2

Коваль проснулся и прислушался. Кто же там ходит, в коридоре? На втором этаже, кроме него, никого но было. Люди, которые проводили здесь свой отпуск, уже уехали. Новые постояльцы еще не появились. Лишь на первом этаже в одной комнате жили три механика, откомандированные налаживать работу комбайнов, а в другой — Лиза.

Дмитрий Иванович вышел на балкон. Отсюда открывалась широкая панорама Днепровского залива, который где-то вдали переходил в открытое море.

Под утро дождь прекратился. Снова, словно умытое, ярко засияло солнце и заголубел, заискрился лиман; отсюда, от села, виднелись далекие маяки, башенки которых поднимались над линией горизонта. Зазеленела трава, пыльные еще вчера склоны прихорошились: вытоптанный глинистый серпантин дорожек из серого стал ярко-желтым. Возле причала и кладовой, куда рыбаки уже сдали ночной улов, толпились люди. Фелюги ровными рядами снова замерли на своем рыбачьем рейде; все тут — и роившиеся возле причала люди, и хатки, и парусники у берега — обновилось, помолодело.

Коваль не сводил глаз с фелюг, казалось нарисованных художником на голубом полотне. Странное чувство охватило его. Он не был теперь на службе и хотел воспринимать окружающее как человек, который не очень остро реагирует на то, что происходит. Но сколько бы он ни твердил себе, что находится на заслуженном отдыхе, все равно невольно присматривался к людям, фиксировал в памяти их поведение, видимое только его натренированному глазу, и делал свои выводы.

Скоро уже год, как Дмитрий Иванович находился на пенсии, или, как он говорил, пребывал «не у дел», но никак не мог привыкнуть к своему новому положению. Общественные дела, обязанности члена совета ветеранов милиции, в которые он окунулся с головой, не заменили ему прежней работы. Все началось с того, что во время разбора в управлении очередного происшествия у Коваля возник конфликт со своим начальником. Дмитрий Иванович сгоряча подал рапорт об отставке. Уговаривать его полковник Непийвода не стал. Наоборот. Воспользовавшись случаем, решил расстаться со своим настырным помощником, который временами, при его авторитете, становился излишне независимым. Рапорт был подписан, и проситься назад Коваль уже не мог.

Проводили его на пенсию в полковничьем звании, торжественно, с подарками и наградами. Товарищи сердечно говорили о нем как о чутком, благородном человеке, у которого учились не только профессиональному мастерству, но и правдивости, вере в добро. Но все это не унимало горечи.

Отдав всего себя борьбе за справедливость, он чувствовал, что его обидели. В конце концов сделал вывод, что несправедливость проявлена не столько к нему, полковнику Ковалю, как к тому делу, которому еще мог служить.

Было такое чувство, будто оставляет кого-то осиротевшим после своей отставки. Не преступников, конечно. И не своих друзей, коллег и подчиненных. Может, тех неизвестных ему людей, кому придется столкнуться с несправедливостью и которым он не сможет помочь? Но думать так было бы зазнайством, да и не думал он так, убежденный, что является только одним из многочисленных воинов правопорядка.

Дома Коваль постеснялся рассказать об отставке сразу — в тот торжественно-горький день подарки оставил в своем, теперь уже бывшем, кабинете в министерстве. Ружена узнала об этом только через месяц…

Из переулка появился парень, которого Коваль видел ночью в гостинице возле молодой женщины.

Сейчас он был в военной форме, правда без погон, с многочисленными значками на выстиранной, добела сношенной гимнастерке. Не замечая Коваля, юноша настороженно оглянулся и повернул к гостинице.

Дмитрий Иванович еще раз посмотрел на чудесную панораму залива и, вздохнув, возвратился к себе в комнату. Хотя сегодня, после грозы, следовало ожидать хорошего клева, он никуда не собирался.

Коваль случайно оказался в этом селе. Раньше, когда у него было по горло работы и он падал с ног от усталости, кресло перед телевизором казалось ему самым привлекательным местом на земле. Но теперь появилось слишком много свободного времени, и он возненавидел это кресло. Стараясь избавиться от него, он вспомнил о своем хорошем знакомом и бывшем подчиненном майоре Келеберде из Херсонского управления внутренних дел. Келеберда договорился с директором совхоза из Лиманского, и вот он в уютной, на несколько комнат, сельской гостинице с единственной хозяйкой Даниловной, которая была здесь и за директора, и за уборщицу, и за повариху.

