"Поль Хайм. Повесть о Гернике " - читать интересную книгу автора

зарождалась и распространялась по всему телу волнами мощная энергия
необъяснимых желаний. Я почувствовала капельки пота на губах, его
солоноватый привкус на языке.
Все свое отвращение к отцу, к его грубой силе, к ужасающей его
вульгарности я вдруг перенесла на быка. Бельмонте в своем великолепном
зеленом костюме оказался вблизи маленьким и страшненьким уродцем с резко
выступающими вперед челюстями, но необъяснимым образом мгновенно
преображался в героя, красавца, стоило только ему повернуться к
разъяренному быку. Именно отвагой и грацией матадора я мысленно наделила
Тксомина. Настанет время, когда Тксомин сумеет противопоставить себя моему
отцу, одолеть его грубое звериное начало, взять над ним верх. Я жду от него
этой победы, как ревущая толпа ждет её сейчас от Бельмонте.
Публика затихла в ожидании. Смертельная развязка близилась. Матадор
подходит к кальехону1. Один из пеших его квадрильи подает ему шпагу. Я
вижу, как он перекрестился. Вдруг что-то заставляет меня - словно
внутренний голос приказывает мне - поднять голову и поглядеть на дальние
трибуны. Помню, как забилось мое сердце, прежде чем я увидела его. Он был
там, в лучах солнца, мой чудный, в рубашке с расстегнутым воротом. Я горела
желанием прильнуть губами к ложбинке на его шее. Но такое вряд ли я
когда-либо могла себе позволить! Именно в этот момент он заметил, что я его
вижу, снял с головы берет, замахал им. У меня на глазах слезы. Он мне
обещал, и вот он здесь! Он здесь ради меня. Настанет день и он будет моим.
Я благодарю Господа Бога за это счастье.
Рев многотысячной толпы зрителей, вскочивших со своих мест, вновь
возвращает меня к происходящему на арене. Бельмонте всем телом лег на быка
и всадил ему под лопатку шпагу по самую рукоятку. Сраженное животное дважды
чиркнуло копытом по песку, обмякло и повалилось набок. Отец мой, дон
Исидро, вне себя от радости бросил на арену панаму. Бельмонте повернулся,
приветствуя обитателей президентской ложи. Никогда не забуду маму в этот
момент. Облокотившись на красные перила, слегка подавшись вперед, она
веером дотягивается до плеча Бельмонте. Сколько величественности в этом её
жесте! Она словно посвящает его в короли корриды.
Воскресенье 25 апреля 1937 года. Я иду на мессу в церковь Сан-Хуан.
Она находится в самом конце улицы, носящей её имя. Маленькая, очень
скромная. Сюда ходит рабочий, бедный люд нашего города. Это моя церковь.
Церковь Санта-Марии, что рядом с нашим домом, я не люблю. Ее монументальный
центральный алтарь, теряющийся где-то под самым куполом, давит на меня
всеми своими пудами золота. К тому же мне очень нравится отец Эусебио. Я
помню его ещё мальчиком. Сейчас ему, наверное, уже лет двадцать семь.
Всегда, когда встречаю его в городе, он в сандалиях. Несмотря на сутану, в
нем сохранилось что-то от деревенского мальчишки из моего детства.
В ожидании одиннадцати часов я бесцельно шатаюсь. Рядом вокзал, дома
старинные, почти все деревянные. Многочисленные таверны, ну и, конечно же,
ультрамаринос. Так у нас называют лавочки с заморскими продуктами и
пряностями. Недалеко от моста Рентерия я с удивлением замечаю, что то тут,
то там высятся баррикады из сложенных мешков с песком вдоль фасадов домов.
На них таблички - "рефухьо", бомбоубежище. На стенах обрывки плакатов.
Прямо на земле сидят, закутавшись в одеяло, солдаты; кто с подвязанной
рукой, кто с грязным бинтом на голове. Везде сотни беженцев со своим
чемоданами и корзинами, а поодаль валяется мебель, барахло, выброшенная