"Всеволод Иванов. У " - читать интересную книгу автора

меланхолических чайников? Какие разнообразные бульоны, какие похлебки от
картофельной до бараньей, какие отвары, какие соусы ("Э, вы переложили из
моей миски в свою мое мясо. Видали ли вы ее, совсем обалдела от жара! Я буду
перекладывать мясо? У меня честная "очередная" говядина, а она жрет свинину.
Моя говядина, если хотите знать, отмечена химическим карандашом. Это потому,
что вы видели, как я отмечала! Марья Васильевна, Шурочка, Геничка,
посмотрите!" - Марья Васильевна, Шурочка, Геничка смотрят. - "Нет, вы
ошибаетесь. Кто ошибается? Вы рады придраться к Жаворонковым, вы со своей
Степанидой Константиновной все время против нас наводите мосты, в
религиозности нас упрекают, подумаешь - безбожники, а кто на Пасху куличи
пек? Все пекли! И будем печь!..."). Оказывается, - между
квартироуполномоченным и верхом, возглавляемым пылким и атлетическим
Жаворонковым, - трещина, клокочет разрыв. Какое поднимается брюзжание,
ворчание, гудение - миллионы больших мух жестоко, словно волчки, врезаются в
спор. Валовое мошенничество! Бездельники!... Страшные счетные книги готовы
раскрыться, какое брутто мы сейчас узнаем. Но - тс! Цыц!... Жаворонков бьет
в грудь, самодовольно украшенную голубой фуфайкой, его лицо страдает,
сооружая необычайную суровость. На шум ссоры появляются сыновья
квартироуполномоченного - Валерьян и Осип. Они ошпаривают кухню взглядом. Из
кармана у них торчат футляры финок. "Прекратите тянуть канитель, - говорят
они, как бруствер становясь между матерью и бушующей кухней, - вы введете
дом в затруднительное положение!" Но не так-то легко снять с Жаворонкова
гордую самодовольную фуфайку: "Меня не запугаешь финками. Хватит. У нас
поселился авторитетный товарищ Черпанов. Ему передать ссоры! Милиция и та
удивляется: что это за дом, где нет ни одного коммуниста... Спросите,
говорит, ваш местком, почему он не смог вас переработать в коммуниста?
Потому, что у меня гадкое и гнилое окружение". - "Ах, это вы намекаете на
свой верх!" "Мой верх чист и опрятен, а вот ваш низ сплошная грязь". Жар
разгорается, грудные клетки, в поисках обязательной убедительности,
разрываются.
Страсти приобретают, думается мне, юридический характер. "Гражданка,
прекратите мычание!" - "Нет, вы заставьте умолкнуть свой приплод!" - "Ага,
женишков дочерних на подмогу вызвали..." - "Здорово, Мазурский". - "Здорово,
Ларвин". - "Граждане, я за нравственность!" - восклицает первый. "Граждане,
утешает другой, - вы же и без того все желудки расстроили дрязгами. Желудок
любит спокойствие, вот испробуйте хоть декаду прожить вдоль поваренной
книги!"
А. М. Насель одышливо замахал руками.
- Черпанова разбудили вконец! Пора знать - у ответработников очень
ломкий сон, граждане.
По всему видно, Черпанов пользовался здесь отменным уважением. Даже
мне, узнав, что я завербован им, уступили кран. Правда, умыться мне так и не
удалось. С мохнатыми полотенцами через плечо, с эмалированными тазиками в
руках пришли за водой Людмила и Сусанна. Черно-шелковая Людмила Львовна,
мельком, как привычный наездник стремя, кинула мне:
- Вы женаты?
- Нет, Людмила Львовна.
- Но любили?... Куролесили? Хотите, женю? А доктор женат?
- Для провинциала у него слишком крепкий взгляд, - с ленивой злостью,
холодным голосом протянула Сусанна, как бы продолжая прерванный разговор, из