница жизни, какие ступени передо мной поставила.

Человек начинает считать жизненные ступени-этапы с самостоятельности. С того момента, когда отрывается от родительского крова, от детства, от юности, от опеки и заботы близких, родных. Так бывает не у всех, но у многих. Так было и у меня.

Это было в сороковом... Восемнадцать лет. Только что окончена школа. Осталось в памяти особое, очень сильное чувство, переполнявшее меня, когда, сдав последний экзамен, я ехал домой. Давно знакомые, пробегающие мимо окон электрички места казались новыми, окрашенными в какой-то необыкновенный цвет. Улыбалось все — люди, деревья, дома...

Что же теперь меня ждет? Что впереди? Известно было лишь одно: осенью, в октябре, призыв в Красную Армию. Таков был закон. Октябрь подошел очень скоро. 4 октября. 4 октября 1940 года. Повторяю потому, что тот же день, 4 октября, только семнадцать лет спустя, в моей жизни, в моей памяти остался тоже навсегда.

4 октября 1940 года группа призывников, самых разных и по виду и по настроению, погрузилась в теплушки, побросав свой немудреный багаж на дощатые нестроганые двухэтажные нары. На каждых нарах — по восемь человек, всего в вагоне нас тридцать два. Мы ехали на границу. Поняли это по тому, что сопровождали группу несколько командиров в зеленых фуражках. Но куда? Граница велика.

Пожалуй, в тот момент, когда за отодвинутой дверью вагона растаяли контуры Москвы, я понял, что все старое — веселое и беззаботное — кончилось, что началось новое, пока еще неясное и загадочное. Шестеро суток пути — и вот Киев, потом станция Волочиск, затем Западная Украина — Тернополь, Львов.

Поздно вечером 10 октября — остановка. Вокзал. Темень. Тишина. Команда старшего: «Вылезать тихо, по одному! Не разговаривать! Не курить!» Паровоз уперся в границу. Перемышль.

Разношерстной толпой, отнюдь не по-военному, прошли мы по темным, тихим улицам города. На следующий день — все в баню. С каким трудом впервые в жизни многие из нас пытались обернуть ноги портянками, надеть сапоги. В новеньком военном обмундировании — синих галифе, гимнастерках с зелеными петлицами с малиновым кантом, серых буденовках — все стали одинаковыми, словно близнецы какой-то огромной семьи. Итак — мы пограничники. Начались дни занятий. Мы учились охранять границу — нести трудную, опасную, почетную и интересную службу. Прошло четыре месяца пребывания в учебном батальоне. Наконец мы приняли присягу. И вот — застава. Настоящая, не учебная. Большой дом в деревушке Михайлувке. В 150 метрах от заставы река Сан — приток Вислы. Это граница. Наша граница с так называемой «зоной государственных интересов Германии».

Участок нашей заставы считался одним из спокойных. Нарушений границы почти не было. Завидовали мы, признаться, городской перемышльской заставе. Чуть не тысяча задержаний в год! Шутка сказать — по три в сутки!

Служба была очень интересной. Дозоры, секреты, винтовка-трехлинейка, два подсумка патронов, две гранаты РГД-33 в брезентовом чехле на поясе — все боевое, настоящее, не учебное. Помню, с каким восторгом смотрел я на старый пень близ дозорной тропы, в котором под отодвигавшимся куском коры было спрятано телефонное гнездо. Старший наряда вынул из чехла трубку, включил провод в гнездо и вполголоса доложил дежурному по заставе обстановку.

В памяти всплывает хвастливый мальчишеский голос:

— А знаешь, я отсюда, если нужно, могу прямо в Москву, в главный штаб позвонить! Что, не веришь? Нужно только слово условное сказать!

Из технического оснащения помимо биноклей и стереотрубы запомнилось одно устройство. Называлось оно просто: СП — секретный прибор... (СП... С этими буквами я еще встречусь на жизненных перекрестках.) А суть его была вот в чем. Металлический пруток длиной полметра, на конце прикреплена полукруглая металлическая коробочка, в ней рычажок с пружинкой. К рычажку с обеих сторон привязывались прочные куски тонкого шпагата — метров по сто. Шпагат растягивали на проволочных колышках с ушками. Дернешь за шпагат — рычажок в коробочке тихонько щелкнет и повернется вправо или влево.

Прибор этот ставили рядом с собой ночью в секрете. Щелкнуло — вот и смотри: справа или слева от тебя кто-то задел за шпагат. Может, нарушитель? Не знаю, как насчет пользы, но неприятностей этот прибор доставлял немало. Зайцы, лисы не догадывались, что им не надо натыкаться на это хитрое устройство. А развелось их на участке заставы великое множество.

