"Владимир Губарев. Утро космоса: Королев и Гагарин (fb2) " - читать интересную книгу автора (Губарев Владимир Степанович)

ОСЕНЬ 1947

Дом пришлось перевозить. Отец работал в Гжатске, мастер он был хороший, а такие люди были нужны – ведь город разрушен, надо его отстраивать.

Домишко в Клушине – к нему все привыкли – отец разобрал. Участок ему выделили на Ленинградской ули­це. Теперь Гагарины стали горожанами.

У Юры не ладилось с русским языком. Тройки в дневнике… Но мальчишка рос самолюбивым и упорным. В следующей четверти учительница забыла, что у Юры были такие отметки.

– Удручающее зрелище представлял собою Гжатск в первые послевоенные годы, – вспоминает преподава­тельница русской литературы Ольга Степановна Раев­ская. – Гитлеровцы, отступая, уничтожили почти все каменные здания и многие деревянные дома. Было раз­рушено прекрасное здание средней школы, больницы, вокзал, электростанция, мост через реку Гжать… Един­ственная на весь Гжатск средняя школа не имела специ­ального здания. Под классы были приспособлены ком­наты двух ветхих жилых домов. Несколькими учебника­ми обходился весь класс, писали ребята кто на чем мог, а вместо черновиков использовали записные книжки, сшитые из газет. Зимою в классах было до того холод­но, что замерзали чернила в пузырьках… Юра носил учебники в потертой полевой сумке. В школу он обыкно­венно приходил в белой рубашке, подпоясанной широ­ким солдатским ремнем с латунной пряжкой, на голове ладно сидела пилотка. Это был Юрин парадный кос­тюм. Мальчик его очень берег и, возвращаясь из школы, переодевался в полосатую ситцевую рубашку, старые штанишки, снимал ботинки и до холодов бегал босиком.

Осенью 1947 года Юрий Гагарин учился в пятом классе.

Ему пришлось пропустить два года. Как и всем клушинским мальчишкам.

1 сентября 1941 года они пошли в первый класс, но и до смоленской земли докатилась война.

В январе немцы выгнали Гагариных из дома. При­шлось рыть землянку, в ней и прожили до 9 марта 43-го, когда пришло освобождение.

«Подражая старшим, мы, мальчишки, потихоньку как могли вредили немцам, – вспоминал Юрий Гага­рин. – Разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких машин… Вско­ре загремело и на нашем фронте. Началось наступле­ние советских войск. Радости не было конца. Тут-то эсэсовцы и забрали нашего Валентина и Зою и в ко­лонне, вместе с другими девушками и парнями, погнали в Германию. Мать вместе с другими женщинами долго бежала за колонной, а их все отгоняли винтовочными прикладами и натравляли на них псов. Большое горе свалилось на нас. Да и не только мы – все село умы­валось слезами. Ведь в каждой семье фашисты кого-ни­будь погнали в неволю… Немцы покинули наше село. Отец вышел навстречу нашим и показал, где немцы за­минировали дорогу. Всю ночь он тайком наблюдал за работой немецких саперов. Наш полковник, в высокой смушковой папахе и зеленых погонах на шинели, при всем народе объявил отцу благодарность и расцеловал его, как солдата. Отец ушел в армию, и остались мы втроем: мама, я и Бориска. Всем колхозом управляли теперь женщины и подростки. После двухлетнего пере­рыва я снова отправился в школу».


Война заканчивалась. Пришла весть от старшего бра­та и сестры. Им удалось сбежать от фашистов, и они остались служить в армии.

Встретились уже после Победы.

Семья Гагариных перебралась в Гжатск.


14 октября 1945 года на берегу Северного моря был проведен запуск ракеты ФАУ-2. Ее готовили к старту те самые немецкие специалисты, которые работали с Вернером фон Брауном.

Делегации СССР, США и Франции наблюдали за подготовкой к пуску и полетом ракеты. Хозяевами себя считали англичане – ведь немецкие специалисты были их военнопленными.

Среди наших представителей был и инженер-полковник В. П. Глушко. В 1945—1946 годах вместе с группой специалистов он посетил Германию, Чехословакию и Ав­стрию, где находились предприятия, связанные с ракет­ной техникой. Немногое удалось увидеть – предусмот­рительные янки уже давно отправили за океан и ракет­чиков и ФАУ.

Еще несколько лет за океаном гремели ракетные двигатели, созданные в нацистской Германии, сотрудни­ки Вернера фон Брауна и он сам передавали опыт сво­им американским хозяевам. Впрочем, вскоре они стали уже их коллегами…


Поезд на перегоне притормозил. Машинист знал: пассажирам выходить именно здесь, посредине степи. Дальше поезд пойдет пустой.

Молодые инженеры выскочили, не дожидаясь, пока вагон остановится совсем. Честно говоря, не терпелось увидеть место, где им суждено было работать.

Они были очень юные, эти инженеры. Они поступи­ли в институты, когда еще на западе шли тяжелые бои, но до Победы уже оставались месяцы. Им не суждено было ворваться первыми в Берлин и Вену, Кенигсберг и Будапешт. Они, безусловно, разделяли всеобщую опья­няющую радость Победы, а в душе таилось сожаление, что им не пришлось принимать участие в гигантской битве за Родину. Им казалось, что самое великое в ис­тории страны уже позади.

Они не предполагали, что им выпала честь шагнуть к космосу.

Степь встретила их неприветливо, сильной пылевой бурей. Вытянутую руку еле видно. Они стояли возле сво­их чемоданов обескураженные и растерянные. Куда идти?

Из темноты вынырнула подвода. Впереди сидел старик.

– Гей-гей! Сторонись! – крикнул он. Инженеры от­прянули в сторону. Возница обернулся к ним. У него было грубое, обветренное лицо. – Если в хутор, то тут недалече. – Он ткнул пальцем в темноту.

Через полчаса инженеры добрались до конторы. В ма­ленькой хатенке, приютившейся в деревенской церкви, их встретил начальник отдела кадров.

Инженеры представились,

– Утром разберемся, а сейчас отдыхайте. – На­чальник отдела кадров вновь уткнулся в лежащие на столе бумаги.

