"Александр III" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А.)

2

– Друзья! Вы прекрасно знаете, какой наглый грабёж идёт повсеместно в России! Каждый Божий день приносит всё новые и новые факты. Мы постоянно слышим о подлых доносах, о ночных обысках, об арестованных товарищах. Их гноят по тюрьмам, а потом ссылают в глухие посёлки на окраинах России. Произвол чиновников, их невероятная грубость и жестокость невыносимы. Эта страшная власть убивает лучшие умственные силы России…

Трое молодых людей, одним из которых был Тихомиров, и одна девушка напряжённо слушали оратора. Впрочем, и он тоже был молод, хотя и почти лыс. Очки в тонкой оправе и огромная борода придавали ему законченный вид учёного-отшельника. Это был князь Кропоткин, революционер до мозга костей, но в то же время и чистокровный барин, с изящными манерами и дворянской самоуверенностью, европейски образованный и европеец по духу.

– Друзья! – горячо говорил он. – Я стою за немедленный бунт!..

– Но мы не видим никакой почвы, легальной или полулегальной, для такой борьбы, – возразил Чарушин – высокий и очень худой, безбородый, но с копной русых волос, в огромных синих очках. Он посмотрел поверх очков, наклонив голову, и повторил: – Никакой!..

– А низший класс, рабочие? – спокойно парировал Кропоткин. – Все народы хороши. Я хочу сказать, низшие классы народов. Их портят только высшие классы…

И он стал темпераментно доказывать, что мир всем обязан низшим классам.

– Все открытия делаются рабочими. Самые главные идеи, обновляющие мир, рождаются в головахрабочих…

– Позвольте, – не выдержал Тихомиров, – а как же Ньютон, Ломоносов, Лейбниц, Декарт, Спенсер?

– Ваши учёные и философы, – самоуверенно ответил Кропоткин, разглаживая бороду, – только подслушивают эти идеи у рабочих и формулируют их как якобы свои открытия.

Хотя Тихомирову и льстило товарищество с князем, Рюриковичем, он всё же подумал: «Да знаешь ли ты нас, плебеев? Знаешь ли ты народ или просто представляешь его себе в каком-то лучезаре? Выводишь всё мечтательно, из некоей готовой и умозрительной теории!»

– Так или иначе, – примирительно проговорил молодой человек с калмыцким лицом, на котором горели тёмные глаза, – наша цель – подготовить людей, которые могли бы поднять косную рабочую массу…

Это был Дмитрий Клеменц[58], развитой и начитанный студент, отличный товарищ и поэт, который сочинял революционные тексты на готовые мелодии. И уже пелись в подпольных кружках его песни: «Братья, вперёд! Не теряйте бодрость в неравном бою…»[59], новую «Дубинушку», «Ой, ребята, плохо дело! Наша барка на мель села…». Мешало Клеменцу, пожалуй, одно: он был, что называется, не дурак выпить. Поэтому в кружковых интимных разговорах не раз повторялось: «Какая жалость, что такой человек пьёт».

– Во-первых, – назидательным тоном учителя начал Кропоткин, – русские рабочие не менее развиты, чем европейские. А во-вторых, необходима железная дисциплина и деспотическая организация кружков. Нужна принудительная деятельность и кружковая строжайшая субординация!

Клеменц засмеялся:

– Пётр Алексеевич! Вот тебе раз. Вы – анархист, а мы – постепеновцы. Но не желаем железной дисциплины. Выходит, мы более анархисты, чем вы.

– Зато я более революционер, нежели вы, – почти сердито откликнулся Кропоткин.

– Нет, дисциплина, пусть и не железная, всё-таки нужна, – вставила слово единственная женщина.

Это была хозяйка конспиративной квартиры девятнадцатилетняя Софья Перовская.

Правнучка Кирилла Григорьевича Разумовского, последнего гетмана Малороссии, дочь члена Совета при Министерстве внутренних дел, бывшего петербургского генерал-губернатора, и родственница главного воспитателя великих князей, она с согласия обожавшей её матери оставила родной дом и поступила на Высшие женские курсы. Потом с тремя сёстрами Корниловыми, дочерьми богатого фабриканта, Перовская основала кружок саморазвития, который влился в организацию, возглавляемую студентом Николаем Чайковским[60].

