"Роман Гуль. Жизнь на фукса" - читать интересную книгу автора

подумать: "гибель Помпеи". Позднее я понял, почему "Помпея". Большинство
было в нижнем, белые, как римляне. И в дикой панике метнулись, давя друг
друга. У некоторых белые одежды зарозовели от стеклянных ран.
Мысль о "Помпее" прервалась предсмертным криком:
- В нас стреляют из пушек!
- Не врите! Это - адская машина,- сказал артиллерист Калашников.
Он сидел полуголый, меланхолически ища вшей в снятой рубахе. Взрыв не
нарушил серьезности занятий. Он даже чуть-чуть улыбнулся в мерцающее пенснэ.
Рубашки не надел. И свою фразу исключительный циник проговорил тоном
бесстрашия первой христианки.
Читатель, если на вас когда-нибудь упадет выбитый взрывом толстый кусок
богемского стекла, вы будете громко и неприятно кричать. Из соседних комнат
несли раненных осколками рухнувшего на спящих громадного двухрядного купола.
Они кричали.
В комнату ворвались люди с оселедцами. Тоже кричали. Что всех будут
бить "ногаями по-гайдамацки". Но волноваться, правда, нечего. Лучше лежать,
чем кричать. Трагедия любит тишину. И я опустился с локтя на пол.
Электрические провода оборвались. Зал потемнел. В разбитые окна дул
ветер крепким душистым морозцем. И было видно, как над Киевом украинская
ночь блещет, по Пушкину, звездами:
Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Тогда я, конечно, не думал о Пушкине, о России, об Украине. Я
мелкобуржуазно думал о своей матери. Мне было жаль, что столько горя
видавшее сердце опять волнуется.
Мать услыхала адскую машину. И не знает - жив ли я? А я жив, смотрю в
окно на украинские звезды.
Сзади меня стоят лет по девятнадцати петлюровцы-мальчишки. Который
постарше - курнос до жалости, глаза у него - татарские щели. Он тыкает в
воздух пальцем и, обращаясь не то к воздуху, не то к соседу, вполголоса
сообщает:
- Це убив бы, це убив бы, це убив бы.
Я понимаю: это он примеряет желанья к лежащим вокруг яблокам голов.
Выбирает постарее чинами, понеприятней видом, с кавалерийскими усами, с
проборами, в штатских пенснэ. Вообще тех, которые триста лет кровь пили. Ах,
Россия, Россия! Шутка ли дело. В 1918 году ты должна была отстреляться за
триста лет!
В бесстеклые окна дул ветер, гулял и посвистывал по залам. Вместо 5000
человек, согнанных с Киева, оставалось сот пять. Ибо во все времена
человеческой истории деньги имели немаловажное значение.
Пятьсот безденежных дурачков, попавших в войну украинских авантюристов,
как кур в самые неподходящие щи, сидели в ожидании только - "феи". Но 1918
год был годом фантастики. Человеческие жизни этого года были похожи на
талантливые выдумки авантюрных романов. И "фея" пришла в костюме украинского
комкора Коновальца11. Она сказала совершенно спокойно на украинском языке:
"17 декабря 1918 года оставшиеся в музее распоряжением Украинской Народной
Директории по соглашению с Германским командованием в Киеве грузятся и
отправляются в Германию".
Я люблю чай. И стоял в руках с ведерным жестяным чайником, готовясь
пить. Но, когда чайник услыхал слова комкора, он выпал из моих рук. Подняв