"Фазиль Искандер. Эссе и публицистика" - читать интересную книгу автора

продолжается. Ахматова, Цветаева, Булгаков, Есенин, Мандельштам, Платонов -
каждый по-своему взрывается несогласием. Чтобы легализовать это несогласие,
часто меняются имена и страны. Мандельштам пишет:

В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.

Вспомним строчку его же стихов о Сталине:

Его толстые пальца, как черви, жирны.

Сравниваем рисунки и убеждаемся, что эти толстые пальцы принадлежат
рукам вышеуказанного брадобрея. И с полным основанием возвращаем его из
Европы на его историческую Родину.
Страшной силы образ:

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

В одной руке бритва, другой лапает тебя за лицо. Дело не только в том,
что может полоснуть. Дело в какой-то неприличной неопределенности положения
клиента власти и клиента брадобрея. И та и другой как бы в силу профессии
имеют право вторгаться в твое существование и лапать, безусловно, твою вещь
- твое лицо. И непонятно, на какой стадии лапанья уже можно, но еще
безопасно протестовать. Или раз уж ты в кресле - поздно протестовать?
К тому же вспоминаешь, что это жест уголовника. Так, взяв {376}
человека за лицо, уголовник обозначает над ним свою презрительную власть.
Выходит, власть (сталинская, разумеется) - это помесь парикмахера с
уголовником. Время обрабатывает наше лицо дирижерской палочкой бритвы.
Сверкающая палочка так и летает.
Как невероятно за сто лет изменился образ власти и ее жертвы!
Пушкинский Евгений бежит по ночному Петербургу от Медного всадника.
Хотя и обречен, но все-таки действует. Картина страшна, но не лишена
величия.
А тут жертва молча сидит в парикмахерском кресле. И веет жутью от ее
безмолвного согласия. А для наблюдателя, не понимающего, что происходит, -
это интересный социальный эксперимент. Обе стороны добровольно на него
согласились. И это, пожалуй, страшнее всего.
Вокруг знаменитого стихотворения Мандельштама о Сталине уже много
говорено. Таинственный звонок Пастернаку с целью выведать его истинное
отношение не столько к Мандельштаму вообще, как думают исследователи,
сколько именно к этому стихотворению. Но прямо сказать об этом стихотворении
Сталин не хочет. Сказать прямо означало бы признать хоть какую-то
зависимость от стихотворения или общественного мнения.
Возможно, он ждет, что Пастернак, как небожитель, проговорится и даст
ему оценку. Но Пастернак неожиданно для Сталина осторожничает, не говорит об
этом стихотворении. Сталин даже поощряет его смелость, но Пастернак
уклоняется. Разговор идет вокруг да около.
Положение Бориса Пастернака сложней, чем принято думать.
Во-первых, он не знает, знает ли Сталин о том, что он знает эти стихи.
И что правильней, если Сталин спросит о них, признаваться или нет? Не только