"Василий Семенович Гроссман. В Кисловодске" - читать интересную книгу автора

лечиться не только оберсты и генералы, но и интеллигенция рейха.
Оказалось, что кое у кого на квартире стояли интеллигентные немцы,
которые, видимо, боялись Гитлера и Гиммлера и, видимо, не одобряли тех
ужасов, о которых рассказывали живущие вблизи гестапо люди. И в общем жизнь
чем-то стала похожа на ту, что шла раньше, и по-прежнему Николай Викторович
радовался уюту своего дома, очарованию Елены Петровны и верил, что хорошо
сделал, когда собранию кружка предпочел именины Лены Ксенофонтовой.
И вот, когда Николай Викторович собирался домой, чтобы, пообедав и
отдохнув, отправиться с женой в театр на представление "Потонувшего
колокола", к маленькому флигельку подъехала, шурша по гравию, машина и из
нее вышел толстый скуластый и курносый человек, с серыми глазами и светлыми
волосами, совершенно похожий на советского районного агронома, либо завмага,
либо лектора, читающего в групкоме домашних работниц лекции на темы
социального страхования.
Фуражка, серый мундир с погонами, пояс, перевязь на руке, партийный значок
со свастикой и железный крест на груди подтверждали, что это чин гестапо,
чье звание по ведомству безопасности соответствовало строевому полковнику
вермахта.
Николай Викторович - высокий, холеный, со своей элегантной сединой,
красивым румяным лицом и чрезмерно, до пошлости, выразительными главами -
казался рядом с плебейски коротким, пузатым, срубленным и слепленным из
простонародного дерьмового и бросового материала немцем, знатным и веселым
владельцем имения, то ли большим русским барином, то ли иноземным герцогом.
Но это только казалось.
- Sie schprechen deutsch?
- Ja vohle, - ответил Николай Викторович, которого в раннем детстве
Августа Карловна обучала немецкому языку.
"Ох, - подумал он о самом себе, - сколько грации, готовности, кокетства,
страстного желания быть милым, послушным и хорошим вложил он в это
воркующее: "Ja vohle".
И немец, услышав голос седого красавца барина и мельком оглядев его своим
почти по-божьи всеведущим взором, взором существа, чьи деяния совершались на
божественной высоте - где лишь смерть и живот, сразу определил, с кем он
имеет дело.
Огромные груды человечины пришлось сокрушить толстому, низкорослому чину
из ведомства "Sicher Dinst".
Он рушил, разваливал, раскалывал, гнул и ломал тысячи душ - тут были и
католики, и православные, и боевые летчики, и князья-монархисты, и партийные
функционеры, и вдохновенные, топтавшие каноны поэты, и исступленные, ушедшие
из мира монахини. Перед угрозой жизни все рушилось и раскалывалось, летело
кувырком, то упрямясь, то даже упорствуя, то с невероятной анекдотической
легкостью. Но итог был один, исключения подтверждали закон. Люди, как дети
перед рождественской елкой, толкаясь, тянулись к простенькой, грубой
игрушке, которую им то протягивал, то грозился отнять дед-мороз из "зихер
динст"... жить всем хочется - и Вольфгангу Гете, и Шмулику из гетто... Дело
было несложное, и чиновник изложил его в коротких и ясных словах, без
единого грубого либо циничного выражения, и даже произнес несколько
неделовых фраз о том, что цивилизованные люди отлично понимают, что в
всемирно-исторических деяниях армии и государств есть лишь одна мораль:
государственной целесообразности. Немецкие врачи давно уже поняли это.