"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

упомянул его сходство с Колмогоровым. Деланно заинтересованно, но с видимым
безразличием он спросил: "Да что вы, неужели?" - и заговорил о другом: "Вы
знаете, у меня такое чувство, что пока мы с вами разговариваем, со мной
происходит что-то очень плохое". Его беспокоил исход заседания в Союзе
писателей. Я постарался сказать какие-то утешительные неопределенные слова о
возможности не слишком тяжелого решения. Борис Леонидович не верил в это, да
и я сам тоже, оттого всерьез не мог его разуверить. Мы доехали до дому и
попрощались до вечера, условившись, что около девяти встретимся в
Переделкине (куда я вернусь после лекций) и пойдем гулять вместе, как
договорились раньше.
Ближе к вечеру ко мне домой в Лаврушинский на своей машине приехал мой
приятель Миша Поливанов, волновавшийся и пытавшийся понять, что будет с
Борисом Леонидовичем. Он вызвался отвезти меня с Таней в Переделкино. Но
когда мы сели в машину, оказалось, что, пока мы с Мишей дома обсуждали
события, на улице началась пурга, настоящая пастернаковская ведовская
городская вьюга, залеплявшая стекло машины, завывавшая на разные голоса.
Возле конца Арбата Миша обессилел в борьбе с метелью и сказал, что не сможет
нас довезти до дачи. Эта пурга в тот вечер показалась каким-то воплощением
начавшегося разгула недобрых стихий. Она как будто мне восполняла своими
визгами ту дневную безлюдную тишину двора Союза писателей, возвращала мне
сторицей взятый там долг - "опять повалят с неба взятки". А тут уже было как
у раннего Пастернака - "Колиньи, мы узнали твой адрес!" - Варфоломеевская
ночь, но данная не только Союзом писателей и Воронковым, но и
по-пастернаковски - слепящей пургой.
По нашей просьбе Миша довез нас до Лили Юрьевны Брик. У нее я хотел
узнать новости. Когда мы выезжали из дому, никто еще не знал об исходе
заседания в Союзе писателей. А я должен был рассказать Борису Леонидовичу,
чем оно кончилось. Войдя к Лиле Юрьевне, я сказал, что зашел только
попросить ее позвонить кому-нибудь, кто мог уже знать о принятом решении.
Василий Абгарович Катанян тут же позвонил Кирсанову - тот тогда был членом
правления Союза. Среди технических усовершенствований, которыми Катанян
снабдил свою квартиру, было и устройство, позволявшее всем сидевшим в
комнате слышать телефонный разговор. Голос Кирсанова, тогда еще очень
громкий, транслировался на всю квартиру как по радио. Мы услышали, как в
ответ на вопрос Василия Абгаровича Кирсанов достаточно подробно и чеканно
перечислил все грехи, в которых в тот день члены правления Союза писателей
винили Пастернака. Потом он сказал о решении - исключение из Союза. Катанян
спросил Кирсанова: "Сема, а вы как голосовали?" Тот без раздумий ответил тем
же чеканным голосом, как бы говоря и с Катаняном, и со всеми другими
возможными земными инстанциями: "Конечно, за исключение". Тон не предполагал
возможности дальнейшего обсуждения. Катанян поблагодарил его за рассказ,
простился и повесил трубку. Мне случалось в последующие годы видеть
Кирсанова (которого в юности я знал - со всеми его проблемами уже угасавшего
первоначально недюжинного дарования и чертами все растущей человеческой
мелочности). Как-то я обедал в Доме литераторов. За соседним столиком сидели
Кирсанов и Давид Самойлов, потом подсевший ко мне и сказавший, что он
пытается развлечь Кирсанова. У того рак горла, неизлечимый, ему суждено
вскоре умереть. Не знаю, вспомнил ли перед смертью Кирсанов о том дне, когда
он "конечно" голосовал за то, чтобы Пастернак не был членом Союза писателей.
Вскоре после того как мы приехали на такси от Лили Юрьевны на дачу, к