В ситцевом платье и в мужских сапогах, в повязанной платком мещанке, таскавшей воду из Невы, никто бы не узнал сейчас барышни, которая ещё недавно блистала в петербургских аристократических салонах. Со всеми женщинами в кружке «чайковцев»[61] были прекрасные товарищеские отношения, но Соню Перовскую все просто обожали. При виде её у каждого расцветала широкая улыбка, хотя сама она только суживала и без того небольшие синевато-серые глаза и обрывала излияния:

– А вы ноги лучше вытрите. Не натаскивайте грязи.

Коротко стриженная, с мелкими чертами огрубевшего лица, Перовская снимала конспиративную квартиру по паспорту жены мастерового. Говорила она мало. Но если высказывала своё мнение, то была готова отстаивать его до конца, пока не убеждалась, что спорящего невозможно обратить в свою веру.

Теперь Перовская тихо, но твёрдо сказала:

– Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придётся лечь, но сделать его надо…

У неё ещё не было мысли о революции, о насильственном переустройстве общества по определённому плану. Она, как и большинство «чайковцев», просто желала обучить народ грамоте, просветить его, помочь ему выбраться из тьмы и в то же время узнать у самого народа, каков его идеал лучшей жизни. Конечно, для дочери генерала и аристократки народ представлялся чем-то весьма далёким от реальности, но в этом она разделяла оптический обман едва ли не всех «чайковцев», да и не только их. Верилось, что достаточно распространить в народе знания, как он осознает гибельность самодержавия и тотчас примется строить Россию – новую и прекрасную – по чужим книжным рецептам.

«Чайковцы» покупали целыми тиражами сочинения Лассаля, Маркса, критические труды по русской истории и распространяли их среди студентов и в провинциальных городах. Через несколько лет в тридцати восьми губерниях Российской империи не было сколько-нибудь значительного города, где организация не имела бы агентов, занимавшихся распространением нелегальщины. Дальше этого «чайковцы» не шли. Когда Кропоткину поручили составить программу действий и он поставил целью крестьянские восстания, захват земли и помещичьей собственности, на его стороне оказались только Перовская, Степняк-Кравчинский[62], Чарушин[63] и Тихомиров. Приходилось подчиняться мнению большинства….

Сам Тихомиров увлечённо сочинял, в подражание любимому Щедрину, политические сказки, которые расходились не только в массе студенчества, но и среди петербургских рабочих. На этот раз он принёс «Где лучше?» – сказку о четырёх братьях и об их приключениях, и трудился над «Пугачёвщиной».

– Давайте послушаем Льва, – предложила Перовская.

Ей нравился этот спокойный юноша с иконописным лицом, хотя по своему характеру Тихомиров вряд ли подходил для неё. Перовская могла скорее уважать и особенно жалеть его, но любить – едва ли. Ей, при её натуре, нужен был человек, которому она могла бы подчиняться, а у Тихомирова этого никогда не было. Тем не менее между ними возникло нечто вроде платонического романа, когда взгляды говорят куда больше, нежели слова.

Несколько смущаясь, Тихомиров принялся читать. Это была притча о путешествии четырёх братьев на восток, запад, север и юг в поисках правды. Но всё, что встречалось им на пути, говорило о тяжёлом, безысходном положении народа. Изрядно натерпевшись от капитала, государства, помещиков, братья сошлись – все четверо – на границе Сибири, куда их сослали, и горько заплакали. Сказка всем очень понравилась.

– Может быть, это именно ваш жанр, – сказал Чарушин.

Кропоткин поправил очки.

– Только концовка никуда не годится…

– Что же вы предлагаете? – спросила Перовская.

– Да что это за слёзы вместо действия! На самом деле братья расстаются на границе Сибири и идут по России на все четыре стороны. Проповедовать бунт!..

– А пожалуй, Пётр Алексеевич прав, – задумчиво произнесла Перовская. – Иначе пропадёт весь агитационный заряд.

– Вот и попросим Кропоткина написать новый конец. – Клеменц приобнял Тихомирова. – Надеюсь, Лев Александрович, ваше авторское самолюбие не будет уязвлено…

– Да нет, мне даже лестно, что Пётр Алексеевич пройдётся своим изящным пером по рукописи, – ответил Тихомиров.

– Ну уж насчёт изящества я не знаю, – не без самодовольства откликнулся Кропоткин. – А вот политического перца, думаю, добавлю!

