"Турецкий горошек" - читать интересную книгу автора (Нельсон Д. Л.)

Глава 9

Сказать «Я хочу развод» в конце концов оказалось нетрудно, особенно по телефону. Повесив трубку, можно чудесным образом закончить слишком трудный разговор. Благочестивая трусость – это своеобразная религия, насколько я понимаю.

Терпение Питера подводит его к порогу святости. А оно действительно необходимо ему. Меня признали бы невменяемой в любой психиатрической клинике нашей страны. На протяжении всех выходных мои слезы чередуются со смехом, облегчение – с терзаниями и чувством вины.

Изведя на вытирание постоянно промокающего носа все запасы косметических салфеток, я перешла на туалетную бумагу. Она прекрасно подходит для этой цели. В студенческие годы я обычно пользовалась только туалетной бумагой. И на похоронах моего дяди, несмотря на то, что мама изящно шмыгала носом в белоснежный платочек, расшитый красными розочками, я разматывала ленту рулона туалетной бумаги. Позже она заявила, что мое поведение оскорбило ее чувства.

Мысли о маме вызывают у меня очередной приступ слез. Если ее оскорбляла туалетная бумага, то что она скажет, когда сообщу ей о моей последней выходке? Я так укрепилась в сознании собственной виновности, что не звонила ей со времени ее прибытия в Аризону.

Питер терпеливо выслушивает меня, поддерживает, успокаивает; короче говоря, делает все возможное в пределах человеческих сил для моего успокоения. Я несу бред, перескакивая со смеха на слезы, а он приносит мне чай и играет роль «адвоката дьявола», соглашаясь или возражая, в зависимости от того, что кажется ему подходящим для меня в данный момент.

Он не устает повторять: «Если бы ты…» – и предлагает целую кучу вариантов на выбор. Я отметаю все. Он всячески ублажает меня. Я ему это позволяю.

Уже больше часа он старательно делает мне массаж, с головы до пяток, пытаясь расслабить мои напряженные мышцы. В промежутках между разнообразными процедурами подобной терапии он еще ходит на работу, хотя Мухаммед отработал за эти выходные много сверхурочных часов, отпуская Питера ко мне.

Всякий раз, когда мой любимый возвращается из своего киоска, он обнаруживает, что у меня появляются новые причины для терзаний. Хуже всего то, что я сама понимаю, что они не стоят и выеденного яйца.

В воскресенье к вечеру мне все-таки удается вывести его из себя, и он резко обрывает меня:

– Довольно! Я сдаюсь.

За все время нашего знакомства я всего пару раз слышала, чтобы он повышал голос. С поднятыми руками он идет к телефону. Этот забавный телефон сделан в виде мультяшного кота Гарфилда.

Не говоря ни слова, он протягивает мне трубку. Я озадаченно перевожу взгляд с телефона на Питера. Он говорит:

– Если тебе хочется уйти, позвони Дэвиду. Он пока не знает, что ты ему изменила. Наверняка он думает, что у тебя просто критические дни или что-то в этом роде.

Я молчу.

– Давай же. Ты можешь изменить свое решение, если хочешь.

Внезапно я начинаю смеяться. В его предложении есть нечто комичное, но не абсурдное. Невозможно было серьезно отнестись к тому, что мне придется унижаться перед моим мужем, говоря с ним с помощью мультяшного кота, которого я подарила своему любовнику. Кроме того, этот телефон оказался каким-то дефективным, и по нему плохо слышно. Кроме того, я не хочу никуда возвращаться. И кроме того, я хочу жить с этим самым вероятным отцом моего ребенка. Я укладываю Гарфилда обратно на его тельце.

– Прости меня, я вела себя как идиотка, – говорю я.

– Извинения приняты. Я хочу, чтобы мы стали семьей, но только если ты тоже этого хочешь.

– Я хочу, – говорю я.

– Отлично. С этим мы разобрались. – Питер бросает взгляд на часы. – Тогда давай-ка посмотрим «Бостонского копа».

