"Валерий Губин. Шесть дней (Фантастический рассказ)" - читать интересную книгу автора

начало светать. Учитель много курил, все время заваривал новый чай и
непрерывно говорил, страстно говорил, расхаживая взад-вперед перед окном.
- Вы вот сказали, что мои идеи совершенно не соответствуют духу
вашего времени. А по-моему, наоборот, - все идет к тому. Ваше ближайшее
будущее представляется мне прекрасным, а те проблемы, о которых вы
говорили, - совершенно несерьезными. Вы подошли к той черте, когда почти
все скоро будет казаться несерьезным. Несерьезны мощные комбайны и
гигантские авиалайнеры, несерьезны огромные магазины и электромобили. И уж
совсем несерьезны ракеты, рвущие озонный слой земли. Несерьезна сама игра
в технику. Техника многое может усилить - наступательность, агрессивность,
жадность. А все хорошее в усилении с ее помощью не нуждается. Серьезна
только любовь, память детства, серьезно ожидание чуда.
Андрей тоже накурился, мучила изжога, глаза слипались. Он буквально
падал головой на стол, и временами голос учителя доносился до него словно
через толстый слой ваты. Когда он брал себя в руки, заставлял сидеть прямо
и вразумительно отвечать, то окружающее все равно казалось нереальным,
фантастическим, просто невозможным - учитель, дымящийся "Трумэн" на столе
и ночной, пьянящий воздух юности, вливающийся в окно.
"Ничего этого нет, потому что не может быть", - думал он.
- Я завидую вам, смертельно завидую, - уже в коридоре, провожая,
шептал ему учитель, боясь разбудить соседей, - десять-двадцать лет - и вы
достигнете такого понимания смысла бытия, что ваша жизнь радикально
изменится. Вам не хватает только любви, той любви, о которой я вам говорил
вчера. Только через нее человек достигнет совершенства. Помните, как у
Павла о любви - "мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем, когда же
настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится".
Оставшиеся четыре дня пролетели, как один. Андрей почти не спал. Дни
и вечера он проводил с Тоней, а ночи - с учителем в бесконечных
разговорах. Он был влюблен в Тоню, в Геннадия Петровича, в Москву, любил
весь этот нелепый, неуклюжий мир с его мрачными коммуналками, огромными
очередями, толпами плохо одетых людей и дурацкими кинофильмами. В кино они
ходили каждый день и, сидя в последнем ряду, робко и безудержно
целовались, словно им было по шестнадцать лет. И все это время в Андрее
росло ощущение хрупкости времени, в котором он оказался. Словно дорогая
старинная люстра висит на тоненьком гвоздике, еще секунда - и она рухнет,
зазвенит, и все вокруг погрузится во тьму. Впечатление было таким
явственным, что Андрей старался тише говорить и не делать резких движений.
Оно еще более усилилось двумя встречами - сначала с Чаплиным из
Сокольников, тот шел навстречу, правда, на этот раз не во фраке, а в
потертом пиджачке, и опять таинственно подмигнул. А потом в окне
проезжавшего троллейбуса он увидел свою сослуживицу из соседнего отдела.
Андрей машинально махнул ей рукой, но она смотрела куда-то мимо и не
заметила.
Он приходил домой под утро, валился на диван и тут же засыпал, успев
только подумать: "Какой странный окружает меня мир. Словно сон. Давнишний
детский сон. И, несмотря на мои усилия, он все-таки разваливается. Жаль,
что опять не посмотрел в зеркало".
Он даже не подозревал раньше, что способен на такую сильную,
безоглядную любовь. Тоня была молода, красива, умна, но что-то еще в ней
было неуловимое, что и составляло самую суть и что никак не мог понять