Инженеры недоуменно переглянулись:

– Простите, а где же здесь можно отдыхать? – на­конец спросил один из них.

Кадровик устало поднял голову.

– Я сам здесь десятый день, а койки в глаза не ви­дел. Пока ложитесь в соседней комнате, завтра что-ни­будь придумаем…

Утром буря затихла.

Степана Царева направили в монтажные мастерские. Остальных оставили пока здесь. Степан долго не мог найти эти самые мастерские. Наконец он увидел какого-то человека в кожаной куртке.

– Вам в монтажные? – переспросил он. – Идемте. Я тоже туда. Часа за полтора доберемся.

В степь вела железнодорожная ветка. Они поднялись на насыпь и бодро зашагали на восток. Оба молчали.

– Скоро тупик будет, – наконец сказал попутчик Степана, – деревянный дом увидите. Это и есть мас­терские. А мне сюда…

Он направился к вагончикам, которые стояли непо­далеку.

С человеком в кожаной куртке – Сергеем Павлови­чем Королевым – Степану еще много раз приходилось встречаться. Почти каждый день появлялся он в мон­тажных мастерских, заходил, спрашивал:

– Как ребята, дела? Что нужно сделать, чтобы луч­ше было?

Инженеры собирались вокруг него, рассказывали о своих трудностях, что-то предлагали. Здесь же, в мас­терских, чуть в сторонке стоял чертежный стол. Он при­надлежал конструкторам. Они сразу же исправляли не­доделки, улучшали те или иные узлы.

В монтажных мастерских собирались ракеты.


Много лет спустя на космодроме шла подготовка к запуску одной из автоматических межпланетных стан­ций. Старт был назначен на утро, а накануне вечером несколько человек собрались в гостинице. Мы пили чай, играли в шахматы, отдыхали после трудного дня. По­том ветераны вспоминали прошлое. В моем журнали­стском блокноте появились записи.

Инженер Л. Бродов: Я воевал. И поэтому могу сме­ло сказать – здесь продолжение фронта. Огромная на­грузка ложилась на человека. Дорог не было. Сотни ма­шин месили грязь. В сапогах не всегда пройдешь. За­нимался я в то время топливом.

На паровозах рядом с машинистами сидели… Сей­час вспоминаешь и невольно улыбаешься. А тогда, по­верьте, не до смеха было. Ночью, накануне пуска пер­вой ракеты, подняли меня с постели и потребовали до­ставить немедленно на площадку две бочки керосина. Думаю, зачем керосин? Оказывается, для освещения…

Инженер В. Серов: Первый пуск, который я видел, был хороший. Я видел, как поднималась ракета. У стен­да я стоял. Хотя, честно говоря, меня запуск особо не поразил. Что самое эффектное при старте ракеты? Ко­нечно же, видеть, как двигатели работают. А я раньше на них насмотрелся, потому что был в то время замес­тителем начальника стенда огневых испытаний, где прожиг ракеты делается.

И сейчас стенд еще стоит как память о прошлом. По нынешним масштабам сооружение не столь боль­шое, а нам тогда казалось огромным. 45 метров в высо­ту! А если учесть, что оно стояло на краю оврага, то еще полтора десятка метров можно смело добавить.

У оврага было несколько землянок. В одной из них заседала Государственная комиссия. Государственная комиссия, осмотрев только что построенный стенд, ре­шила: прожиг провести через два дня.

Закрепили мы ракету па стенде. Вроде прочно все сделано, но выдержит ли он? Прожиг начали в пять ве­чера. Запуск двигателя произвел на нас ошеломляющее впечатление. Струя огня рванулась в овраг, изогнулась вдоль бетонной полосы и ушла метров на четыреста. Примерно 60 секунд длился прожиг. Стенд выдержал, ракета была надежно закреплена. А слой бетона, по ко­торому распространялось пламя, будто кто-то взрыхлил. До металлической сетки он выгорел.

В этот день мы почувствовали, что ракета родилась. Можно было ее и запускать.

Инженер Г. Стрепет: Вот уже почти четверть века ракетами занимаюсь. Сын в первый класс пошел, закон­чил школу… Потом два года на производстве отработал, поступил в вуз, закончил его. Теперь профессия у него современная – строитель, а я все ракеты пускаю. Вид­но, до тех пор буду, пока на пенсию не уйду.

Первый запуск, который я видел, конечно, помню от­лично, словно вчера все происходило.

Ракета стояла на старте два дня. Долго мы готови­ли ее к пуску. Стартовая команда большая была: люди к пуску готовились и одновременно обучались.

Объявлена часовая готовность.

Последним от ракеты уходил один из специалистов. Я не помню его фамилии. Видел, только, как он, проща­ясь, обнял ракету и поцеловал ее. Потом быстро спус­тился вниз.

Сейчас на космодроме специальные укрытия, бунке­ра и тому подобное, а в то время загнали две машины в аппарель – вот тебе и командный пункт и укрытие. Там и спрятались – мало ли что будет…

Пуск?

Я помню одно: все перепуталось. Рабочий обнимался с членом правительства, Главный конструктор – с шо­ферами. Как мы не задушили друг друга от радости, до сих пор понять не могу.

А ракета летит. Пускали на рассвете, чтобы лучше было видно. Ракета пошла хорошо. Поисковая группа нашла контейнер в 270 километрах от стартовой пло­щадки, той самой, где теперь стоит памятник…


Люди, встречавшиеся с Сергеем Павловичем Короле­вым в те годы, неизменно подчеркивают его решитель­ность, убежденность в верности избранного направления. Казалось, его характеру не присущи сомнения.

Но Герой Социалистического Труда, член-корреспон­дент АН СССР В.Емельянов, много лет работавший вместе с Игорем Васильевичем Курчатовым, рассказыва­ет о случае, который характеризует Королева иначе. Шел 1946 год, и естественно, будущего Главного кон­структора волновало все, что могло так или иначе по­влиять на развитие ракетной техники. Не мог он и не учитывать появления ядерной энергии.

