"Борис Хазанов. Далекое зрелище лесов (роман)" - читать интересную книгу автора

погромыхивал ключами от камеры, и стало ясно, то, что я пытался сейчас
осознать, мои старания сформулировать фундаментальное свойство моей мысли
были сами по себе не чем иным, как вмешательством контрольной инстанции. Это
было как наваждение, я бегал по комнате, точно в карцере моего сознания, и
за мной неотступно следовал, находил меня во всех углах взгляд надзирателя,
наблюдавшего за мной сквозь тюремный глазок. И все же моя победа была в том,
что я отдал себе отчет в существовании контроля, я сам следил за своим
соглядатаем!
Вывод был следующий: существовало и постоянно присутствовало контрольное
"я", назовем его оковами языка, назовем его письменной речью; но
существовало и нечто другое - непрерывно ткущая себя мысль, эту мысль я
должен был поймать на лету. Я уселся и торопливо стал писать о чем попало,
едва успевая заносить на бумагу то, что приходило в голову, не заботясь ни о
"стиле", ни даже о том, чтобы заканчивать предложения; надзиратель сердился
и напоминал мне о синтаксисе; чтобы легче было писать, я выдрал из тетради
десяток листов, я спешил, и чем быстрее двигалась моя рука, тем
стремительней неслась вперед моя мысль. Это напоминало погоню за тенью. Я
остановился. За полчаса я испещрил ворох двойных листов своими записями, я
написал столько, сколько не удавалось мне сочинить за неделю.
Я изобрел велосипед. Должно быть, каждый изобретает его в свое время. И я
подозреваю, что истинный резон автоматического письма в духе какого-нибудь
Бретона не в том, что оно будто бы настигает некое первичное состояние
нашего сознания. Нет, причина - страх перед пустыней чистого листа. Я собрал
ворох исписанной бумаги, с удовлетворением глядя на свою работу. Это
продолжалось недолго. Как всякий, кто занимается литературой, я обзавелся
корзиной. И вот я сидел и поглядывал на корзину, где, свернутые в трубку,
покоились призраки моего мозга. Меня переполняло отвращение к самому себе.
Словно меня вырвало в корзину этой словесной кашей. Вместе с тем я испытывал
облегчение. Сидя на ступеньках крыльца, я грелся на солнышке. День сиял
невыносимой красотой и полнотой жизни, которая безмолвствует, погруженная в
созерцание самой себя. Меня тянуло в луга. Душа моя жаждала покоя и ясности,
жаждала языка и стиля, адекватного этой ясности. Как можно было об этом
забыть? Всякое небрежение языком есть покушение на достоинство личности.
Нет! Ясность и простота. Сдержанность. Лаконизм. Сидя на крыльце, с тетрадью
на коленях, я начертал:
"Я родился в понедельник 16 января 19... года в городе, который носит имя
вождя революции. Я имел неосторожность родиться в день и час, когда Венера
жестоко повреждена соседством Сатурна, в год, когда над старым континентом
уже клубились облака войны..."

VI

Неплохое начало; и все же я задумался, не лучше ли мне начать с
обстоятельств, предшествовавших моему рождению. Впрочем, и это был вопрос
второстепенный. Я понял, что мои упражнения отвлекли меня от главной задачи.
Отчитаться перед самим собой, как если бы я предстал перед высшим судилищем,
которому все известно. Стать одновременно судьей и подсудимым, злодеем и
мстителем, да, отомстить себе и отомстить жизни, разведать все ее темные
углы, где прячутся мерзкие ползучие существа. Пусть разбегутся во все
стороны! Звучит эффектно. Можно сформулировать иначе. Я должен был вновь