"Уильям Хиллен. Черная река Тоа-Тхаль-Кас " - читать интересную книгу автора

языком.
Вхожу. Впотьмах беглый взгляд различает пять-шесть мужчин-индейцев,
двух дам того же племени и двух-трех не поддающихся описанию белых пастухов,
в разнообразных позах восседающих вокруг пузатой печурки. Ощущение такое,
будто здесь происходит нечто сугубо мрачное, составляют заговор против
человечества или что-то в этом роде, но что именно - ни по одному лицу не
прочтешь.
Пол стоял за прилавком, как церемониймейстер, с ангельской улыбкой на
круглом лице, но, глядя на его иссиня-черные волосы, остриженные почти
наголо, невольно хотелось спросить, с какого из царских рудников попал сюда
этот беглый каторжник. На нем был свисающий до колен синий шерстяной свитер
домашней вязки, весь в разноцветных штопках, с которыми у его владельца,
вероятно, было связано немало трогательных воспоминаний, на плохо
пристегнутых подтяжках болтались штаны, а из прорех высовывались
грубошерстные кальсоны. Одна из индианок хихикнула. Отрешившись от всего
мирского, Пол обратил свои серые глаза кверху, словно ожидая появления
некоего эфирного создания из дыма, заполнявшего пространство меж потолочных
балок. Наконец он, очевидно, получил благословение свыше, кадык у него
задвигался ("Вылитый монах", - подумал я), и, не вынимая рук из карманов,
вопросил:
- В какие края путь держите?
В гулком басе, как в отдаленных орудийных раскатах, слышался не столько
вопрос, сколько недоброе предвестие. У меня учащенно забилось сердце: речь
явно шла не меньше чем о спасении или погибели моей души. Я поторопился
поэтому заговорить о более близких своих целях, хотя и сомневался, что они
могут интересовать моего судию или кого-либо из его архангелов. Я сообщил
ему, что Фред Рудин, почтмейстер из некоего населенного пункта под названием
Назко, пригласил меня к себе на ферму и что я везу с собой мешок с почтой,
который сейчас у меня в "пикапе", что, мол, если кто хочет, то, милости
просим, можете получить свою почту прямо здесь.
Слой дыма навис над глубокомысленным молчанием. В брюхе печки забурчала
сосновая чурка. Индианки перешептывались на своем говоре, одна из них
пощупала мою куртку. Первым нарушил молчание белый пастух, но вскоре я ушел,
почувствовав, что перекрестный допрос грозит затянуться.
- Как бы тебе не застрять на этой дороге, - напутствовал он меня, когда
я направился к выходу.
- Да-а, - протянул другой. - Последний, кто туда поехал, так и не
вернулся.
В конце концов я все-таки добрался до фермы Рудина, до которой, как
выяснилось, оставалось от силы шесть километров, и заночевал там. Я был до
краев полон лосиным мясом, чаем и домашним хлебом, но не мог успокоиться.
Дважды я поднимался с постели поглядеть на небо. Больше всего я боялся, что
дом Рудина занесет снегом и придется зимовать в этих глухих местах.
Ранним утром на следующий день я увидел, что небо недолго продержится
чистым. Я попал в суровые и мрачные места. Но мне все же хотелось напоследок
отведать кофе этого чудотворца, который, по слухам, подавал его с
нью-йоркскими сливками, а заодно проверить его мехоторговую отчетность.
Рудин спросил, не подброшу ли я в Кенель одного клускусского индейца,
некоего Тома Баптиста, который едет к жене в больницу. Прежде чем
согласиться, я не без опаски присматривался к Тому. Когда мы допили кофе,