"Ричард Хьюз. Лисица на чердаке (детск.)" - читать интересную книгу автора

отвергнутых академией. Но после того, как отец Огастина позволил себе
породниться с вигами, для его портрета - прелестного рисунка Росетти, на
котором художник изобразил его еще в младенческом возрасте в виде
ангелочка с бубном, - не нашлось места нигде во всем Ньютон-Ллантони, даже
здесь, в бильярдной, и лишь недавно Огастин обнаружил этот рисунок в одном
из ящиков комода в спальне деда; зато посмертный, сделанный с фотографий
портрет Генри - огромный, написанный маслом предмет поклонения -
красовался над камином в самой большой гостиной.
На Генри и при жизни все не могли надышаться. Дедушки соорудили зал для
игры в мяч, предоставив его в личное пользование Генри, а когда Генри пал
в бою у Ипра, играть в мяч в этом зале в знак вечного траура было навсегда
запрещено, и там нашли себе приют наиболее крупные из чучел животных, в
том числе и один жираф.
Сколько непримиримого фанатизма было в этих двух стариках консерваторах
и сколько на деле истинной доброты к людям, в том числе и к самому
Огастину - сыну "этой либералки"! Как примирить одно с другим? Над темными
мраморными барельефами нерастопленного камина висел огромный парадный
портрет дедушки Артура, владельца поместья, в окружении его охотничьих
собак, и Огастин в сгущающихся сумерках внимательно вглядывался в его
черты, пытаясь найти ответ на свой вопрос. Однако портрет не давал
представления ни о чем, кроме столь поразительного сходства самого
охотника с тем животным, на котором постоянно были сосредоточены все его
помыслы, что оставалось только удивляться, почему его собственные гончие
не разорвали его в клочья, как некогда Актеона. Ну, а дедушка Уильям? Его
единственный имевшийся здесь небольшой любительский портрет в духе дамских
акварелей, на котором он был изображен в полной парадной форме,
принадлежал кисти сержанта-знаменщика с художественными наклонностями,
служившего под началом дедушки в Гонконге. На акварели у дедушки-генерала
были огромные, влажно-прозрачные глаза, как у рейнольдсовских херувимов, и
такие же невинные розовые щечки. (По-видимому, в Гонконге не водилось
никаких либералов, иначе у дедушки Уильяма не могло бы быть столь
умиротворенно-безмятежного вида).
Небо потемнело, но туман, казалось, начинал рассеиваться: в огромном
незашторенном окне вдруг замигала вспыхнувшая над самым горизонтом звезда,
чуть затуманенная шероховатостями стекла.
Огастин поднял раму. "Звезда" могла означать только одно: в Флемтоне
зажглись огни. (Флемтон был крошечной средневековой крепостью на скале в
устье реки в восьми милях от Ньютон-Ллантони - своего рода валлийским
Мон-Сен-Мишелем или миниатюрным Гибралтаром.) С минуту Огастин стоял,
глядя вдаль; его высокий силуэт отчетливо вырисовывался на фоне окна, его
молодое, веснушчатое, нежное и выразительное лицо неясно белело в свете
угасающего дня. Но хотя мысли Огастина были сейчас далеко, черты его еще
хранили отпечаток пережитого потрясения, подобно вчерашнему следу ступни,
смутно различимому на утренней росистой траве.



4