"Всеволод Иванов. Про двух аргамаков (Рассказ про войну)" - читать интересную книгу автора

получил за этот подвиг два "Георгия".
Осенью пустили их ильбо самовольно приехали - не знаю уж. Подойти к
ним тогда было - чисто сердце отрывалось. Ходят по двору: один - вправо, а
другой - влево. А как сойдутся, так Митьша крестами на груди трясет и
кричит: "Царя, мол, отдаю, а веру мою не тревожь! Имущество, грит, с
кыргызами да другими собаками делить не хочу".
И почнут кричать, будто не братья, а бог знает кто. Я поплачу,
поплачу, свечку перед образом зажгу. "Утиши, господи, их сердца", - молю.
А самой все-то непонятно, все непонятно: как? из-за чего? Шире - боле. Я
уж говорю Митьше: "Разделить вас ильбо что?" А тот: "Не хочу, грит, добра
зорить". А Егор, тот кричит: "Все народу отдам!" И в кого он уродился
такой заполошный?
Тут еще одна беда - Егорова молодуха собою красавица была: лицо -
чисто молоко, сама - высокая, с любою лошадью управлялась лучше мужика.
Приглянулись ей Митьшины кресты, что ли, - только начала с ним шушукаться.
Я уж ее однаж огрела помелом, а она белки выкатила да на меня. "Ты, грит,
старая чертовка, за сыном бы Егором лучше смотрела: несет он разор всему
нашему роду, в большевики пошел". Мы тогда большевиков-то не знали.
Казаки-отпускники ездят из поселка в поселок, кричат, что офицерское
добро делить надо, что пришла намеднись воля. Только однажды приходит
станичный атаман, говорит Митьше: "Собирайтесь, грит, герои, в станичное
правление - по городу ходят, на манер пугачевского бунта, солдаты. Надо,
грит, ихних главарей переловить".
Егор-то в ту пору в городе находился. Надел все кресты Митьша и
отправился, на меня не взглянув.
Только не вышло у них, что ли, - не знаю. Вернулся Митьша - прямо на
полати в валенках залез. А тут немного погодя и другой сыночек. С порога
прямо кричит: "Митрий Железнов, слазь с полатей! Я тебя за бунт против
народной власти арестую!"
Тот молчком спускается. А на чувале у нас всегда дрова сохнут.
Поставил это Митьша ногу на поленницу, а потом как прыгнет, схватит полено
и брата-то - господи, родного брата! - по голове, и бежать! Ладно, у того
кыргызский треух был. Охнул Егор и пал наземь, а потом через минуту, что
ли, поднялся и говорит: "Никуда, грит, от наказанья не уйдешь! Я, грит, на
замок коней запер".
У нас конюшни-то на железных болтах были. Я его было за руки, а он
отвел меня и говорит ласково: "Не тревожься, матушка. Буду я народным
героем!".
И за дверь - тихонечко.
Я, как только очнулась немного, - за ним. А он на дворе, слышу,
кричит: "Кто смел открыть ему конюшню, когда один ключ у меня, а другой -
у моей жены?"
Посмотрел он на молодуху, покрутил усы. "Выпустила, грит, ты убивца и
предателя. Прощай!" А пуще его озлило, полагаю, что отдала молодуха Митрию
Егорова Серка. А был этот аргамак из лучших лучший - где было тягаться с
ним Игреньке, хоть и получил на нем Митьша два креста! Вывел Егор
оставшегося Игреньку, потрепал по шее, оседлал тихонько и уехал, не
взглянув на жену.
Сказывали, что в ту ночь в нашем городе переворот доспелся. Одолела в
том деле Егорова сила. Отступили за реку те казачки, что за генералов