Что я слышу, мне даже не верится. Я, образно говоря, сижу у самого большого разбитого корыта в моей жизни, а мой чуткий представитель Нового Поколения, без пяти минут святой, желает, видите ли, посмотреть телевизор? Что ж, почему бы и нет? Ведь я все выходные выпускала пары, теперь пусть и Питер немного расслабится. Мы уютно устраиваемся на диване, посматривая на начальные титры.

Во время рекламы я с удовольствием осознаю, что могу вести себя с Питером совершенно свободно, оставаясь самой собой. До сих пор, общаясь со знакомыми, я неизменно должна была напяливать какую-то маску. Такое простодушие соблазнительнее всех роз, сладостей, духов или даже самого страстного секса в мире.

Но хотя я совершенно довольна Питером, мне все же не нравится это детективное шоу. Его снимают в Бостоне. Больше всего меня утомляет то, что его герой всегда умудряется найти место для парковки, даже на Коммонвелт-авеню, где вообще разрешено парковаться только тем, кто там живет. Причем ему даже в голову не приходит потесниться. На сей раз он поставил машину так, что лишил возможности парковки по крайней мере еще пару машин. Выражая недовольство его наглым поведением, я вижу, что он выходит из своей машины и идет прямиком… к киоску Питера, чтобы выпить кофе у моего любимого горошка. Мой любовник маячил на экране как минимум сорок пять секунд. Я отстраняюсь от мягких диванных подушек. Питер усмехается.

– И ты даже не сказал мне… – говорю я.

– Мне хотелось сделать тебе сюрприз, – объясняет он. – Хочешь, дам тебе автограф?

Звонит телефон, Питер берет трубку. Судя по его ответам, я понимаю, что Марк и Джуди поздравляют его с премьерой.

– Великолепная реклама, – говорит он. Ему приходится почти кричать, чтобы Гарфилд донес его голос до собеседника.

Я догадываюсь, что они спрашивают обо мне, потому что он, посмотрев на меня, говорит: «Лучше», прежде чем повесить трубку.

– Давай-ка, малышка, пойдем в кроватку.

Он ведет меня вверх по лестнице. Его ласки стали нежнее. Откинув волосы с моего лица, он целует мои веки. Прикосновение губ к векам вызывает какое-то потрясающе сладкое ощущение. Мы оба быстро достигаем апогея, без криков и стонов, просто плавно сливаясь друг с другом в единое целое.

– Ты совсем успокоилась? – спрашивает он. Он лежит на боку, подперев голову рукой, и поглядывает, как я надеваю ночную рубашку. Мои ноги увлажнены, но мне нравится такое влажное напоминание о нашем любовном слиянии.

– Надеюсь, да.

– Когда я впервые увидел тебя, ты выглядела такой чертовски строгой и невозмутимой.

А теперь ты превратилась в легкомысленную ветреницу. К счастью, я люблю вас обеих.

– А может, я выглядела такой букой потому, что слишком много держала внутри себя. Если тебе хочется невозмутимую леди, то можешь пойти поискать.

Он берет мою левую руку и целует запястье. Это щекотно, но приятно.

– Я хочу только тебя, – говорит он.

Засыпая, я осознаю, что мы никогда не затрагивали щекотливую тему нашей разницы в возрасте. Слегка поразмыслив, я прихожу к выводу, что раз он не упоминал о ней, значит, это для него неважно. Следовательно, это неважно и для меня.

На следующий день Питер уходит, не разбудив меня. Он встает и собирается так тихо, что я ничего не слышу.

Я спускаюсь на первый этаж, натянув теплую футболку поверх ночной рубашки. Я не захватила с собой даже халат. В доме, похоже, довольно тепло. Перед уходом Питер хорошенько раскочегарил дровяную печь. Рядом с топкой заготовлена охапка поленьев. Вчера вечером их там не было.

На столе лежит «Бостон Глоуб», открытая на странице некрологов. Мы с Питером никогда не упускаем случая почитать их. Несмотря на наше старательное обсуждение, мы так и не поняли, чем они нас так привлекают.

