"Юрий Иваниченко. В краю родном, в земле чужой" - читать интересную книгу автора

А дальше - возможно, впрочем, изнутри этого темно-густого
остекленения, вспучилось и заворочалось, и словно не зримый, но
непрозрачный кокон лопнул - открылось Нечто гороподобное, в сетчатой
негладкой броне, уходящее в глубины пространства - и вдруг Кобцевич
разглядел, а затем видел только это, множество глаз, ни на что не похожих,
пустых, жадных и разумных глаз.
Трещина так же внезапно и быстро срослась - как "молнию" задернули; а
пацаненок, Лешка, вдруг в этот самый момент перестал гукать в углу манежа,
потянулся маленьким тельцем, а затем с особенной младенческой
осмысленностью уцепился за них обоих, Кобцевича и Рубана.
А в следующий миг все это стало совершенно обычным, знакомым и
показалось чуть ли не единственно возможным: деревянный светлый детский
манежик, на нем байковая пеленка с рисунком мелкими глупыми котятами в
опрокинутом зонтике, столик с детской посудой и нижегородским кассетником,
неуютные кресла, шторы, книжные полки, диван со скучной обивкой, трельяж с
сорока сороками баночек и тюбиков, лакированный гардероб времен зрелого
соцреализма. Стерся, казалось, и след трещины, а в сознании прошла
короткая, но победоносная война, и в результате не сформировались решающие
слова, не вылились формулировки. Лешка остался Лешкой, Александр - Сашей
Рубаном, своим парнем, даром что ментом, настоящим казаком.
И когда перебрались на лоджию - Кобцевич курил, - о трещине в сознании
даже памяти, вроде, не осталось. А следовательно не включалось
профессиональное умение, не перехватывал Дмитрий взгляды и реплики Машки,
Рубана и его красивой змеюки Татьяны. Вычистилось внутреннее, осадок в
сознании, - может быть, потому, что над Москвой догорал самый теплый день
июня девяностого, и свободно выгнутая в полусотне метров река застыла,
зеркально-золотая, и сладко гукал в комнате Лешка, а совсем недавно
Кобцевич и Рубан в редкой совместной операции конторы с ментовкой отлично
спланировали и раскрутили как по нотам чечню, и после смачной, с дюжиной
выстрелов и хрустом суставов драчки, вдруг поняли и, перебивая друг друга,
высказали, что нечаянно и вдруг пришло, осозналось мужское счастье-ничего
не бояться и ни от кого не зависеть. Иллюзия, конечно, - но вот такой
вечер...
- Твою мать, - ласково выругался Саша, поставив фужер, - на сороковник
покатило, а только жизнь начинается.
И сам же продолжил:
- Вспоминаю - и не могу вспомнить, чтобы на душе так спокойно было.
Правда, что козацкому роду нема переводу.
- Правильно, всем плохо, так ментам хорошо - тут же подала голос
змеюка.
Рубан повел крутыми плечами и усмехнулся:
- Все было. Как в песне. А вот радости - не было. Давило, что-то все
время давило и только как отпустило, понял, что вроде и не жил вовсе. А
теперь - сто тысяч проблем, а все равно свободно.
- Подождите, скоро будут комуняк вешать - тогда и попляшете.
Это - Машка.
Сколько знал ее Кобцевич, всегда в Марии жил страх. Нет, не страх
даже - боятся конкретного, а внутренняя убежденность, что события должны
развиваться от плохого к еще худшему, и если вдруг кажется, что дела
сложились хорошо, то просто не знаешь самого главного.