Не ведаю, как сейчас, а у нас в то время закон был строжайший: если окрик «Стой!» и предупредительный выстрел не действовали и задержать нарушителя ты не можешь, открывай огонь, но только так, чтобы пули не летели на сопредельную сторону. Иначе — погранинцидент. Сами понимаете, по всей территории Западной Украины стреляных пуль было предостаточно. Так что почва для провокаций была более чем подходящая.

Но в общем обстановка на заставе в последние месяцы 1940 и в начале 1941 года была спокойной. По крайней мере, так казалось мне с моей «рядовой» точки зрения. Ведь я был просто «товарищ пограничник».

Повезло нам с напарником по наряду в одну из ночей в первых числах апреля. Задержали мы таки одного нарушителя. Вышел он на нас, я его пропустил, напарник взял на штык, как у нас говорилось, то есть окликнул вполголоса из-за куста в двух метрах от себя. Нарушитель отпрянул, как-то неуклюже попытался повернуться, но мой штык легонько коснулся его спины. А дальше — дальше все по науке, как учили. Его руки непослушно, по-ватному потянулись вверх... Неинтересное было задержание.

Остался в памяти и день 12 апреля. Не было бы того, что произошло в этот день, кто знает, были бы у меня еще 12 апреля... Эта дата вспомнится мне ровно через двадцать лет. 12 апреля 1941 года. Из штаба отряда на заставу пришло распоряжение откомандировать трех человек, в том числе и меня, в школу младшего комсостава.

В напряженном ритме прошел май, начался июнь — жаркий, настоящий летний. Занятия нравились, но тем не менее каждый из нас с нетерпением ждал воскресных дней, когда можно получить увольнительную в город. Ждали мы и воскресенья 22 июня, а я особенно. Родители посылочку прислали, да и фотографии в местном ателье надо было получить, отцу с матерью свой курсантский пограничный облик отправить...

22 июня. День летнего солнцестояния, как говорят астрономы. Не знаю, остановилось ли солнце в этот день. По-моему, оно должно было бы, вздрогнув, остановиться. Остановиться от ужаса...

В четыре утра курсантов словно вихрем смели с коек раздавшиеся неподалеку сильные взрывы. Не ожидая команды, выскочили на улицу. Дневальный, невозмутимо стоявший на обычном месте, ничего, кроме умозаключений: «Да это на аэродроме, там вот, рядом, учебное бомбометание было. Странно только — с санитарных самолетов бомбили», — сообщить не мог.

Кто-то спросил:

— Почему ты думаешь, что с санитарных?

— Как почему? Кресты были на крыльях.

Один из курсантов, весьма уважаемый в нашем взводе за политехническую эрудицию, несколько побледнев и почему-то начав слегка заикаться, тихо произнес:

— Ребята, если кресты на крыльях — это немецкие самолеты...

— Немецкие? Да ты что — свихнулся? С Германией у нас договор о дружбе! А еще пятерка по политзанятиям!

Началась война. Великая Отечественная. Через несколько часов застывшему в тревоге строю курсантов начальник школы объявил о вероломном нападении Германии на Советский Союз.

В последних числах июня город оказался почти в кольце. Через сутки приказ: «Любыми силами вырваться из кольца. В бой стараться не вступать!» Приказ строжайше требовал вывода из города пограничного училища по направлению к Киеву.

Городенки... Гусятин... Дунаевцы... Бар... Жмеринка... Винница... Белая Церковь... Васильков... Киев... Сейчас это просто перечисление населенных пунктов. А тогда? Изнурительное отступление, бомбежки, обстрелы с самолетов. Пожары, дым, гарь, трупы людей, лошадей, сгоревшие танки, автомашины... Восемнадцать суток отступления. И строжайший приказ: «В бой не вступать! Весь личный состав вывести под Киев, в Бровары». Кругом шли тяжелейшие бои. Каждый километр — да что километр — каждый метр земли, каждую пядь не сдавали без боя.

Киев... Прилуки... Ромны... Богодухов... Харьков. О службе, о работе пограничников вместе с контрразведчиками в это время прекрасно рассказано в книге В. О. Богомолова «В августе сорок четвертого». То же было и в сорок первом — лучше не расскажешь. И наша работа была такой же. Я — командир отделения, затем — помкомвзвода, потом — замполитрука.

Купянск, Валуйки, Ефремов, Елец, Мценск... Так прошел год. Первый год войны. В июле 1942 года я был отозван особым отделом Брянского фронта. Опять поворот на жизненной дороге. Вот уж не думалось, не мечталось, что придется стать контрразведчиком. И не толь-кб контрразведчиком. А еще и попасть в казачий кавалерийский корпус. Кубанский полк 11-й имени Морозова дивизии...