Рядом с газетой он поставил банку кофе с запиской: «Без кофеина, для нашего малыша». Впервые за много лет чувствуя себя совершенно избалованным существом, я подогреваю сдобную булочку с изюмом и корицей и сдабриваю ее арахисовым маслом и сливочным сыром, пока мой кофе разогревается в микроволновке. Я медленно пережевываю пищу, собираясь с силами для предстоящих мне звонков…

Наконец, прочитав от корки до корки газету, выпив кофе, вымыв тарелки, застелив постель, протерев пыль, приняв душ и одевшись, я не могу придумать больше ничего, что позволило бы мне отложить то, что я должна сделать. У меня мелькает мысль, что можно, конечно, заняться проверкой экзаменационных работ, но это уже чересчур, даже для приверженца секты «Благочестивой трусости».


Несколько раз я снимаю и кладу трубку на место, но в итоге все-таки набираю номер моего дома, вернее, теперь уже бывшего дома. Дэвид не отвечает. Внутри меня словно спорят два человека. Один восклицает: «Ну и слава богу!» Но другой осознает, как легко растерять наступательную силу, которую я умудрилась накопить.

Я прослушиваю сообщения автоответчика. Один звонок от матери. Она говорит, что Дэвид сообщил ей о том, что я ушла от него. По крайней мере, для нее это уже будет не внове, но пока мне не удается узнать ее исходную реакцию, поскольку сообщение кончается. Я могу поспорить на миллион долларов, что она не сказала: «Какая замечательная новость».

* * *

Прежде чем позвонить матери, я звоню моему врачу. Сестра Бронк соединяет меня с ним.

– Я решила, что все же хочу узнать пол, – говорю я.

– Я уверен на девяносто девять процентов, что у вас будет девочка. Точно мы будет знать после амниотического исследования.


Я звоню Питеру.

– Как тебе нравится имя Хлоя? – спрашиваю я.

– Ты узнала, что будет девочка? – В его голосе вроде бы звучит радостное волнение.

– Врач почти уверен. Точно станет известно после каникул.

– Почему Хлоя? – спрашивает он.

– Так звали героиню первого французского фильма, который я посмотрела в детстве. Это единственное, что я помню из этого фильма. Ты можешь предложить какое-то другое имя?

– Не обязательно решать все окончательно сию секунду, но, в общем, оно мне нравится.

Клиенты мешают нашему разговору. Перед тем как повесить трубку, Питер говорит, что он меня обожает.

Я кладу руку на живот, пытаясь представить, как там растет моя дочь. В какой-то другой жизни смирившись с мыслью, что мне не суждено познать радость материнства, сейчас я чувствую себя невероятно счастливой.

* * *

Отложив разговор с мамой, я звоню моему брату. Секта «Благочестивой трусости» объединилась со сторонниками «Благочестивого промедления».

К телефону подходит не Бен, а Джанис.

– Где ты?

– В Бруклине.

– С тобой все в порядке?

– Ты разговаривала с матерью?

– Да, она позвонила нам. И Дэвид тоже. Что происходит?

Из всех моих родных и знакомых разговор с Джанис представляется мне самым легким. Даже легче, чем с Джуди. Интерес моей невестки к тем или иным событиям никогда не основывается на простом любопытстве или желании высказать порицание. Разговор с ней будет для меня хорошим опытом перед разговорами с остальными родственниками.

– Я попросила у Дэвида развод.

– Ты не против, если я спрошу почему? Вернее, мне хотелось бы знать об этом, даже если ты против, – говорит она. Я слышу приглушенный голос: – Помолчи. Это я Сэм утихомириваю, а не тебя, Лиз. Так скажи все-таки, что у тебя там происходит.

Во время нашего разговора я хожу по кухне. Прижимаю трубку к уху плечом. Я наливаю себе еще чашку безкофеинового кофе в белую керамическую кружку с рельефным букетиком фиалок. Я говорю ей какие-то общие фразы о том, что мы с Дэвидом вообще редко видимся, что он весь погружен в дела и у нас не осталось ничего общего. Чепуха, вздор, занудство.

– Может, у Дэвида появился кто-то на стороне? – спрашивает она.

Я делаю глубокий вдох.