Слово В. Емельянову:

«Когда я вошел в кабинет, навстречу мне поднялся незнакомый человек среднего роста, с простым русским лицом. Высокий лсб, энергичный, волевой подбородок, плотно сжатые губы. Вот нижняя-то часть лица и про­извела на меня тогда наибольшее впечатление.

«Энергичный, собранный человек», – подумал я. Мне казалось, что он сжимал губы, чтобы не расплескать собранную в нем энергию и всю ее обратить на что-то выношенное, а может быть, даже выстраданное им. Подавая руку, он улыбнулся.

– Королев… Мне хотелось бы, чтобы вы меня про­информировали об очень важном для нас деле. Может быть, сядем? – предложил Королев.

– Пожалуйста, если я смогу дать интересующую вас информацию.

– Мы разрабатываем проект космического корабля. Собственно, пока это еще не корабль, а ракета. Для за­пуска ракеты необходимо высококонцентрированное топ­ливо. Иначе преодолеть силы гравитации и оторваться от земли нельзя. Можно нам рассчитывать на ядерное топливо или остановиться на химическом?

Я замялся. Такого рода вопросы мы не обсуждали с лицами, не принадлежавшими к клану атомников. Но дело не только в этом: о Королеве я уже слышал от Курчатова. Но не знал, что у нас в стране параллельно решаются две крупнейшие проблемы века. Можем ли мы на нынешнем этапе развития работ помогать друг другу? А может, наоборот, этим мы станем лишь ме­шать? Нельзя накладывать одну трудность на другую. Тем более что это совершенно разные области. У нас очень много пробелов, «белых пятен». «Одни сплошные минусы», – как-то сказал Курчатов.

Королев сидел и ждал ответа, не спуская с меня глаз.

– Нельзя… – начал было я.

– Что – нельзя? – резко перебил меня Королев. – В нашем лексиконе этого слова нет. Да и у вас, види­мо, оно не в обиходе. Что – нельзя?

– …нельзя накладывать одну трудность на другую.

– Это в принципе правильно. Вот потому-то я и хотел с вами посоветоваться. Мы с вами не только уче­ные, но и инженеры. Ведь то, что ныне будет заложено в работе, определит основные направления исследова­ний на ряд лет. Путь, быть может, хотя и правильный, но не самый оптимальный. Мы должны спешить. И мы и вы. Поэтому меня и волнует вопрос, каким путем ид­ти: развивать работы по химическому топливу или де­лать ставку на ядерную энергию?..

Королев сделал выбор. Он оказался наилучшим. Но он не раз еще будет возвращаться к использованию атомной энергии в космосе. Через несколько лет, когда поближе познакомится с II.В. Курчатовым и А. П. Александровым и когда уже будет создан первый реактор, и первая бомба, и первая атомная станция; да и в последние дни жизни, когда о будущем космоса бу­дет подолгу беседовать со своими соратниками, и в пер­вую очередь с теми, кто начинал с ним восхождение за пределы Земли.


Тридцать лет спустя к событиям осени 1947 года ме­ня вернул разговор с академиком Николаем Алексееви­чем Пилюгиным. Вначале мне показалось, что акаде­мик шутит.

– Действительно, старта ракеты ни разу не видел. Как-то не удавалось… Однажды взглянул в перископ, но там только дым и круговерть, ничего понять невоз­можно. И я снова к пультам управления и аппаратуре, тут вся картина ясна как на ладони.

– За все эти десятилетия так ни разу и не были на наблюдательном пункте? – не сдавался я. – Неужели так и не видели старта «живьем»?..

– Всегда в бункере. Да и Королев тоже… А на на­блюдательной площадке обрывки информации, лишь от­голосок пуска…

Три десятилетия рядом с ракетами. От первой бал­листической до сегодняшних стартов кораблей, спутни­ков, станций, пилотируемых и межпланетных, – на кос­модроме и в Центре управления звучит фамилия Пилю­гин. Этот человек давно уже стал легендарным, его имя создатели космической и ракетной техники всегда про­износят вместе с именами С. П. Королева, М. В. Кел­дыша, М. К. Янгеля, В. П. Глушко – с именами дру­гих ученых и конструкторов, которые вывели человече­ство во вселенную. Если сложить время, проведенное дважды Героем Социалистического Труда Н. А. Пилю­гиным сначала на испытательных полигонах, а потом на космодромах, то оно будет измеряться не месяцами, а годами, многими годами. И ни одного старта собствен­ными глазами? Нет, не верилось…

– …А по телевидению? – настаивал я.

– Вот на экране видел, – наконец соглашается Ни­колай Алексеевич. – Куда же теперь без телевиде­ния. – Он улыбается доверчиво, открыто, и я тут на­конец начинаю понимать: сколько бы ни писали о кос­мических стартах, о сполохах огня, бьющих из ракет­ных сопел, нет, никогда не понять, насколько сложен, труден и прекрасен пуск ракеты, если не глядеть на не­го глазами конструктора.

Сохранилась фотография. В телогрейках, кирзовых сапогах стоят, обнявшись, несколько человек. Совсем еще молодой Королев улыбается. Слева от него Воскре­сенский, тот самый Леонид Александрович Воскресен­ский, который станет бессменным заместителем Коро­лева по испытаниям. Справа от Королева на той фото­графии Николай Алексеевич Пилюгин.

– Вспоминаю, что мы фотографировались 13 нояб­ря, – говорит конструктор, – в этот день пустили две ракеты и обе удачно. По счету 13-я ракета ушла. Вот ведь какое совпадение… А начали меньше месяца назад: 18 октября 1947 года – первая баллистическая. Ох, как это давно было! Многое притупилось в памяти, но и 18 октября и 30-летне Октября хорошо помню. Накры­ли в монтажных мастерских деревянный стол, отмети­ли праздник. Трудно было тогда. Удачный пуск, а за­тем неудачный – и вновь удача. Нам было ясно, что нужна новая конструкция, и мы уже начали ее делать…


Молодые счастливые лица на фотографии… Через десять лет эти люди станут академиками и Героями Со­циалистического Труда, руководителями огромных кол­лективов. Они начнут новую эру в истории человече­ства – космическую. А тогда, осенью 47-го, их уста­лые лица светились, потому что им, молодым конструк­торам и инженерам, казалось: самое трудное уже поза­ди – ракета есть!

