"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Он улыбался сам своим сравнениям, из него сыпавшимся.
Это был разговор наедине, игра не относилась к аудитории. Но самому
себе - и мне как присутствующему при разговоре - он пояснял, что для него
значило остаться здесь, в этом лесу, возле которого все это говорилось.
Дальше он заговорил о плохом, что делают "наши", - демонстрации "здесь"
(тогда у посольств). "Но и там..." - суждения о всемирном равновесии плохого
остались в том разговоре без продолжения.
В двадцатых числах февраля 1959 года мне позвонила Ольга Всеволодовна.
Она сказала, что Пастернаку "посоветовали" уехать из Москвы в Грузию на то
время, что в ней будет английский премьер-министр, по-видимому, заранее
высказавший пожелание увидеться с Борисом Леонидовичем. На это же время
Ольга Всеволодовна собралась тоже уехать из Москвы к близким ей людям. Она
просила меня проведывать Иру (что я сделал, зайдя к ней раза два - мне она
рассказывала о письмах Пастернака Ивинской, где он говорит о своем движении
по роману Пруста к концу, его поразившему). Зайдя к Ире прямо после
возвращения ее матери, я увидел Ольгу Всеволодовну, очень веселую,
жизнерадостно рассказывавшую свои впечатления о Ленинграде, где она гостила.
Мне эта оживленность показалась чрезмерной (может быть, я был неправ, и это
веселье не было наигранным-невсамделишним?).
Когда Пастернак приехал из Грузии, он делился замыслами исторического
романа. В нем должны были наложиться друг на друга разные эпохи. Героями
романа должны были стать археологи.
О поездке я услышал позже с восторгом от художника Ладо Гудиашвили и
его жены; их дочь Чукуртма (лет 17 от роду) была особенно восхищена
Пастернаком (кажется, приязнь была взаимной). Дочка расстрелянного друга
Бориса Леонидовича Тициана Табидзе и его жены Нины, оставшейся ближайшим
человеком к Пастернакам и ставшей как бы членом их семьи, сопровождала
Пастернака в его долгих прогулках по городу. Она полагала, что ему лучше не
быть слишком на виду и старалась увести его с главной улицы на боковые. Быть
может, этим более или менее случайным обстоятельством объясняется то, что в
этот приезд, в отличие от нескольких предыдущих, Пастернак увидел и такие
укромные уголки города, которые раньше от него скрывались.
В середине марта 1959 года, придя, как обычно, на дачу Пастернака, я
увидел нечто новое - у входа (черного, через кухню, которым все приезжие
обычно пользовались; парадный, тот, что вел прямо к лестнице наверх, был для
близких) висело два объявления, написанные рукой Бориса Леонидовича. Одно
было по-русски, другое - по-английски. В них Пастернак объяснял самым
решительным образом, что никого не принимает.
Вскоре я узнал (не от самого Бориса Леонидовича, с ним на эту тему я не
говорил), что 14 марта его вызывал Генеральный прокурор Руденко и пригрозил
судебным преследованием за государственную измену в случае, если его общение
с иностранцами продолжится в прежнем духе (гнев властей был вызван в
особенности публикацией стихотворения "Нобелевская премия" - того самого,
которое счел возможным пародировать Набоков, одержимый завистью к
Нобелевской премии Пастернака).
Запрет часто нарушали. Вскоре после того как я эти объявления увидел,
ко мне на дачу пришел молодой (тогда шведский - до переезда в Америку)
профессор Хенрик Бирнбаум, с которым я подружился во время поездки в Осло на
конгресс лингвистов за два года до того. Перед тем как прийти ко мне,
Бирнбаум зашел к Пастернаку. Они довольно долго разговаривали (Бирнбаум