– У него – нет. А у меня – да. – Лучше уж выдать все разом. – И я беременна.

Помолчав, она говорит:

– Вот это да! Погоди, я позову Бена. – Я слышу ее краткий отчет моему брату, когда она передает ему трубку.

– Ох, сестренка, тебе удалось потрясти нашу семейку. Что там у тебя произошло?

После моего рассказа он спрашивает:

– Ты счастлива?

Как бы мне хотелось обнять его – за то, что он задал мне этот вопрос.

– Я не знаю.

– Ты не знаешь? – его голос звучит потрясенно.

– Мне еще надо разобраться с массой проблем. К примеру, поговорить с матерью.

На эти слова он реагирует громким вздохом. Но я также говорю ему, что знаю, что по-настоящему счастлива в том, что касается Питера и ребенка.

– Можно нам навестить тебя? – спрашивает Бен. Он проговаривает мой новый адрес и телефон, чтобы Джанис записала их.

– Не говори Дэвиду, – запоздало добавляю я.

– Как скажешь, сестренка. А если серьезно, то мы с Джанис будем на твоей стороне, как бы ты ни решила. Я в тебя очень верю. – И в заключение он говорит: – Желаю удачи с матерью.


– В нашей семье никогда не было разводов, – заявляет мать, едва услышав мое приветствие. – Элизабет-Энн, ты подумала, что скажут люди? – Она называет меня полным именем, только когда бывает ужасно сердита на меня: «Элизабет-Энн, я же велела тебе прибрать в комнате».

Лучше не отвечать на вопрос о том, что подумают люди.

– Есть еще кое-что. Я ушла от него к другому мужчине, и у меня будет ребенок, девочка. Она от Питера, а не от Дэвида. – Нет необходимости делиться имеющимися у меня ничтожными процентами сомнений.

За молчанием последовали всхлипывания матери.

– Я слишком расстроена, чтобы говорить сейчас с тобой, Элизабет-Энн.

Телефон отключается. Я подкидываю очередную порцию поленьев в печку.


Прежде чем я успеваю сделать самый ужасный звонок, телефон звонит сам. На сей раз это тетушка Энн.

– Не сердись на Бена, но я сказала ему, что если он не даст мне твой номер, я приеду к вам на север и хорошенько вздую его, – говорит она. – Я была уверена, что ты позвонила ему до нас.

– Отлично, – говорю я.

– Не волнуйся, Лиззи, – советует она так же, как советовала когда-то не волноваться о том, что меня не пригласят на школьный бал или возьмут лишь в команду запасных участников парадной команды. – Все будет хорошо. Ты счастлива?

– Он замечательный, – говорю я.

– Отлично, а остальное не имеет значения, – говорит она.

– Тетушка Энн, вы смотрели вчера вечером серию «Бостонского копа»?

– Ты же знаешь, я всегда их смотрю. Смотреть передачи бостонского телевидения лучше, чем путешествовать по родным краям. И дешевле к тому же. Твоей матери они не нравятся. Говорит, что они навевают ей тоску по дому.

– Питер участвовал в ней.

– Кого он играл? – спрашивает она.

– Горошка, который продавал кофе, – говорю я.

– Твой новый молодой человек актер? Он очень мил. Так мне показалось на первый взгляд.

Они уже имели достаточно потрясений, поэтому я решила не упоминать пока о молодости моего молодого человека.

– Нет, он не актер. На самом деле он владелец этого киоска. Он одевается в костюм горошка в качестве рекламы.

– Как интересно. Должно быть, у него богатое воображение. – Тетушка молчит. Я почти слышу, о чем она думает. Наконец она говорит: – Мне не следовало бы говорить этого…

– …Это никогда не останавливало тебя прежде, – замечаю я.

– Верно, ты слишком хорошо меня знаешь. Мне думается, будет забавно, если вы с Дэвидом вновь сойдетесь, но, честно говоря, я всегда считала твоего мужа мороженой рыбой. Лиззи, деточка, поступай, пожалуйста, так, как будет лучше тебе и моей будущей внучатой племяннице.

– Спасибо, – говорю я.