– Прошла война. Жестокая, страшная. Мы победи­ли. А это возможно лишь в том случае, если есть кому побеждать и чем побеждать… Хотите чаю? – предлага­ет Николай Алексеевич. – Люблю чаевничать. Привыч­ка с тех времен осталась… – Пилюгин задумывается, наливает чай, ждет, когда стакан остынет. Я знаю, в та­кие минуты хочется помолчать, потому что возвращает­ся прошлое… – Да, люди у нас были и промышлен­ность хорошая. Но перевести ее полностью па мирные рельсы не удалось. Надо было думать о защите страны. Такие проблемы встали перед Центральным Комитетом партии. И они поочередно решались. Поочередно – это не значит медленно. Напротив, в середине 46-го года создается сразу несколько институтов по разработке баллистических ракет. Появились они, конечно, не на пустом месте. База еще до войны была: работы в этой области уже тогда начинались. Но теперь пришло иное время – для обороны страны потребовалась боль­шая ракета, баллистическая.

– А вы знаете, чем я горжусь? – вдруг спросил Николай Алексеевич. – Своим авиационным прошлым. Многие из нас вышли из авиации. И Королев, и Янгель, и Воскресенский, и я. Так уж случилось, что после ре­волюции авиация притягивала к себе молодежь. Про­фессии летчика и авиаспециалиста стали очень популяр­ными, модными, как теперь говорят. Ведь именно в авиации рождалось все новое и новейшее, она была своеобразным техническим университетом, в котором бу­дущие ракетчики получили необходимую теоретическую и практическую подготовку.

– Но в таком случае следовало бы ожидать, что ракетная техника станет частью авиационной? Почему же так не случилось?

– Дороги действительно разошлись, – согласился Пилюгин, – хотя и не раз перекрещивались в прошлом, а в будущем, возможно, самолет и ракета вновь соеди­нятся. Такие проекты существуют… Но логичные реше­ния, – Николай Алексеевич вновь улыбается, – не всегда оказываются верными в конкретной обстановке. После войны начиналась реактивная авиация, и имен­но ей были отданы симпатии наших прославленных авиаконструкторов. Они создавали новые машины, ви­дели их. Знали, что реактивные самолеты нужны Роди­не, а вот судьба ракетной техники еще в тумане. И ес­ли вы думаете, что в 46-м году мы были абсолютно уве­рены в столь стремительных темпах развития нашей об­ласти, то ошибаетесь. Мы не знали, насколько долгий и сложный предстоит путь. Только догадывались об этом. Рука об руку работали в те годы наука, промыш­ленность. Жили одними заботами, делили радости, но и неудачи тоже поровну.

– Обычно, когда по поводу неудач говорят «делили поровну», то этим хотят подчеркнуть, мол, винова­ты все…

– Вы неверно меня поняли, – нахмурился Николай Алексеевич, – категорически не согласен! Более того, не будь у нас персональной ответственности и способно­сти в первую очередь искать ошибки у себя, мы не смог­ли бы всего за восемь лет пройти от первой баллисти­ческой до первой межконтинентальной. Нет, не смогли бы! А порядок был такой: одна ракета испытывается, следующая модификация – в чертежах, а третья – за­думывается. Каждый из конструкторов оценивал свои возможности, не таил резервов на всякий случай, а старался на совесть. На Совете главных конструкторов каждый был сам по себе и в то же время лишь частью общего. Совет главных – это не просто заседание не­скольких человек, которым поручено общее дело, а сли­яние мыслей, замыслов, идей.

– Совет главных конструкторов… По-разному рас­сказывается о его деятельности, многие считают, что та­кая форма работы практически не отличается, к при­меру, от заседаний коллегии министерства или узкой конференции…

– Не могу согласиться с таким мнением, – говорит Пилюгин, – не берусь судить, нужен ли такой совет сейчас, но в те годы, на мой взгляд, он сыграл важную роль. Влияние личности на развитие той или иной об­ласти пауки и техники, конечно, огромно, но основа основ – коллектив. Совет главных конструкторов – это не только осколки разных организаций, которые мы все представляли, но и прежде всего качественно новый коллектив, специфическая форма управления. Совет был необходим потому, что ракетная техника очень много­гранна. Одна организация, одни человек – даже тако­го масштаба, как Сергей Павлович Королев, – не мог­ли объять ее. А чтобы идти вперед быстро, надо было шагать в ногу. Да, мы были не только главными кон­структорами, но и друзьями и единомышленниками. И в нашем совете царили откровенность, честность, пря­мота.


Один из ветеранов-испытателей когда-то рассказы­вал мне о таком случае. При пуске случилась авария. Все ожидали, что на заседании совета Пилюгин от­несет ее на счет производственников. Тем более что телеметрия была, как говорится, в его пользу. Одна­ко испытатели, приглашенные на заседание, услыша­ли иное.

– Все недостатки мои. Конструкция систем управле­ния сырая, – вдруг сказал Пилюгин.

– Что же, у меня есть предложение, – Сергей Пав­лович Королев встал, – для расследования причин аварии председателем комиссии назначить виновника тор­жества – товарища Пилюгина. Все согласны? На том и порешили…

– Так ли было на самом деле? – спрашиваю у Ни­колая Алексеевича.

– Так, – подтверждает он. – Крепко тогда на ме­ня насел Королев. Системы управления в то время были не очень надежные, вот мне и доставалось. Ну а что касается моего признания на том заседании, то хочу рассказать о его продолжении. Года через четыре Ко­ролев говорит мне: «Ты, Николай, прав, когда недостат­ки берешь на себя. Можно ведь так сделать конструк­цию, что дефект на стадии производства и появиться не сможет. Это главный принцип работы конструк­тора».