– Вот и ладно! – подытожила Перовская. – А теперь о связях и знакомствах среди рабочих… Кроме литературных дел попросим Льва Александровича заняться и этим…

– Давайте привлечём к занятиям с рабочими не только членов кружка, но и тех, кто даже не знает о его существовании, – предложил Тихомиров.

– Пожалуй, – согласился Клеменц. – Ведь многие либералы дрожат даже при одном упоминании о тайном обществе. Они тут же переводят разговор на какие-нибудь гастрономические темы. Что-де осетринка с запашком или ростбиф пережарен. А нести знания простому народу пока что ещё никому не возбраняется…

– Не скажите, – криво усмехнулся Кропоткин. – После выстрела Каракозова интеллигенция живёт в постоянном страхе. Третье отделение всесильно. Каждого, кто подозревается в радикализме, могут забрать посреди ночи под любым предлогом. Да хоть за знакомство с лицами, замешанными в политических делах. За безобидную записку, захваченную во время обыска. Или просто за опасные убеждения. А уж чтение рабочим книжек?! Позвольте! Это приравнивается к потрясению основ. Арест неизбежен! А что означает арест, господа, вы и сами хорошо знаете. Годы заключения в Петропавловской крепости, ссылку в Сибирь или даже пытки в казематах!..

– Да, Александр Второй окружил себя крайними ретроградами и хоронит собственные реформы, – тихо и твёрдо проговорила Перовская.

– А вы представляете, господа, что я в юности боготворил императора, будучи его камер-пажом. И, ни секунды не колеблясь, готов был отдать за него жизнь. И вот теперь ненавижу его, – согнал с лица улыбку Кропоткин, жуя бороду.

– Но, кажется, в верхах зреет оппозиция, – полувопросительно сказал Чарушин. – Ходят упорные слухи о либерализме наследника.

– Знаю об этом. – Кропоткин покачал лысеющей головой. – Рассказывают – и не где-нибудь, а в салонах, – что цесаревич не надевает немецкого мундира, предпочитая ему русский. Я слышал от очевидца, что как-то на обеде, когда пили здоровье германского императора, великий князь нарочно разбил свой бокал. Ну и что с того? Можно быть деспотом и на чисто русский манер.

– Однако наследнику явно не по душе воровство и разбой, какие процветают вокруг трона, – заметил Тихомиров. – Он открыто осуждает разврат, царящий при дворе. Цесаревич честен и прямодушен. Кто знает, не обретём ли мы в нём государя, который дарует России конституцию?..

– Кроме того, конституции, как я слышал, желают и определённые лица в верхах. Даже великий князь Константин Николаевич, – поглядел Чарушин поверх своих синих очков.

– Вот что, друзья мои, – предложил Кропоткин. – Если вы решите вести агитацию в пользу конституции, то сделаем так. Я отделюсь от кружка в целях конспирации. И буду поддерживать связь через кого-нибудь одного. Например, через Тихомирова. Вы будете сообщать мне через него о вашей деятельности. А я буду знакомить вас в общих чертах с моей. Я поведу агитацию, – князь внушительно оглядел собравшихся, – в высших придворных и военных кругах. Там у меня тьма знакомых. И я знаю немало таких, и не понаслышке, Николай Аполлонович, – он сделал полупоклон в сторону Чарушина, – кто недоволен современными порядками. Я постараюсь объединить их вместе. И, если удастся, создам организацию. А впоследствии, наверное, выпадет случай двинуть все эти силы, чтобы заставить царя дать России конституцию. Придёт время, когда эти люди, видя, что они скомпрометированы, в своих же собственных интересах вынуждены будут сделать решительный шаг. А великий князь Александр Александрович? Верно, на него возлагают определённые надежды даже в самых высших сферах. Он любит армию. Что ж, попробуем найти путь и к наследнику. Например, через штаб-ротмистра Кузьминского. Отчаянный кавалергард и герой, известный и царю, и великим князьям. Он мог бы вызвать цесаревича на откровенный разговор…

– Друзья! – предложила Перовская. – Надежды на наследника, возможно, и серьёзны. Но не будем уповать на добрую волю самодержцев! Давайте-ка споём наше, революционное! Дмитрий Александрович! Может, «Долю»? Вы как автор и начните…

Клеменц не заставил себя упрашивать и приятным мягким баритоном запел:

И Перовская неожиданным для неё низким голосом подхватила припев:

Вступили мужские голоса; не пел лишь князь Кропоткин.