"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

Эта белая кувшинка и есть выражение лесной воды, выражение лесной
полутьмы, неясных очертаний погруженных в воду растений, скольжения по тихой
воде белых беззвучных облаков, отражения в пруду молодого месяца и звезд. И
все это вместе: речушки, затоны, лесные пруды и озерца, камыши, осока,
рассветы, закаты, странные одинокие вздохи илистой земли, шелест деревьев и
шорох камышин, булькающее кувыркание водяного пузыря - и выражается в белом
цветке кувшинке.
Вот и Астра выразила своим лицом, обликом своим дивный мир скромной
женской красоты. А уж что там в омуте, какие черти водятся, пусть судит об
этом тот, кто, ломая гладкую поверхность пруда, лезет босыми ногами среди
режущей осоки, прет по илистому, теплому и холодному всасывающему дну. А я с
берега полюбуюсь кувшинкой.
Мне казалось, что этого моего скромного, тихого любования никто не
замечает, всегда я молчалив, хмур, а при Астре и вдвойне.
Но однажды моя добрейшая сопереводчица, хохоча, как Тарас Бульба,
проговорила:
- Ох и нравится Василию Семеновичу наша Aстрочка, так бы и съел ее.
Я сделал кислое лицо и пожал плечами.
Неужели муж Астры похож на своего отца, сутулого ночного сторожа
Арутюна?.. Боже мой, товарищи, да какое мне дело до всего этого?
Арутюн печален. Ночью я бесшумно прохожу мимо него в предрассветный час,
когда все сторожа мира спят, и он смотрит на меня из темноты, его глаза
полны спокойной тоски.
Я думаю, он никогда не спит - печаль не дает ему уснуть. Он никогда ни с
кем не разговаривает, никто не приходит к нему. Иногда на улице встречается
ему веселый деревенский дед, и мне кажется - вот Арутюн сейчас заулыбается,
остановится, закурит, заговорит об овечках и пчелах, о вине. Но нет, Арутюн
идет сутулясь, тяжело шаркая кирзовыми сапогами, погруженный в свою огромную
тоску... Что это с ним?
И вот так странно подумать, что всего несколько дней тому назад я,
московский незнакомец, впервые в жизни вступил в этот горный поселочек, о
существовании которого не знал.
- Барев - добрО, - говорят мне встречные.
- Баревдзес - добро вам! - говорю я и снимаю шапку. Кругом хорошие, добрые
знакомые.
И вот идут дни, и я уже знаю многое об Иване, о Кате, об Астре, о старике
Арутюне... Сколько трогательного, человечески милого и не меньше, а может
быть, и больше тяжелого, ужасного, ужасного.
Катин муж болен, уже несколько лет лежит в постели, и тихая Катя, тоскуя
по дальней родине, отцу, матери, подругам, ходит за ним, выгадывая копейки,
чтобы побаловать его яблочком, конфеткой.
А мое вхождение в жизнь, узнавание жизни в горном поселке шло все дальше и
все шире. И этому человеческому движению почти не мешало то, что мои
собеседники очень плохо знали русский язык, вместо одних русских слов
произносили другие и делали совершенно чудовищные ударения, а я,
переводивший с армянского эпопею о медеплавильном заводе, знал два армянских
слова - "че" и "барев".
А в Цахкадзоре шла своя жизнь.
В заведении Карапета-аги собирались шоферы продавцы из сельмагов, учителя,
каменщики, пили виноградную водку, пели песни, вспыхивали, скандалили, ели