Имени Морозова... Был такой легендарный начдив в Первой Конной, у Буденного. И 11-я дивизия тоже была. Бои тяжелые, кровопролитные. Рейды по немецким тылам, ночные марши по 60-70 километров, не слезая с седла. В январе 1943-го в тылу у немцев наш полк вместе с соседними взял город Валуйки, что теперь в Белгородской области, а тогда был в Курской. Нашла меня в этом бою пуля из немецкого танка. Тяжелое было ранение, в шею. Но молодость есть молодость. Жить хотелось. Месяц в госпитале — и догнал я свой полк под Харьковом. Дальше везло. Коней подо мной убивало, кубанку на голове осколками рвало — все было. А я словно заколдованный.

Смоленщина, Украина, Западная Украина... Тяжелые бои за Ровно. Помните — «Это было под Ровно»? Николай Кузнецов, легендарный разведчик. Немного мы опоздали, а то, быть может, был бы жив этот замечательный человек. Потом Дубно. Страшный, тяжелый бой.

24 июля 1944 года полк наш вышел на государственную границу. Вот он, знакомый красно-зеленый пограничный столб. Все дальше шли мы на запад. Польша, Румыния, Венгрия. В мае 1945 года воевали в Чехословакии, под Прагой. И вот долгожданное, великое, выстраданное, кровью политое, но радостное 9 мая! Победа!

Пулеметная трескотня, потоки трассирующих пуль просто так, в никуда, в небо! Победа!

На нашем участке пришлось воевать до 15-го. Добивали тридцатитысячную группировку немцев и власовцев. Через день приказ командования — в Москву, на парад Победы. И вот опять граница. Поезд подходит к станции. Небольшой вокзал, знакомый до боли. Здесь для меня четыре года назад началась война. Здесь замкнулся круг моих военных дорог.

А 24 июня, когда стояли мы на торжественно притихшей Красной площади, когда замолк тысячетрубный оркестр и только сухая, резкая дробь барабанов рвала тишину и летели к Мавзолею фашистские знамена, — только в эту минуту я всем своим существом, всем сердцем понял: кончилось! Вот теперь — кончилось...

В начале 1946 года врачебная комиссия и... демобилизация. Дало о себе знать ранение, полученное в 1943-м. Заключение: «К службе в армии не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при пониженном рабочем дне, без тяжелой физической и умственной нагрузки». Инвалидность. Пенсионная книжка в кармане. С шинели и гимнастерки сняты офицерские погоны. Все. Больше я не военный. Я инвалид, пенсионер. В двадцати четыре года. За плечами почти забытая десятилетка. Четыре военных года не потребовали знаний, которые дала школа. Надо было воевать, а этой премудрости в школе не учили. Этому мы учились сами. Итак, десять классов школы и четыре года войны вместо четырех лет института. Вот и все мое образование.

А год 1946-й был нелегким. Первый послевоенный год. Карточная система. По талончикам с надписями «Жиры» и «Сахар» магазины отоваривали порой такими продуктами, которых сейчас не найдешь в ассортименте самых крупных столичных гастрономов: суфле, яичный порошок. Хлеба — по 650 граммов на день рабочему, по 500 граммов — служащему, по 400 граммов — иждивенцу — было и такое социальное понятие.

Очень скоро стало ясно, что в положении пенсионера-иждивенца жить дальше нельзя. Внутри все бунтовало. Какой я к черту инвалид-пенсионер в двадцать четыре года! Руки-ноги есть, голова на месте. Работать надо. Обязательно работать. Но кем? Где? Специальности-то никакой. Выручило то, что еще мальчишкой, до войны, увлекался вначале авиамоделизмом, потом радиолюбительством, собирал радиоприемники, даже ламповые. Знал, что такое анод, сетка, катод, триод, пентод, пентагрид. Умел разбираться в радиосхемах, а главное, паять.

К счастью, неподалеку от дома на одном предприятии принимали на работу демобилизованных. Приняли и меня. Должность большая, название громкое — лаборант н/о. Это означало: лаборант низшего оклада. А оклад— 500 рублей (в старых деньгах, конечно). Но это была работа. Первая в моей жизни мирная работа.

Таскал ящики с приборами («без тяжелой физической...»), изредка паял, копался в радиосхемах («и умственной нагрузки...»). Доверяли. Сидел в продуваемой насквозь дощатой будочке, крутил ручки и нажимал кнопки на приборах по указанию инженеров. И был очень доволен. Да нет, вру. Конечно, не был доволен. Хотелось большего.

И вот через год удалось перевестись в ракетное конструкторское бюро Сергея Павловича Королева. С 1947 года и начался для меня тот путь, та дорога, которая пролегла по всей моей последующей жизни.