– Я люблю тебя, – добавляет она. – И не волнуйся, я наставлю твою мать на путь истинный.

Примерно за год до этого моей тете уже удалось однажды умиротворить мою мать. Я надеюсь на нее и в дальнейшем, но сомнения все-таки остаются.


Осознав, что с Дэвидом мне хочется общаться меньше всего, я звоню Джилл, выдирая ее из объятий сна. Я забыла не только о разнице во времени, но и о том, какой ворчливой она бывает по утрам.

– Я должна сообщить тебе кое-что, упредив всех наших остальных родственников, – говорю я и излагаю только самое существенное. Она определенно не из тех, кому захочется узнать, счастлива ли я.

– Значит, моя сестра в сорок лет станет матерью-одиночкой, – говорит она.

– Сорок мне исполнится только в следующем месяце, и я пока еще замужем. Правда, не за отцом моего ребенка.

– С чего это ты стала такой бойкой на язык? – спрашивает она.

Мы еще немного поговорили. Слова типа «аморально», «измена», «прелюбодеяние», «неверность», «обман» проплывали по телефонной линии. Мы холодно прощаемся. Учитывая ее собственное положение, я понимаю, почему она сердится на меня.


Звонок сестре оказался хорошей разминкой перед беседой с Дэвидом. Дрожащими руками я набираю его рабочий телефон. Из мирного щебета Сильвии я поняла, что он ничего ей не сказал. Она переключает меня на его телефон, и я прослушиваю два популярных шлягера: «Не стоит отвечать» и «Я улетаю на самолете». Интересно, почему заменили классическую музыку?

– Нам надо поговорить, – говорю я, когда он берет трубку. Он не замечает, что я не поздоровалась с ним.

– Приходи домой. Поговорим вечером, – предлагает он.

– Я не приду домой. Давай встретимся во время ланча.

Он соглашается без контрпредложений.

– В «Дарах моря»? – спрашиваю я.

– В «Мирабели», – говорит он.

Пусть будет «Мирабель». Я отдаю ему этот раунд в нашей тихой войне. Ресторан важен только тем, что он представляет собой нейтральную территорию. В любом случае в «Мирабели» даже спокойнее, чем в «Дарах моря».


«Мирабель» – это французский ресторан, отделанный в серо-розовых тонах. Я первый посетитель, появившийся чуть позже половины двенадцатого. Пока я раздеваюсь, официантка расставляет по столам вазочки со свежими ветками рождественского остролиста. Выбрав место в глубине зала, я сажусь лицом к двери, чтобы увидеть приход Дэвида.

Он тащит свое пальто к столу, складывает его и вешает на один из двух свободных стульев. Наверное, боится, что в гардеробе могут украсть его шикарное фирменное пальто.

Закончившая с остролистом официантка с ходу предлагает нам коктейли. Мы отклоняем предложение. Просмотр меню напоминает некий фарс. Выбор блюд, так же как и выбор ресторана, не имеет ровным счетом никакого значения.

Однако официантка рассчитывает получить заказ. Мы оправдываем ее ожидания. Я выбираю салат и мясное ассорти с бобами. Дэвид заказывает салат и телячью отбивную.

Входят две аккуратные бабульки с одинаковым сиреневым оттенком волос. Одна одета в шерстяной жакет, а другая – в твидовую юбку и подходящий к ней кардиган. На шеях обеих поблескивают жемчужные бусы.

Потом появляется молодая женщина с футляром. Она устраивается в противоположном конце зала и устанавливает перед собой пюпитр. На ней черные брюки, ботинки и белая блузка с ниспадающими рукавами. Достав из футляра флейту, она играет «Тихую ночь», которая сменяется «Ясной полночью».

Такую обстановку можно было бы назвать очень милой, если бы не повод, по которому мы пришли сюда. Моя привычка медлить дает Дэвиду возможность начать первому.

– Лиз, что происходит? – Он поигрывает ножом. Глядя на него, я думаю, как он красив. Строгий деловой костюм сидит на нем просто идеально. Мне хочется растрепать его волосы, чтобы он не был таким чертовски безупречным. Я пытаюсь представить его в костюме горошка. Не удается. Я чувствую на себе его взгляд.