Свои собственные ошибки мы искали настойчиво, придирчиво, беспощадно. Иначе было нельзя – Коро­лев создал атмосферу доверия, он безгранично верил лю­дям, преданным делу. Группа специалистов, возглавля­емая «виновником торжества», искала и находила вы­ход. Раз сам виноват, значит, сам и разбирайся. Это стимулировало работу. Думаю, такой принцип по­зволил быстро достигать успеха. Именно сами разработ­чики в первую очередь способны быстро найти ошиб­ку. Я думаю, что этот принцип чрезвычайно важен в любой области науки и техники – не только ра­кетной…


4 ноября 1946 года Юру Гагарина приняли в пионе­ры. Во Дворце пионеров он записался в драмкружок. «Жил так, как жили все советские дети моего возрас­та», – напишет он в своих воспоминаниях.


И еще одна встреча с осенью 47-го…

Сколько в его жизни было пусков? Десятки, сотни? Нет, их не подсчитаешь, потому что к стартам межкон­тинентальных нужно добавить и те ракеты, которые все называли «реактивными снарядами», – он упорно счи­тал «катюши» прародительницами нынешних ракетных гигантов. Впрочем, он имел право по-своему глядеть на историю реактивного и ракетного оружия, потому что судьба распорядилась так, что Василий Иванович Вознюк стоял у истоков рождения и того и другого.

В грохоте двигателей боевой техники, уходящей со старта, ему слышались залпы «катюш» под Полтавой и в австрийских Альпах, и избавиться от этого чувства Василий Иванович так и не смог, хотя война закончи­лась давно.

И еще – когда под ракетой образовывался вал ог­ня и дыма, растекавшегося по земле, ему чудилось мо­ре, шторм, и он, опытный капитан, стоит на палубе ко­рабля и вглядывается в безбрежные просторы. К удив­лению окружающих, Вознюк улыбался, а почему, они понять не могли, так как трудно представить, чтобы се­дой человек так часто думал об океане, в котором он так ни разу и не плавал.

После ухода в отставку Вознюк еще долго жил в городке части, не находя в себе сил сразу оборвать ту нить, что связывала его с армией. Да и не мог он вы­рвать себя из забот, заполнявших жизнь до краев вот уже более четверти века. А потом наконец решился: на­до уезжать – армия есть армия, и какой пример пока­жет он остальным, если останется жить в части? И вы­брал он Волгоград, город, дорогой его сердцу по войне.

Вскоре пришло письмо. Ребята из школы сообщали, что они начали поиск героев Сталинградской битвы, и просили его рассказать о себе, о подвиге его товарищей. Василий Иванович, взволнованный и тронутый их вни­манием, сел за ответ. Впервые ему удалось взглянуть на прожитое как бы со стороны, и письмо получилось длинное, обстоятельное.

«Здравствуйте, дорогие ребята! Отвечаю па ваши во­просы.

С 12 лет я начал работать. Естественно, специаль­ности у меня не было, приходилось часто переходить с места на место. В 1923 году удалось поступить в Ма­риуполе на пароход каботажного плавания, где я про­работал несколько месяцев, как говорится, «погюхал море». В 1925 году осуществилось мое желание – по путевке ЦК комсомола Украины я был направлен на учебу в Ленинград, в военно-морское училище…

Но, к сожалению, мне в училище поступить не уда­лось. Требовалось среднее образование, а я доучился только до половины 4-го класса. Я сразу же подал ра­порт о зачислении добровольно на флот рядовым ма­тросом. Сначала вопрос решился положительно, но вскоре нам сказали, что служить не будем, так как еще мало лет – 17. И я стал курсантом Ленинградской ар­тиллерийской школы имени Красного Октября, которую окончил третьим по списку (то есть по успеваемости)».


Их было шестеро – молодых командиров. В прием­ной, ожидая вызова, они негромко переговаривались, пытаясь выяснить, почему именно на них пал выбор наркома. Правда, на минувших учениях их полки дей­ствовали безупречно – может быть, нарком хотел лич­но поблагодарить?

– Разговор будет коротким, – нарком торопился, – все вы назначаетесь преподавателями училищ. Это при­каз, и он обсуждению не подлежит. – Нарком заметил, как молодые офицеры поникли (кому же хочется из строевой части на такую службу!), и добавил мягко, по-отцовски:

– Пройдет время, и вы убедитесь, насколько я прав. В армию приходит новая техника, будущей войне штыка и сабли уже недостаточно…

Сколько раз вспоминал этот разговор Василий Ива­нович летом 41-го! Тогда, на Западном фронте, противо­танковая бригада, где он был начальником штаба, при­нимала на себя удары фашистских танков.

В Западный округ он попал в самый канун войны. И хотя бригада еще не была полностью укомплектована ни техникой, ни людьми, она сумела отбиваться от на­ступавших гитлеровцев.

Те драматические месяцы 41-го года хорошо извест­ны. У тех немногих, кто выстоял под Бобруйском и Мо­гилевом, Минском и Смоленском, воспоминания о вой­не всегда начинаются с декабрьских событий под Мос­квой. Солдаты не любят возвращаться к июлю и авгус­ту 41-го, потому что память всегда старается перечерк­нуть худшее, забыть его. Солдат, как и полководец, гор­дится умением побеждать. А оно пришло к нему сквозь горечь неудач лета 1941 года Битва под Москвой, Ста­линград, Курская дуга, Днепр были позже… Несколько раз я пытался расспрашивать Василия Ивановича о боях на Западном фронте, но он традиционно говорил: «Было так трудно, что невозможно сегодня даже вспо­мнить, – а лотом добавлял: – Мы быстро научились воевать…»

За 1941 год В. И. Вознюк получил три ордена бое­вого Красного Знамени. Немногие из офицеров, сражавшихся в те дни, отмечены орденами – в первый год войны их давали редко.

В сентябре 41-го майора В. И. Вознюка вызвали в Москву. На следующий день после приезда его пригла­сили в ЦК партии. Беседа с секретарем продолжалась долго. Он рассказал о новом оружии, которое вскоре поступит в армию.

– Начинаем создавать специальные части, – ска­зал он, – им сразу же присваивают звание гвардей­ских. Это почетно, но и не менее ответственно. Всегда и везде вы должны помнить: ни одна из установок не должна попасть в руки врага. Мы комплектуем личный состав частей из коммунистов и комсомольцев, готовых в любую минуту отдать свою жизнь за Родину. Под­черкиваю: в любую минуту.

