"А.Я.Гуревич. Диалектика судьбы у германцев и древних скандинавов" - читать интересную книгу автора

приготовляет из их мяса блюдо, которым угощает ничего не подозревающего
мужа, после чего закалывает его мечом и поджигает усадьбу, в которой гибнут
все ее обитатели.
И вот при описании этой серии жутких сцен автор "Песни об Атли" говорит
о Гудрун, раздающей сокровища перед тем как зарезать пьяного Атли, сжечь дом
и (если принять предполагаемую первоначальную версию) самой погибнуть в этом
пожаре: "Она выращивала (вскармливала) свою судьбу" (skГ||p lйt hon vaxa)
(Atlakviрa, 39). He покорное следование велению слепого рока, но выбор
собственной линии поведения, решение, чреватое самыми трагическими
результатами, ведет к формированию судьбы - той цепи событий, которые
являются результатом этого решения. После того как жребий брошен и роковой
шаг сделан, последствия уже не зависят от воли героя; судьба сложилась и
выходит из-под его контроля, она как бы отделяется от его личности,
приобретает собственную логику и противостоит ему.
Как видим, в ранней песни об Атли и Гьюкунгах и в позднейшей
интерпретации этого сюжета в "Речах Атли" судьба - отнюдь не одно и то же.
Ее смысл меняется. Первая песнь делает акцент на активности героя и на том,
что он сам, его воля и героический этос - источник принимаемых им решений,
результаты которых "отвердевают" в судьбу. Напротив, в "Речах Атли" уже
отчужденная от героя судьба возвышается над ним. Понимание судьбы как рока и
символа человеческого бессилия - не изначально в этой культуре. В
германо-скандинавском обществе с жесткой системой семейных и родовых связей
и обязательств, казалось бы, нет места индивидуальной свободе и выбору. Но
это не так. Существуют нравственные императивы поведения, безоговорочное
подчинение коим есть неписаный закон для каждого, и вместе с тем выбор
средств для выполнения этих императивов принадлежит индивиду, и только ему.
Здесь он свободен, и от него ожидаются выбор и инициатива. В этой культуре
был сделан определенный шаг на пути к интериоризации категории судьбы, к ее
превращению из слепого фатума в нравственную норму, во внутренний стимул
индивидуального поведения.
Справедливо отмечая противоположность жизненных установок героев
германского эпоса фатализму, превращающему человека в безвольное орудие
безличной судьбы, некоторые немецкие ученые склонны подчеркивать их свободу:
герой добровольно включается в цепь роковых событий; для того чтобы остаться
верным своему Я и "собственному закону", он приемлет судьбу. Свершая
ужасное, неслыханное, он не страшится ответственности, не сваливает вину на
божество или фатум, - он действует в Одиночестве. "Трагика свободы, -
утверждает Отто Хефлер, - представляет собой закон существования германского
героического сказания".
В этой связи нужно сказать следующее. В свободе имплицируется
возможность выбора, принятие судьбы предполагает разграничение между нею и
индивидом, который идет ей навстречу. Древнегреческий герой и судьба не
совпадают: он может покориться этой над ним возвышающейся силе либо
попытаться бежать от нее, либо мужественно ее принять, вступить с нею в
единоборство и пасть под ее ударами, - между ним и судьбой существует
дистанция, и образуемое ею "этическое пространство" оставляет возможность
выбора, волеизъявления, а потому и порождает трагические коллизии.
Но так ли обстоит дело в героической поэзии и преданиях германских
народов? Изученный мною материал побуждает склониться к иному толкованию
Действия героя кажутся свободными потому, что он не отделен от своей судьбы,