"Глен Хиршберг. Дети Снеговика" - читать интересную книгу автора

когда мы участвовали в Конкурсе юных поэтов Америки. Она делала такое лицо
даже во время месячника художественной лепки, когда у нее точно не было
шансов меня победить.
- Джентль-Мэтти? Леди Тер? Готовы? - вопросил доктор Дорети.
У нее появился "прищур", но взгляд еще не окаменел, и тут я вдруг
неожиданно для себя прошептал:
- Скажи - нет! Слабо?
Сам не знаю, почему я это сказал. Мне нравилась "Битва умов", но идея
сорвать ее с помощью Терезы понравилась еще больше. Конечно, доктор Дорети
мог бы пресечь мой робкий бунт легким движением руки. Но он и бровью не
повел. Стоял себе, прислонившись к стене рядом с одной из своих масок, и,
скрестив на груди руки, выжидательно смотрел на дочь.
На мгновение что-то сверкнуло в "прищуре" - что-то голое и бесцветное.
Я потом сказал об этом маме. Она поежилась и покачала головой.
- Не бойся, Мэтти, - изрекла наконец Тереза с улыбкой, еще более
холодной, чем у отца. - Тому, кто займет второе место, достанется весь
попкорн, так что он сможет наесться до отвала.
Отец предостерегающе тронул ее за руку, я пожал плечами и кивнул. В то
время я еще с законным основанием считал, что представляю собой угрозу тому,
что доктор как-то назвал при мне "превосходством Дорети". Я знал, что я ей
больше не ровня, но что грозный соперник - это точно.
Заняв свое место за столом, я отпихнул Почетное перо, и одна из моих
соседок ткнула в него карандашом, затем посмотрела на свою подружку напротив
и захихикала. Если бы она посмотрела на меня, я бы, наверное, тоже
захихикал. Мне нравилась игра, а не это пышно-розовое перо, которое, по
сути, делало меня мишенью для насмешек. Но никто на меня не смотрел, кроме
доктора Дорети и его дочери.
И зубастой маски.
Впрочем, я мог и ошибаться. Сейчас-то, наверное, нет. Но тогда мог. Еще
во втором классе, когда мы с Терезой почти каждое утро играли в одном из
наших двориков, я как-то поскользнулся на мокрых листьях и упал на грабли во
дворике соседей Дорети, а в результате чуть не целый час пролежал с
зажмуренными глазами, пока доктор обрабатывал глубокую рану у меня на лбу.
Насколько я помню, он выпроводил Терезу из комнаты, чтобы избавить ее от
этого зрелища. Потом погладил меня по голове и наговорил уйму всяких
подобающих случаю утешительных слов. Кровь долго хлестала из продырявленной
кожи и натекала на брови, но доктор ее не вытирал.
- Пусть рана очистится, - объяснил он.
Я не плакал. И наверное, не вымолвил ни слова, пока не открыл глаза.
Зубастая маска была вся белая, кроме самих зубов, черных и длинных,
больше похожих на иглы, воткнутые в кроваво-красные десны безгубого рта. В
белых глазницах не было глаз, и казалось, маска смотрела куда-то внутрь,
закатив глаза, чтобы как можно дальше отвернуться от боли и пожить еще хотя
бы несколько мгновений. В течение следующих трех лет всякий раз, выключая
свет, я видел, как вспыхивает зубастая маска в последний миг не-тьмы.
Может, доктор лечил меня, уложив на стол, а может, на ковер под ним, я
просто плохо помню. Но кажется, все-таки на диване в гостиной. И наверное,
над этим диваном висела маска. И наверное, на Терезин день рождения он
умышленно перевесил ее туда, откуда, по его мнению, мне точно было бы ее
видно. Что бы ни думала, а порой и ни говорила моя мать, доктор Дорети ни за