– Я хочу развод, – говорю я.

– Ты уже говорила это по телефону. Почему? – Его голос спокоен.

– У нас с тобой не получилась семейная жизнь. У тебя одни интересы, у меня другие. Нас объединяет лишь общая частная собственность, но нет больше никаких точек соприкосновения.

Дэвид смеется, но смех его вовсе не веселый. От его сухой сдержанности веет всезнайством; по крайней мере, он явно считает себя всезнающим.

– И из-за этого ты совершила все эти глупости? Тебе нужно больше внимания. Уходи со своей работы и будешь путешествовать вместе со мной. Я говорил тебе это сотни раз.

Официантка приносит наши салаты и двуногую перцемолку, чтобы мы могли приправить наши блюда свежемолотым перцем.

– Откуда у вас перец? – интересуется Дэвид. Наш брак разваливается, а он определяет мое решение как «глупости» и больше волнуется о том, где выращен перец. Благодаря такому его отношению мое положение неожиданно значительно облегчается.

– Понятия не имею, – говорит официантка.

Он показывает, что согласен на любой перец. Она перчит его салат.

– Нет, не угадал. – Я имею в виду, что недостаток его внимания не является причиной развода. Меня бесит, что два таких умных человека, как мы с Дэвидом, прожившие вместе более десяти лет, по-прежнему совершенно не понимают друг друга. Я говорю ему об этом.

– Я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь. – Он берет кусок хлеба. Поглядывая на завернутый в фольгу кусочек масла, он подзывает официантку. – У вас есть несоленое масло?

Она приносит несколько кружков масла, завернутых в серебряную фольгу. Он отламывает кусочек хлеба на один укус и аккуратно размазывает по нему масло. Как обычно, он пережевывает хлеб десять раз и лишь потом подцепляет кусочек авокадо из салата.

– Твоя мать очень расстроена, – говорит он, проглотив еду.

– Я знаю. Я говорила с ней. А также с тетушкой Энн, Беном, Джанис и Джилл. – Я предупреждаю его возможную попытку повлиять на меня через моих родственников.

– Ты, конечно, проветрила наше грязное белье перед своими родственниками.

– Ты первый сообщил об этом моей матери. А я не звонила твоей сестре.

– Тебе никогда не нравилась моя сестра.

– Как и тебе, – парирую я.

Он подцепляет на вилку темно-красный кусочек помидора.

– Вот видишь, а ты говорила, что у нас нет точек соприкосновения.

Я невольно усмехаюсь такому плачевному итогу нашей семейной жизни.

– Дэвид, объясни мне, пожалуйста, почему ты стал таким трудоголиком?

Он кладет вилку на стол.

– Я не считаю себя трудоголиком. Я аккуратно работаю, как мой отец, как мой дед. Нам нужны средства, чтобы поддерживать определенный уровень жизни.

Я довольствовалась бы гораздо меньшими средствами, если бы мы могли вместе радоваться жизни.

– Мы играем вместе в гольф и бридж, – говорит он.

– В основном с деловыми партнерами. У тебя есть настоящие, душевные друзья?

– Как ты наивна. Друзья… в нашем волчьем мире!

Я вспомнила рассказы Дэвида о том, что отец наказывал его за любые отметки ниже отличных, что ему пришлось всерьез заняться спортом, чтобы стать капитаном. Он стал, к сожалению, лишь помощником капитана футбольной команды. Его отец не пришел посмотреть ни на одну игру.

Когда мы с Дэвидом поженились, я, помню, надеялась на то, что смогу смягчить последствия его сурового детства сердечной теплотой и веселым настроением. Я оказала нам обоим плохую услугу. Мне следовало бы давно это понять, но я не понимала. Пытаясь смягчить его натуру, я жестоко поцарапалась, наверняка не пропустив в той непроходимой чащобе ни одного дерева.

