"Филипп Эриа. Золотая решетка [H]" - читать интересную книгу автора

она только передачи швейцарского радио.
Сегодня получилось по-иному; но если сегодня она проявила внимание к
тому, что говорили люди, встретившиеся ей случайно, то лишь потому, что это
были сами очевидцы событий. Сидя в своем уголке, она почувствовала, что
мерзнет, от холода начали гореть уши, сжимало виски. Она, как всегда, вышла
с непокрытой головой и теперь, сняв кашемировый платок с шеи, сложила его на
коленях по диагонали и повязала им голову. Подняв воротник, она вынула из
сумочки зеркальце и убедилась, что тюрбан удался ей с первого раза. Впрочем,
этот головной убор только подчеркнул ее здоровый цвет лица в сравнении с
парижанкой, пожиравшей бутерброд, пропитанный маслом. Благодаря
классическим, по ее мнению, даже чересчур классическим, чертам лица Агнесса
в этом уборе сразу стала похожа на расиновскую Роксану, на "Одалиску" Энгра.
Из уголка, где она устроилась, багажное отделение представлялось таким
пустынным и беспросветно мрачным, что рядом с ним еле освещенная и почти
безлюдная зала выглядела чуть ли не оживленной. Во всем окружающем
чувствовалось уныние, тоска ожидания перед путешествием в никуда. В памяти
Агнессы всплыла другая картина марсельского вокзала, сказочно расцвеченная
бабушкиной фантазией, с его суетой и оживлением. В те времена, когда бабушка
Буссардель еще могла говорить, она иной раз рассказывала о своем прибытии в
Марсель во время свадебного путешествия. Она описывала то ошеломление и
восторг, которые охватили ее еще на ступеньке вагона, когда ей впервые
открылся этот город, залитый южным солнцем, по-восточному яркий и
непривычный. За всю долгую жизнь у бабушки накопилось только два-три таких
воспоминания, которыми она соглашалась поделиться и продолжала вспоминать до
глубокой старости. Не удивительно, что этот рассказ врезался в память ее
внучки Агнессы.
- Милое мое дитя, - начинала бабушка, - ты слушаешь меня? То, что
представилось тогда моим глазам с земляной насыпи, показалось мне таким
прекрасным, осветило радостью жизнь. Такая великолепная открылась нам
панорама. У меня чуть голова не закружилась, и, помню, я оперлась на руку
твоего деда. Ах! Твой дедушка! Ты его не знала... Он умер внезапно, когда ты
только-только появилась на свет. Но ты должна всегда помнить о нем, слышишь!
- повторяла старая мадам Буссардель, окидывая Агнессу испытующим взором, и
при этом она каждый раз брала со стола пожелтевшую фотографию, которая
всегда была у нее под рукой среди других фотографий, и протягивала внучке. -
Ну как? Нравится? В свое время твой дед считался красавцем мужчиной. Мы
вышли из вокзала, он еле заметно взмахнул своей тросточкой, и тут же
подкатил экипаж. Простой фиакр, открытый или, вернее, с верхом, украшенным
кистями, ну, знаешь, как в Неаполе. "Трогай!" И мы покатили по улицам
Марселя, объехали весь город. Наше свадебное путешествие началось. Мы
отправились в Гиер Пальмовый. Было это еще при императоре. Мне тогда
исполнилось шестнадцать лет.
Агнесса поднялась со своего импровизированного сиденья. Она покинула
неосвещенное убежище и снова зашагала по асфальту перрона, которого не
существовало в бабушкины времена, вернулась к действительности, погрузившись
в тяжелую тьму оккупации. На поворотах она бросала взгляд в сторону доски,
где отмечалось прибытие поездов, и убеждалась, что лионский поезд все еще
запаздывает. Но мысли ее витали в прошлом, ей виделась бабуся, верховное и
грозное божество, неизменно восседавшее в кресле спиной к парку Монсо,
спиной к живой жизни. В представлении Агнессы родоначальница Буссарделей с