В плавни Дмитрий Иванович еще не ездил. Келеберда обещал в воскресенье вместе с ним выбраться на рыбалку. Ожидая его, Коваль несколько дней предавался самому банальному отдыху: спал сколько хотел, вытравливал из головы всякие уголовные дела, оконченные и неоконченные, которые все еще волновали и которыми теперь занимались его бывшие коллеги; правда, дважды съездил с местным рыбаком, дедом Махтеем, на бычков.

И ему стало нудно в этой благословенной голубой тишине, за которой кипела жизнь, где обходились без него, словно его уже и на свете не было. Больше всего мучило, что осталось незаконченное дело. Хотя он уже нащупал следы убийцы, но, как вначале бывает, доводы не были подкреплены вескими доказательствами, и подполковник Бублейников, которому передали дело, отказался от его версии.

Вчера вечером, истомившись в одиночестве, Коваль выключил телевизор и свалился навзничь на диван; пошли мысли о том, как же это его занесло сюда, в устье Днепра, в плавни, так далеко от дома. И не находил ответа. Решение поехать порыбачить пришло неожиданно. Будто его толкнули и сказали: «Поезжай!» Ружена собиралась в командировку в Карпаты, а он сложил чемоданчик, собрал удочки и, даже не позвонив Наталке, которая теперь жила отдельно, отправился на вокзал.

Сейчас удивлялся своему поступку. Но теперь ничего другого не оставалось, кроме как ожидать Келеберду, чтобы поехать в плавни, а пока — ловить бычков.

Впрочем, сегодня он, наверное, и на бычков не пойдет.

Дмитрий Иванович с грустью посмотрел на указательный палец левой руки. Надо же! Красный, набрякший — казалось, болела вся рука, — он не давал покоя. На второй день по приезде Коваль, наловив с полдесятка приличных бычков, вытащил небольшую рыбку, которой не остерегся, несмотря на предупреждающий окрик деда — игла плавника вонзилась в палец. Палец словно огнем ожгло, Коваль едва не закричал. Потом боль немного утихла; склонившись через борт, он держал руку в воде, а дед принялся грести к берегу. После всевозможных примочек, которые делала Даниловна, боль унялась, но палец все равно оставался опухшим и давал знать, когда приходилось двигать рукой…

Где-то близко зафырчала машина. Коваль вышел в коридор и спустился на первый этаж. К гостинице подъехал грузовик, в кабине Дмитрий Иванович увидел вчерашнюю женщину с первого этажа.

Парень в старенькой гимнастерке открыл дверцы и стал помогать женщине выбираться из кабины. Она обхватила его шею, и он осторожно взял ее на руки и поставил на землю. Подал костыль, и женщина, опираясь на него и плечо парня, поковыляла к гостинице.

— Ничего страшного, — успокаивающе говорила Лиза. — Маленькая трещинка, и связки еще… Обулась в гипсовый ботиночек. Говорят, недели две — и все будет хорошо. Напрасно я паниковала…

Парень почему-то заинтересовал Коваля, но почему, он еще не знал.

Взяв на кухне чайник с кипятком, Дмитрий Иванович пошел к себе. Через открытую дверь услышал, как зазвонил телефон в коридоре и Даниловна сказала кому-то:

— Да, Андрей Степанович… Ничего страшного, велен покой… Не волнуйтесь… Зайдете? Понимаю, понимаю… Ах, ко мне в хату? Можно. Сейчас там никого нет. Дачники вчера выехали, как раз перед грозой. И Лиля моя уехала на занятия. Конечно, на ровном месте ей будет лучше. Никаких ступенек, рядом вода… Генерал — тот только у меня и останавливается… Завтра и заберу ее, Андрей Степанович… Хотите поговорить с ней сейчас? Внизу есть аппарат, параллельный… На кухне… Только он не очень исправный… Хорошо, попробую, если сможет подойти…

Даниловна положила трубку и заторопилась вниз. На ходу легонько постучала в дверь Коваля.

— Дмитрий Иванович, завтракать! Я вам яичницу приготовлю. Или, может, картошки поджарить?

— Все равно, — ответил из комнаты Коваль.

— Я сюда принесу.