Мне не стоило удивляться его духу соперничества. Но в какой-то момент ему, возможно, следовало задуматься, чего же именно он хочет от этой жизни. Я спрашиваю:

– Ты когда-нибудь хотел другой жизни? Такой, где можно было бы отдохнуть и расслабиться? Просто наслаждаться жизнью – такой, какая она есть, не властью и могуществом или…

Он поднимает на меня глаза. Впервые, по меньшей мере за последние семь лет, мы пытаемся обсудить нечто отвлеченное. Он отводит взгляд и долго смотрит в сторону. Наконец он говорит:

– Лет пять или шесть назад у меня был один клиент. Он создал мощный бизнес, стал настоящей акулой. Я вел дело по продаже его компании. Семь миллионов долларов. Потом он уехал в Кентукки и заделался почтенным фермером. Я навестил его однажды, решив предложить отличную перспективу. Ты знаешь, что он сделал?

– Что? – Я подумала, что мне мог бы понравиться парень, так круто изменивший свою жизнь.

– Он пригласил меня на верховую прогулку и показал кучу каких-то местных скал и деревьев. Я спросил, как он выдерживает такую тишину и покой после азарта и волнений деловой жизни. И он сказал очень странную, совершенно нелепейшую вещь.

– Что же он сказал?

– Сказал, что этот покой его возбуждает. Я немного поразмышлял над его словами, может, неделю или около того. Все думал, может, я чего-то не понимаю.

– И…

– И пришел к выводу, что этот парень слабак, что он просто сошел с дистанции. Он удалился от дел лишь для того, чтобы сохранить завоеванную репутацию.

Мне вдруг припомнился один случай. В первые годы нашей семейной жизни мы как-то поехали на сельскую ярмарку. Дэвид купил мне наполненный гелием шарик, который я привязала к запястью, но не слишком крепко. И он отвязался и улетел в небо.

Я опечалилась, мне было очень дорого то, что он по собственному почину пошел и выбрал мне розовый шар, словно почувствовал, что мне хотелось именно такой. Дэвид хотел купить мне другой шар, но новый не исправил бы ощущения потери. Он не понял. Выслушав мои объяснения, он недоуменно покачал головой. Наверное, тогда я последний раз пыталась объяснить ему мои чувства.

Внезапно, совершенно неожиданно, на меня нахлынули воспоминания о том, как я автостопом путешествовала по Италии. Мне тогда ужасно захотелось многослойный бутерброд с тунцом и салатом, и я зашла в придорожный магазинчик. После яркого солнца я с трудом смогла разглядеть сумрачную обстановку.

Владелец магазинчика, толстый коротышка, на первый взгляд выглядел так, словно давно умер, но ему было все как-то недосуг заняться похоронами, однако при виде меня он встрепенулся и разразился восторженным потоком слов. Я позабыла мой словарик в рюкзаке, оставшемся в камере хранения на железнодорожной станции. Чем более смущенной я выглядела, тем быстрее и громче он говорил, перемежая свою речь яростной жестикуляцией.

Я пыталась попросить у него банку тунца, майонез, консервный нож и сельдерей. Жестами я показывала ему, как плывет рыба, как открывается банка. Я тоже старалась говорить быстрее и громче. В итоге я купила колбасу, сыр, оливки, пакет печенья и банку сока, которые были мне предложены. Мне удалось выпить этот сок только на следующий день, когда я нашла открывалку. Продавец никак не отреагировал на мою пантомиму по открыванию банки.

Официантка убрала тарелки из-под салатов.

– Где ты живешь? – спросил Дэвид.

– У друзей.

– Означает ли это, что ты не хочешь говорить мне? – Он сорвал ягодку с остролиста, покрутил ее в пальцах и бросил в пепельницу.

– Верно. – Я слегка меняю направление разговора. – Мне хотелось бы думать, что мы сможем достичь согласия.

– Если ты собираешься поживиться за мой счет, то ничего не выйдет. Это ведь ты бросаешь меня. Именно ты начала играть не по правилам, не оставив мне ни единого шанса.

Мне вдруг представилось, как в его глазах загорелись долларовые символы, как у Скруджа Мак-Дака из диснеевского мультфильма.

– Твои слова только еще раз показывают, какие мы с тобой разные, – говорю я.

