"Михаил Хейфец. Путешествие из Дубровлага в Ермак" - читать интересную книгу автора

признаю. Но в своем уме я оставался...
В упомянутом выше словце "обычно" скрыто вот что: меня арестовали как
раз в то время, когда я писал роман - "Дорога на эшафот", посвященный судьбе
и казни руководителя террористической группы 1887 года Александра Ульянова.
И когда я оказался, возможно, в той же самой камере, где некогда сидел мой
персонаж (даже надписи сохранились с "ятями"), а в пяти камерах по коридору
от моего узилища была камера, отведенная тюремной администрацией для его
брата Владимира (Ленина), ну не мог же я вовсе прервать мысленный процесс
над созданием неоконченного романа...
Сюжет строился вокруг незримого столкновения двух персонажей, двух
Александров - террориста Ульянова самодержца Романова.
Помню, Александр III был представлен мною хорошим человеком - верным
слову, добросердечным, исполненным чувства долга перед руководимой державой
и, что крайне редко у Больших Господ, осознанием собственной неполноценности
и ограниченности. Вот три эпизода, объясняющие читателю, что меня привлекло
в герое недописанного романа:
- когда родился сын, будущий Николай II, царь записал в дневнике: "Это
самый святой момент в жизни человека"
- в миг коронации Александр III заплакал перед народом - от сознания
ответственности, которую Бог возложил на него за этот народ.
- бывало, что обер-прокурор А. Кони кассировал (опротестовывал)
приговоры, что суды выносили, согласно высказанному высочайшему мнению. В
эти дни министр юстиции трепетал накануне доклада у царя. Но, выслушав его,
Александр III говорил: "Что ж, я законов не знаю, а прокурор знает. Пусть
будет так, как он говорит".
В 1887 году Александр III, человек мало образованный и неумный в
обычном смысле этого слова, но "умный сердцем" (С. Витте), столкнулся с
одним из самых благородных и необычайно талантливых юношей России- с
Александром Ульяновым. Ценой жизни тот завоевал право, столь редкое и
ценимое в России, - быть услышанным на высотах трона.
...Посылая бомбистов к царской карете, Ульянов, оказывается, ощущал
себя в чем-то даже защитником монархии: предрекал в послании на "Высочайшее
имя" будущую пугачевщину и кровавый разбой, жертвами которого падут самые
дорогие люди другого Александра, дети его и внуки. В такой же камере (может,
в той же, в моей? Почему не запомнил - или не узнал - ее номера) он
обращался к царю: "Остановитесь! Измените путь! Я вижу на нынешней дороге
погибель вас и детей ваших..."
Император наложил резолюцию: "Фантазия больного воображения..."
Это историческое непонимание друг друга - с одной стороны, практиков
власти, с другой - интеллигентов, казалось мне судьбоносным явлением в
России. В переломный день 14 декабря 1825 года власть вдруг поняла, как ей
справляться с мыслящей оппозицией: надо расстрелять ее из пушек (мысль А.
Белинкова). С того дня преимущества физической силы казались ей настолько
очевидными, что российские правительства как правило пренебрегали всеми
предостережениями и размышлениями интеллигентов (любых! К братьям Аксаковым
или к Достоевскому на высотах трона прислушивались не более, чем к
Добролюбову или Салтыкову-Щедрину).
Итак, власть уповала на возможности, как теперь выражаются, "силовых
структур". А что интеллигенция? Она составляла проекты, подвергая их
испытаниям и проверкам лишь мысленно, на бумаге. В романе о двух Александрах