"Ясуси Иноуэ. Охотничье ружье; Письмо Секо; Бой быков (Три новеллы)" - читать интересную книгу автора

вошел вдруг в комнату, я загородила дверь тяжелыми томами энциклопедии,
потом опустила занавески на окне (даже проникавший в комнату лунный свет
вызывал у меня безотчетный страх), зажгла настольную лампу и положила рядом
с нею толстую тетрадь, в каких обычно пишут студенты. Это и был дневник моей
матушки.
Дядюшка! Дядюшка Дзесукэ!
Я подумала: надо воспользоваться случаем, иначе я никогда не узнаю
причину разрыва между отцом и матушкой. Честно говоря, я раньше не старалась
ничего узнать об отце и ждала, что матушка сама мне все расскажет, когда я
выйду замуж. Я лишь бережно хранила в памяти его имя: Рэйитиро Кадота. Но с
той минуты, когда я увидала матушку в праздничной хаори, все сразу
переменилось - в моем сердце стала расти горькая уверенность, что она уже не
выздоровеет.
Случайно я услыхала разговор родственников из Акаси о том, почему
матушка была вынуждена расстаться с отцом. Когда он отправился в университет
Киото писать диссертацию, мы - в ту пору мне исполнилось пять лет - с
матушкой, бабушкой и служанкой остались в Акаси. Однажды в ветреный
апрельский день в дверь постучала молодая женщина с грудным младенцем. Она
вошла в гостиную, положила ребенка в токонома,[2] вытащила из принесенной ею
небольшой корзины нижнее кимоно и, распустив оби,[3] стала при всех
переодеваться. Матушка - она принесла поднос с чаем - застыла от изумления.
Видимо, женщина эта была не в своем уме. Позднее я поняла, что хилый
младенец, спавший в токонома, где лежали на полочке красные плоды нандины,
был ребенком этой женщины и моего отца.

Младенец вскоре умер, а женщина выздоровела, вышла замуж за торговца из
города Окаямы и живет теперь счастливо. Вскоре после случившегося матушка
забрала меня и покинула дом в Акаси.
Потом, когда я уже училась в женском колледже, бабушка как-то сказала:
- Аяко поступила так сгоряча, но теперь ничего не поделаешь.
А я тогда подумала: наверно, матушка с ее чистой душой не могла
простить отцу такую обиду. До семи лет я была убеждена, что отец умер. Да и
теперь в глубине души я считаю, он мертв для меня. Я никак не могу
представить себе отца живым, а ведь в Хего, всего в часе езды отсюда, ему
принадлежит большая больница. Но хотя он на самом деле жив и здоров, для
меня мой отец давно умер.
Я открыла матушкин дневник, и первым словом, которое я прочла, было...
"преступление". Да, "преступление"! Оно повторялось много раз и было
написано неровным почерком, совершенно непохожим на ее почерк. А внизу,
словно придавленная громоздившимися друг над другом словами "преступление" и
изнемогавшая под их тяжестью, была лишь одна фраза: "Боже, прости меня!
Мидори, прости меня!" Мне показалось, будто все остальные слова на этой
странице исчезли, и лишь одна эта фраза, словно внезапно нагрянувший злой
дух, являла мне свой ужасный лик.
В страхе я захлопнула дневник. Какая это была жуткая минута. Вокруг
царила тишина, слышался только громкий стук моего сердца. Я встала со стула,
снова проверила, хорошо ли закрыты окно и дверь, и, вернувшись к столу,
смело раскрыла дневник и дочитала его до конца, не пропустив ни единого
слова. Об отце там не было ни строчки. Весь дневник - мне и во сне б не
приснилось такое! - был посвящен вашим отношениям с матушкой. Она страдала,