Официантка приносит его телячью отбивную и мое мясное ассорти с бобами. Она ставит перед ним отбивную чуть-чуть не по центру. Он аккуратно подвигает тарелку так, чтобы она оказалась точно перед ним.

Мы приступаем к основному блюду. Сейчас Дэвид, как обычно, найдет повод для недовольства – исключением была лишь наша недавняя трапеза в Атланте. Я жду.

– В соусе явно не хватает вина, – говорит он.

– А мое ассорти просто великолепно. – На самом деле я едва попробовала его. Меня поташнивает – больше от нервов, чем из-за Хлои.

– Почему бы тебе не отложить окончательное решение на пару месяцев? – Он делает глоток воды. Кубики льда в его бокале уже растаяли. – Можно я позаимствую твой лед?

Я киваю на лед, не соглашаясь на промедление.

– Мы уже слишком далеки друг от друга. Я признаю, что вела себя неправильно, не попытавшись рассказать тебе, какой несчастной представляется мне моя жизнь, но я и сама долго этого не понимала. – Это правда. Такая же правда, как то, что во мне растет Хлоя.

– Может, нам стоит проконсультироваться у психолога по вопросам семьи и брака, – предлагает он.

Семейный консультант не превратит его в человека, которому нравится смотреть на скалы и деревья. Или меня в пустышку, подобную Агги-Лу.

– Может, нам стоит поговорить с адвокатом, – сказала я, гордясь моим контрпредложением.

– Разумеется, в случае необходимости, хотя я все-таки считаю это преждевременным. Мы можем сэкономить деньги, обратившись к знакомому юристу. Возможно, к кому-то из моей фирмы. – Я не успеваю ничего ответить, а он добавляет: – Надеюсь, ты понимаешь, что у тебя нет никаких оснований для развода.

– Несовместимость характеров. – Я отодвигаю тарелку с половиной недоеденного ассорти. Подлетевшая официантка забирает наши тарелки. От кофе мы отказываемся.

– Ты подумала, на что ты будешь жить?

– Я работаю. Припоминаешь?

– На твою жалкую зарплату не очень-то разбежишься, – усмехается он.

Он сводит на нет значение моего жалованья так же, как многие годы сводил на нет значение моей работы. Я все отлично понимаю. И это не просто недостаток интереса к тому, чем я занимаюсь – это недостаток уважения к моим достоинствам и успехам. И ко мне самой. Даже в конце нашей семейной жизни он насмехается над моей работой.

Я даже не злюсь, а погружаюсь в какой-то печальный туман. Я продолжаю говорить, осознавая всю бессмысленность своих слов:

– Большинство людей живет, зарабатывая меньше меня. Целая семья может прожить на одно мое жалованье. Так что одной мне вполне его хватит. – На самом деле сейчас я представляю собой одну целую и три десятых человека.

– Привычный тебе стиль жизни отличен от стиля большинства людей, – бросает он.

– Это твой стиль, а не мой. Мне не нужна яхта, членство в загородном клубе и прочее.

Я беру счет, принесенный официанткой. Мне крайне важно самой заплатить за этот ланч, поскольку благодаря этой встрече я выиграла больше, чем он: проявив твердость характера и отстояв мою физическую свободу. Мне необходимо заплатить, подтвердив, что деньги не имеют значения.

– Тебе всегда нравились ребяческие выходки, – говорит он, убирая свою кредитку.

– Да, ты прав. – Я встаю из-за стола.

– Я пока не дал согласия на развод, – говорит он. – И если ты будешь слишком спешить, то ничего не получишь. – Поскольку я ухожу, ему приходится повысить голос.

Две сиреневых головки, словно на шарнирах, повернулись в его сторону, пока я надевала пальто. Я подошла обратно к столику. Бабульки смотрят на меня, возможно, надеясь получше прояснить ситуацию.

– Я забыла сказать, что Флориан пришлет меню и смету для твоего рождественского приема. Позвони ему и обговори последние детали.

Он не будет этим заниматься. Он поручит все Сильвии.

Я исполнила мой последний формальный супружеский долг.