"Борис Иванов. Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец" - читать интересную книгу автора

Мастер привык пренебрегать видимостью вещей: "желатином", - так это
называлось на его варварском языке. Он привык к той мысли, что если вещь
цепляется за другую, если не имеет, как он формулировал, "своего контура", -
это знак ее стагнации, и там, где вещь, как казалось, обладала
пространством, он писал знаки небытия, разные, как разнятся человеческие
смерти. В его мире не было добродушного "чаепития предметов", хотя он и не
был им судьей, - лишь читателем книги бытия, не более. Теперь же, когда он
всматривался в эту одетую в красное вязаное платье женщину, он видел ее "в
контуре", но в контуре не было ничего, кроме видимости. Его усилие отделить
одно от другого было тщетным. При этом он трезво осознавал все, что она
говорила, делала и изображала: своих друзей, самое себя и даже его. Все это
называют "чарами", "искусством кокетства", то есть - видимости.
Девица дерзко останавливалась перед его работами, отступая несколько в
сторону, как делают экскурсоводы в музеях, говорила искусствоведческие
глупости, а когда он уже приподнимался со стула, чтобы ее выпроводить, там
ее уже не было - наводила порядок на столе, просила зажечь ей сигарету,
останавливалась перед зеркалом и произносила речь:
- Алена, Алена, ты верила, что никто не понимает живопись, как ты.
Открывать людям глаза на великое искусство - твое призвание... Тинторетто!
Рембрандт! Веласкес! Гоген... "смотрите, какая гамма чувств на лице этой
женщины, разве вы не знаете о ней все: ее прошлое и настоящее?.. Взгляните
на Саваофа в момент его ярости, когда он повелевает ветрами и огнем, водами
и твердью... Дидро говорил... Лессинг говорил... Достоевский говорил..." Да,
Корзухин, меня ждало разочарование. Я готова была плакать, когда после
экскурсии ко мне подходили мужчины: "Девушка, вы не дадите мне ваш
телефончик?" И я сказала себе: "Аленка, брось спасать мир. Его не спасешь.
Ты не бюро зрелищной пропаганды. Спасать надо художников. Посвяти свою жизнь
Мастеру, которому ты можешь пригодиться". Когда я вошла в вашу мастерскую,
как только я увидела вас, я поняла - вот художник, которому я нужна, вот
гений, а вокруг никого, кто мог бы разделить его одиночество. Корзухин,
давайте выпьем. Я знаю: "Отрешенность творца", "непрерывность творческого
процесса"... Но у меня такой повод, такой поворот в судьбе! Ведь я шла к
вам, ничего не подозревая. Снимите шапку, прошу! В честь такого события!
Алена стащила с головы художника ушанку, опустилась перед ним на
корточки и с изумлением воскликнула:
- О, как бы вам подошел шлем Алкивиада!
Глаза Корзухина впились в ее лицо. Его взгляд повелевал остановиться,
но она что-то продолжала, кого-то изображала, он видел порозовевшие скулы,
влажный лоб, обидчивые губы - лицо мальчика, ударившегося в него на улице,
было таким же. Вот комната, в которой он прожил пятнадцать лет. Теперь он не
сможет увидеть тусклое пятно зеркала без отображения ее личика, свои картины
без комичного гида рядом с ними. Он будет всюду находить ее призрак, но он
еще не знал, что ему придется жить воспоминаниями.
- Ты пьяна, - сухо проговорил он.
- Нет, нет! - запротестовала она. - Я знаю, что мне будет тяжело с
тобой. Но что поделаешь! - грустно добавила она.
- Не в этом дело, - пробормотал художник.
Мастер подошел к окну и открыл форточку. Над домами простерлось
фиолетовое звездное небо. Алена подошла сзади и надела ему шапку. Он
поставил ее рядом перед собой, положил руки на ее плечи. Хороший знаток