В. И. Вознюк был назначен начальником штаба груп­пы гвардейских минометов частей Ставки Верховного Главнокомандования.

«Реактивный университет» закончен за несколько дней. Уже 14 сентября «катюши», тщательно замаски­рованные, вышли из Москвы на юг. Накануне команди­ра и Вознюка принял И. В. Сталин. Разговор продол­жался три минуты.

– Вы подчиняетесь Ставке, – сказал он, – и для врага и для всех – это оружие совершенно секретное.

«Я познакомился в Москве с донесениями о действи­ях «катюш», которые были впервые применены 15 июля 1941 года под Оршей, – писал В. И. Вознюк. – В ав­густе верховное командование вермахта предупредило свои войска: «Русские имеют автоматическую много­ствольную огнеметную пушку. Выстрел производится электричеством. Во время выстрела у нее образуется дым. При захвате таких пушек немедленно сообщать». Немцы начали охоту за «катюшами», и поэтому и секре­тарь ЦК, а затем и Сталин так строго предупреждали нас о секретности нового оружия. Честно говоря, мне казалось, что эти минометы не так уж необычны. Впро­чем, ведь я, начальник штаба группы, еще ни разу не видел их в деле».


Командир кавалерийской дивизии усмехнулся:

– Наши кони привычные, не такое видывали, так что давайте свой залп. В атаку пойдем сразу же после артподготовки.

Штаб в селе Диканька. Разведка донесла, что в ло­щине сосредоточиваются два батальона немцев.

– По местам! Выводи машины!

– Залп!

Огненный вал взметнулся над землей, поднялся в небо и обрушился за пригорком. Пыль скрыла машины, уши заложило, и майору показалось, что он оглох.

Вдруг стало непривычно тихо.

– Перезаряжай! – раздалась команда.

– Почему не атакуете? Может быть, повторить? – Вознюк связался со штабом.

– Казаки коней ловят. – Вознюк услышал голос комдива.

«Залп «катюш» в сентябре 1941 года в гоголевских местах я запомнил на всю жизнь, – вспоминал Воз­нюк. – Наши части перешли в наступление, 12 кило­метров они не встретили сопротивления врага – он бежал. С этого дня моя жизнь навсегда связана с ре­активным оружием. Гвардейцы-минометчики наводили ужас на врага, громили пехоту и танки, совершали глу­бокие рейды в тыл врага. В своей книге «Уходили в бой «катюши» я рассказал о многих боях, в которых принимало участие наше соединение, о героизме своих однополчан. Я долго писал эту книгу, трудно – ведь я не литератор. Но это был долг перед однополчанами, которые не дожили до Победы. Сейчас в армии служат сыны и внуки тех, кто отстоял честь и независимость нашей Родины. Народ вручил им оружие, которого не знали их деды и отцы. Но смелость и мужество посто­янны. Они необходимы солдату всегда, в любое время».

В сентябре 41-го года Василий Иванович Вознюк на­чал свой первый бой под Полтавой майором, осенью 42-го ему присваивается звание «генерал-майор». Столь стремительный даже для военного времени рост – при­знание его незаурядных способностей. Войну он закон­чил генерал-лейтенантом, заместителем командующего артиллерией Митрофана Ивановича Неделина по гвар­дейским минометным частям 3-го Украинского фронта.

Генерал-лейтенанту Вознюку, который так отличился на фронтах Великой Отечественной, грезились спокой­ные послевоенные годы – разве может быть так же трудно, как в бою? Новое назначение его огорчило. «На­чальник испытательного полигона» – это ассоциирова­лось с артиллерийским стрельбищем, а среди строевых офицеров такая должность была не очень популярна.

Мог ли Василий Иванович предполагать, что ему пред­стояло в ближайшее время заниматься очень интерес­ной работой? В 1946 году он оказался в точно таком же положении, как пять лет назад, когда со своими «катю­шами» отправился из Москвы под Полтаву.

И вновь Василий Иванович сел за книги.

– Он работал по 16—18 часов в сутки, – вспоми­нает один из его соратников. – Таков уж характер у Вознюка: он должен знать все до мельчайших подроб­ностей – и поэтому сразу же после назначения стал вникать в мельчайшие технические детали. Не раз он удивлял конструкторов ракет своими знаниями в их об­ласти.

«Доверие к командиру – основное условие, на мой взгляд, в армейской службе, – писал Василий Ивано­вич. – Когда солдаты идут в бой, они должны быть уверены, что их командир примет самое верное решение, окажется мудрее, хитрее, талантливее. И тогда победа обеспечена. Новая техника, с которой нам предстоя­ло иметь дело, только создавалась – слишком много было трудностей, некоторые казались даже непреодоли­мыми».


Штаб, мастерские, столовые, жилье – в палатках. Утром, чтобы умыться, надо разбить лед в ведре – во­да замерзла. А весной начались песчаные бури. Песок был везде: в сапогах, в хлебе, в спальных мешках.

– Здесь можно жить месяц, два, а больше не вы­держать, – услышал однажды Вознюк от офицера, по­лучившего назначение в часть.

– Вы воевали? – спросил генерал.

– Не успел.

– Там было труднее, запомните это. И еще: многие из тех, кто не вернулся с войны, были бы счастливы служить здесь. Вы меня поняли?

…Тридцать лет спустя полковник в отставке, вспо­миная о своем первом годе службы, рассказал:

– Вознюку было, пожалуй, еще тяжелее, чем нам. Я имею в виду не бытовые условия – они у всех были одинаковые. На нем лежала огромная ответственность за порученное дело. И он не жалел себя. Был требова­телен ко всем, а к себе вдвойне. Честно говоря, не ду­мал я тогда, что на месте занесенных песком палаток поднимутся каменные дома, вырастут парки и сады.

А Вознюк, по-моему, уже с первого дня предвидел, что именно так и будет.

Нет, в тот далекий 1947 год генерал мечтал о дру­гом. В штабе его можно было застать лишь ближе к полуночи. Рано утром он шагал вдоль узкоколейки, спешил в «монтажный корпус» (огромную палатку, где работали конструкторы и инженеры), туда, где строили испытательный стенд для двигателей (его металличе­ские конструкции вырастали над оврагом) и стартовую позицию.

