"Вильгельм Гауф. Фантасмагория в Бременском винном погребке (Осенний подарок друзьям вина) " - читать интересную книгу автора

справлял свой високосный день". У тебя тоже были милые сердцу друзья
юности, я знаю, почему дрожала слеза на твоих седых ресницах, когда ты
добавлял еще один крест в книгу для памятных записей. Они живы!
Брось, брат, эту бутылку, начнем новую для новых радостей. Наполним
шестой бокал! Кто может уразуметь тебя, о любовь?!
Мы были не первые и не последние. Мы читали о любви и думали, что
любим. Всего удивительнее и, однако, всего естественнее, что фазы или
стадии такого рода любви отражали прочитанное. Разве не рвали мы незабудки
и лютики и не преподносили робко букетики докторской дочке в Г., разве не
выжимали из глаз слезу только потому, что прочитали: "В полях срывает он
лилею и молча преподносит ей...", "...и тайно слезы льет в тиши..."?*
Разве не любили a la Вильгельм Мейстер, то есть не знали, кого мы любим -
Эммилину или нежную Камиллу, а то и Оттилию? Разве они все три в изящных
ночных чепчиках не подсматривали из-за спущенных штор, когда зимой мы пели
у них под окном серенаду и бойко перебирали струны гитары окоченевшими на
морозе пальцами? А потом, когда выяснилось, что все они бездушные кокетки,
разве мы не кляли тогда безрассудно любовь и не зареклись жениться до тех
пор, пока швабы не поумнеют, то есть не раньше сорока лет?
_______________
* Перевод И. Миримского.

Кто может уразуметь тебя, о любовь? Кто может заречься любить? Ты
возникаешь в глазах любимой и через наши глаза украдкой пробираешься в
сердце. И все же ты могла так холодно слушать те песни, что я тебе пел, ты
не хотела отвечать на взгляды, что я так часто тебе посылал! Мне хотелось
быть генералом только ради того, чтобы она с замиранием сердца прочитала в
газете мою фамилию: "Генерал Гауф отличился в последнем бою, в сердце ему
попало восемь пуль - но он остался жив". Мне хотелось быть барабанщиком
только ради того, чтобы у дверей ее дома дать волю своему горю в
оглушительной барабанной дроби, а если она в испуге выглянула бы из окна,
я поступил бы как раз обратно тем русским барабанным удальцам, которые так
наяривают, что ушам больно, я бы, наоборот, от фортиссимо перешел в пиано
и в тихом адажио барабанной дроби нашептывал ей: "Я люблю тебя!" Мне
хотелось бы стать знаменитым только ради того, чтобы слух обо мне дошел до
нее и она с гордостью подумала: "Когда-то он был влюблен в меня". Но, увы!
Люди не говорят обо мне, самое большее ей завтра скажут: "Вчера он опять
до полуночи валялся в винном погребе!" Добро бы еще я был сапожником или
портным! Но это пошлая мысль, недостойная тебя, Адельгунда!
Теперь, верно, в городе уснули все, не спят только двое - самый
высокий и самый низкий: сторож наверху, на соборной колокольне, да я
внизу, в погребке. Ах, почему я не на колокольне! Каждый час я брал бы
рупор, и к тебе в спаленку слетала бы моя песня. Но нет! Ведь я бы нарушил
твой сон, мой нежный ангел, пробудил бы тебя от сладких, приятных грез.
Здесь же, внизу, меня никто не слышит, итак, я затяну свою песню. Душа!
Разве я не подобен солдату, стоящему на посту, чье сердце исходит тоской
по родине? И разве эту песню сложил не один из моих друзей?

В ночном дозоре на посту
Стою от вахты за версту
И думу думаю свою