"Георгий Гуревич. Они же деревянные (Авт.сб. "Только обгон")" - читать интересную книгу автора

чтобы вмешаться. И надо ли вмешиваться? Смешно!
- Молодости смех, взрослым мудрость, - заметила лыжа наставительно. -
Всему свое время, как сказано у Экклезиаста. Есть время кататься с гор,
есть время степенно прогуливать старые лыжи.
Так сказано у Экклезиаста? В самом деле!
- Ты не скули напрасно, - огрызнулся я. - Есть время ходить по лесу,
есть время уйти из леса. Твое отошло. Вот погляди издали на леса за
Незнайкой, попрощайся. Мириться надо с судьбой.
- Я мирюсь, - вздохнула лыжа. - У нас, деревянных, известная судьба:
все кончаем в костре. Все же лучше, чем на свалке, кому-то отдаешь тепло
души. И в сущности, это же не конец. Дымом уйдем в воздух, но листья
выпьют тот дым, и снова я стану деревом. Может быть, из него сделают лыжи
потом. Вечная жизнь, в круговороте наше бессмертие.
"Ну-ну, утешайся, - подумал я. - Жизнь, да не твоя".
Но возражать не стал. Пусть тешит себя, бедняга, если самообман утешает
ее.
Наконец девушка накаталась. Устала, вывалялась в снегу, ушиблась даже.
Кажется, Толя-третий постарался. Но я был высоко-далеко, не мог вмешаться.
Она ушиблась и потому дулась на меня. Молча пустились мы в обратный
путь. Солнце уже присаживалось на колючие верхушки елей, стволы
раскрашивало, румянило, но не грело. Тени выползали из-за сугробов.
Потешные фигуры уже не возились, не смешили нас. Они затаились,
подстерегали в снегу, вот-вот кинутся на спину. И лесные квадраты
почему-то растягивались, все дальше было от столбика до столбика. Девушка,
как и раньше, поджидала меня на перекрестках, но не сочувственно, а
нетерпеливо, все спрашивала:
- Дядя Витя, вы не можете чуть побыстрее? Темнеет уже. Я к ужину хочу
быть дома.
Не домой торопилась она - какие-то планы лелеяла.
А лыжа просила:
- Потише, нельзя ли потише? Я донесу тебя, я же скольжу, я так
стараюсь! Мне только на рытвинах тяжело.
Но девушка как раз, со мной не советуясь, свернула с просеки на боковую
тропку, думала срезать угол, быстрее выйти к автобусу. Как отстающий, я не
возражал, хотя и знал отлично, что шоферу километры по асфальту не крюк, а
лыжнику не крюк километр хорошей лыжни. Конечно, боковая тропка петляла,
скакала по корням и рытвинам, с ухаба на ухаб, с ухаба на ухаб. И на
первом же ухабе моя калека воткнулась в снег. Почувствовал я, для чего
лыже загнутый носок! А там пошло и пошло, разлохматилась, щепки от нее
летели. Я с трудом удерживал равновесие, раза два чуть не ткнулся носом,
клял свою разнесчастную лыжу почем зря.
- Я дойду, дойду, - уверяла она. - Только не спеши.
- Дядя Витя, нельзя ли чуть скорее? Как выйдем на линию, бросайте эту
проклятую доску!
- А ты меня не бросай, - уговаривала лыжа. - Ты меня почини лучше.
Вспомни, как хорошо было со мной. Я же легкая, клееная, сортавальская.
Купишь новую крашеную доску, намучаешься с ней. Не она тебя - ты ее будешь
носить, шею тяжестью мять. Будешь смолить, умасливать, обхаживать, все
равно легче не станет.
Но я ожесточился - от усталости, от холода, от недовольной мины моей