– Благоустройством обязательно займемся, – ска­зал Вознюк на одном из совещаний, – а сейчас все си­лы и технику для основных сооружений. И главное – надо учиться, всем без исключения офицерам и сол­датам.

Люди прибывали из различных частей – авиацион­ных, танковых, артиллерийских, о новой технике ничего не знали. За исключением С. П. Королева и его бли­жайших соратников, никто не видел, как стартует раке­та, и поэтому большинство из военных считали, что но­вое оружие должно обязательно походить на легендар­ные «катюши».


У стенда для прожига собрались специалисты. Раке­та была «привязана» к металлическим конструкциям. Сооружение было довольно внушительным – 45 мет­ров ввысь, да и стоял стенд над оврагом, куда должна была рвануться огненная струя.

Это была генеральная репетиция. Нужно было снять различные параметры двигателей, и от инженеров и офицеров потребовалась немалая изобретательность, чтобы из подручных средств создать хитроумные прибо­ры и приборчики, которые смогли бы зарегистрировать данные. Лишь позже появится специальная аппаратура для таких испытаний, а сейчас все пошло в ход, включая даже комнатные термометры. Один из них висел на металлической стойке и показывал почти 40 градусов, хотя уже и наступила осень.

Первое чувство после включения двигателей – изу­мление. Люди словно остолбенели, пораженные мощью огненной струи, рожденной двигателем. Казалось, по­меркло все – степь, вечернее солнце, сам стенд. В гла­зах сверкала ярко-красная дуга, улетающая в овраг.

Оттуда поднимались клубы дыма, и лишь это черное облако напоминало о залпе «катюш».

Ракета и стенд выдержали экзамен. «Эта штучка впечатляет», – сказал один из офицеров, и его слова с удовольствием повторялись на госкомиссии, которая в эти дни заседала несколько раз в сутки.

16 октября было принято решение о пуске. Дмитрий Федорович Устинов после заседания госкомиссии подо­шел к Вознюку.

– Я понимаю, что люди устали, измучены, – ска­зал он, – но мы не имеем права на ошибки, на неуда­чу. Еще раз напомните об этом всему стартовому рас­чету.

– Мы уверены в успехе.

– Я тоже. – Дмитрий Федорович улыбнулся. – Иначе и быть не может: вся страна на нас работает…


«Наша техника рождалась в годы послевоенной раз­рухи, – писал ребятам В. И. Вознюк. – Каждый гвоздь, кирпич, кусок шифера были на счету. Но для нас вы­деляли все необходимое – ведь речь шла об обороне страны. Стране угрожали новой войной, капиталисты не предполагали, что советские ученые и специалисты смо­гут в очень короткое время создать ракетно-ядерное ору­жие. Вы родились в конце пятидесятых годов, ваше дет­ство и юность, к счастью, пришлись на мирное время, но его могло и не быть, если бы ваши отцы и деды, вы­стояв в страшной войне, не выиграли бы иные «сраже­ния» – на этот раз в соревновании за новейшую техни­ку – ракетную».


Первая ракета ушла легко, красиво. Чиркнула по небу как огненная стрела, только ее и видели.

Все выбежали из землянок, из машин, спрятанных в овражке. Начали поздравлять друг друга. Королев стоял чуть в сторонке. Его глаза были полны слез. Воз­нюк подошел к конструктору: «С днем рождения, Сер­гей Павлович!»

– Спасибо, – Королев обнял генерала, – такие дела, Василий Иванович, начинаем, такие дела…


Было уже пять, на востоке темнота чуть расступа­лась, но ночь пока царила над степью. Мы стояли у памятника, угадывая его очертания, потому что и Сте­пан Царев, и я видели его много раз.

Он предложил остановиться на несколько минут. Молча вышел из машины, жестом позвал за собой.

– Подождем, сейчас она будет взлетать, – потом объяснил он, – я еще раз хочу взглянуть…

Мы торопились на стартовую, уходила очередная ра­кета, и пуск был назначен на шесть двадцать, а от па­мятника до наблюдательного пункта добрых полсотни километров.

– Успеем, – успокоил Царев и вновь замолчал. Я понял, что сегодняшняя остановка у памятника свя­зана со вчерашним вечером. Сначала мы были дома у Царева, потом вышли на улицу. Степан Авксентьевич все рассказывал о тех днях, что давно уже ушли, а в нем живут, словно не властно над ними время.

С нами был еще Борис, сын Степана Авксентьевича. Он работает здесь же, на полигоне. Есть такая служба точного времени, и младший Царев следит, чтобы «се­кунды не торопились и не отставали, потому что в нашем деле точность прежде всего». Так он выразился, и отец поддержал сына: «Пожалуй, он прав. Секунды в жизни ракетчика подчас стоят многих лет…» И он вновь загово­рил неторопливо, размышляя о прожитом.

– Борис родился 12 апреля, так что этот день для нас праздник вдвойне. Так уж случилось… Да и живет сейчас на улице Королева. На улице Сергея Павлови­ча… А я привыкнуть не могу: «памятники», «улицы», «музеи»… Не могу… Он ведь для нас всегда живой… И молодой. В 47-м ему было сорок лет… Это на портре­тах Сергей Павлович суровым кажется, даже строгим, а для меня остался в потертой кожаной куртке, спокой­ный, мягкий, никогда не повышающий голоса… Неприят­ность однажды у меня вышла: ударило в лицо, кровь из щеки хлынула, думали, что глаза лишился. Королев на своей машине отправил в больницу, а вечером сам за­ехал… А ведь я рядовым техником был, он же – Глав­ным конструктором. Мы тогда новые ракеты испытыва­ли, собачек к полетам готовили… Добрым был Сергей Павлович, потому что в большом деле нельзя быть иным – люди тянутся к тому, кто во главе, примеряют себя по нему. А для нас, юнцов, Королев примером стал: тяжесть на его плечах огромная да и ответственность выше некуда. А он словно не замечает этого, в каждую мелочь вникает, всегда найдет время, чтобы выслушать, поспорить, более того – поучиться… Да и в наши «мон­тажные мастерские» приезжал в любое время суток, мы ни выходных, ни сменной работы не знали… И еще: зажигать людей умел делом, не случайно большин­ство из тех, кто на самом первом этапе начал с ракета­ми работать, так и прикипели к новому делу на всю жизнь.

Мы шли с Царевым по центральной улице городка, над нами шумели деревья, сквозь ветви которых прогля­дывали корпуса современных домов, магазинов, кафе, кинотеатра.

– Здесь ничего не было, – заметил Царев, – мер­твая степь, а каждое дерево как ребенка выхаживали. Но я не об этих трудностях говорю, не о быте, об ис­пытаниях иных. …Ну как их назвать?.. Испытания на творчество, на новые идеи – все это неточно, определе­ние найти трудно. Ракетной техники не было, не суще­ствовало, те опыты, что велись в довоенные годы, лишь давали общее направление, а нужно было из множества путей найти тот единственный, который принесет успех. Это теперь я отчетливо понимаю, а тогда только дога­дывался, что те люди, стоящие рядом с Королевым и чьи имена навечно выбиты на памятнике первой ракете, идут в неизведанное. Одного мужества и стойкости ма­ло, нужен огромный талант. И конструкторский и орга­низаторский. Приближался космический век человече­ства; чтобы открывать его, нужны были такие люди, как Королев.

Первый пуск прошел удачно.

Новый старт. Ракета взрывается.

Пуск! Опять неудача…

На стартовой площадке еще один экземпляр ракеты. Она взмывает ввысь, точно ложится на курс и попадает в расчетный район.

Но Сергей Павлович мрачен. В своем вагончике, как обычно, к вечеру он собирает ближайших соратников, друзей. Пьют «пустой» чай, размышляют о будущем.

– Нужен новый носитель, – говорит Королев, – у этого нет будущего… Как считаете?

Разговор шел бурный, много спорили, не всегда со­глашались друг с другом.

Нет, тогда еще речь не шла о космосе. Для обороны страны нужна была ракетная техника. И тем не менее в зти трудные годы началось исследование космоса в научных, мирных целях. Были созданы ракеты, которые называли «академическими». Председателем комиссии по их испытаниям был Анатолий Аркадьевич Благонравов.


Академик Благонравов в 1968 году возглавлял со­ветскую делегацию на Конференции ООН по мирному использованию космического пространства. В своем вы­ступлении Анатолий Аркадьевич сказал:

– Я со всей ответственностью заявляю участникам конференции, что в Советском Союзе с первых шагов ракетная техника ставилась на службу человеку. В каж­дом эксперименте, не только космическом, мы четко представляли, насколько важны и нужны данные о верхней атмосфере Земли. И уже с запуска первой гео­физической ракеты в 1949 году такие исследования по­зволили получить ценнейшие результаты.

В тот вечер мы гуляли с ученым по Вене, по ее знаменитым паркам. Естественно, разговор зашел и о самых первых шагах к космосу.

– Я вспоминаю это время с удовольствием, – гово­рил академик, – небывалый энтузиазм был у каждого участника – и у тех, кто готовил ракету, и у тех, кто «начинял» контейнер различными приборами. Трудно­сти невероятные: каждый раз мы сталкивались с чем-то новым, а опыта не было. Но именно в те годы рожда­лись и принципы исследований, и аппаратура, которая спустя семь лет начала работать на спутниках Земли.

– А о полете человека мечтали? – спросил я.

– Это казалось таким далеким, более того – несбы­точным, что даже Сергей Павлович не говорил о нем… Впрочем, один случай показал, насколько далеко мог Королев предвидеть развитие ракетной техники…


Лауреат Государственной премии СССР А. И. Нестеренко пишет: «В 1946 году формировался один из на­учно-исследовательских институтов ракетного профи­ля… В этот период группа ракетчиков во главе с М. К. Тихонравовым работала над проектом полета в космос на ракете (без выхода на орбиту вокруг Земли). Было известно, что эта группа со своим проектом ВР-190 обращалась в ряд организаций, но не получила под­держки… Для практического осуществления проекта ВР-190 группа проделала большую исследовательскую работу по обоснованию возможности надежного спуска человека с высоты 190—200 км при помощи специальна оборудованной высотной кабины, впоследствии назван­ной «ракетным зондом».

Делегация из института пришла к Благонравову. Он внимательно выслушал ученых, проконсультировал­ся со своими коллегами и ответил:

– Рано… Нас не поймут, мол, занимаемся прожек­терством…

– А на следующий день я вижу тех же ходоков, – Анатолий Аркадьевич улыбнулся, – сидят у дверей кабинета, ждут. Думаю, будь что будет: включим до­клад в план научной сессии…

Спустя несколько лет в Центральный Комитет пар­тии уйдет записка С. П. Королева, в которой, ссылаясь на выводы и аргументы М. К. Тихонравова, будет об­основана целесообразность запуска первого искусствен­ного спутника Земли. А на Байконуре 4 октября 1957 го­да рядом с Сергеем Павловичем будет и Михаил Клавдиевич Тихонравов.

Судьбу же проекта ВР-190 определит тот же Сергей Павлович Королев.

– У этого направления нет перспективы, – скажет он, – нужны корабли для полетов вокруг Земли. Ко­роткие визиты в космос эффектны, но большого значе­ния для науки и космонавтики не имеют… Я за орби­тальный полет человека.


Картошка не уродилась, и теперь предстояло пере­жить еще одну суровую зиму. А семья и так еле-еле сводила концы с концами.

На родительские собрания в школу обычно прихо­дила Анна Тимофеевна.

– А мой-то как? – спрашивала она учительницу.

– Способный. Ему учиться надо…

– Задумал он школу оставить, – сказала Анна Ти­мофеевна, – тяжко нам, в ремесленное хочет… Дети нынче рано самостоятельными становятся. Мы мешать не станем. В Москве дядя, поможет…

Но в ремесленное училище Юрий Гагарин поступит позже. Мал еще был он осенью 47-года, когда стартова­ла первая баллистическая…

До его полета в космос оставалось 13 лет 5 месяцев и 24 дня.