Позавтракав, Коваль взял книгу академика Дубинина о генетике, вынес на балкон мягкое кресло и умостился в нем. Солнце еще не поднялось высоко и на балкон не заглядывало, пронизывая белые с голубизной тучки. Горизонт скрадывал таинственную даль, фелюги в лимане казались ненастоящими, а люди на берегу словно бы жили в игрушечном, выдуманном мире, и все вокруг было прекрасным до нереальности.

Вскоре внимание Дмитрия Ивановича привлекли чьи-то голоса. Из-за угла дома, опираясь на плечо Юрася и налегая на костыль, вышла Лиза. Парень подвел ее к бревнам, лежавшим на краю обрыва, осторожно усадил и подал книгу, потом принес деревянный ящик из-под овощей. Подставил его под больную Лизину ногу, издали похожую на куклу.

Гостиница стояла неподалеку от обрыва, длинные, толстые бревна лежали как раз напротив балкона, где, не замеченный молодыми людьми, сидел Коваль.

Он проследил, как осторожно устраивает Юрась на ящике Лизину ногу, и невольно прислушался к беседе.

Парень спросил:

— Что-нибудь еще нужно?

— Нет, спасибо, — ответила Лиза. — Вы и так со мной слишком возитесь, такое благородство проявили. Надеюсь когда-нибудь отблагодарить.

Разговор, казалось, был закончен, но Юрась не уходил.

— И надо же было этому случиться именно сейчас! — не выдержала, пожаловалась Лиза.

Юрась вопросительно уставился на нее.

— Называется отметила день рождения!

— Вчера?

— Нет, послезавтра, да все равно, — грустно проговорила Лиза. — Хотя танцевать не собиралась. Но теперь и купаться не смогу.

В Лизином голосе слышалось нескрываемое огорчение. Та женская печаль, которая вызывает у мужчины вечное, как мир, желание броситься на помощь.

Юрась сочувственно смотрел на эту удивительную женщину. Он еще никогда не встречал таких, как у нее, глаз — больших, с желтизной. В их глубине светилась нежность и одновременно прятался страх, как у провинившегося котенка. Глаза и пугали, и взывали, и манили. Им в этой игре помогали капризные губы.

Но вот Лизин взгляд посуровел, и без всякого перехода тоном экзаменатора она спросила:

— Ваша фамилия Комышан?

— Да, — немного растерянно подтвердил Юрась. — А вы откуда знаете?

— Я знахарка! — Она опустила на миг глаза. — Андрей Степанович ваш брат?

Юрась еще больше удивился.

— Об этом нетрудно догадаться, — улыбнулась Лиза. — Вы очень похожи. Такие же черные брови, горбинка на носу, но вы красивее… Вас тут по-уличному черкесами называют. За черные брови и черные усы? Как в песне…

— Не знаю.

— А за что?

— Может, за характер, — пожал плечами Юрась.

— У брата вашего характер — ого! — согласилась Лиза.

— Вы моего брата так хорошо знаете?

Лиза уклонилась от ответа, пробормотала что-то невнятное.

— Вы из рыбинспекции? — спросил Юрась.

— Нет. С фабрики, из Херсона.

— У вас с Андреем дела какие-то?

— Для вас неинтересные, — засмеялась Лиза. Она шевельнула ногой и сразу же скривилась от боли. — Может, я люблю икрой полакомиться… Вы у Андрея Степановича спросите…

Юрась, словно завороженный, не сводил глаз с Лизиного лица — оно то кривилось от боли, то озарялось светлой улыбкой, от которой в сердце разливалось приятное щемящее чувство. «Как она хороша!» — думал Юрась. Лиза теперь казалась ему старой знакомой. Где же он видел ее? И не мог вспомнить. Может, во сне? Под конец службы ему часто снились девчата, знакомые и незнакомые. Раньше он был безразличен к девушкам, поэтому в армии ни от кого не получал заветных писем. Возвратившись в Лиманское, тоже не бегал в клуб на танцы. Теперь же его, едва ли не впервые в жизни, что-то сковывало в разговоре с женщиной, лишало речи.

Лиза не могла надеть спортивные брюки, поэтому набросила поверх купальника коротенький халатик, оставлявший на виду не только в гипсе толстую, словно кукла, травмированную ногу, но и другую — стройную, соблазнительную, немного загоревшую ножку. Да и вся она в этом легком халатике была чрезвычайно женственная, какая-то очень милая.

Она никак не могла пристроиться на бревнах, крутилась и кривилась, и Юрась то и дело поправлял ящик, на котором лежала больная нога.

— Знаете что… — вдруг нахмурилась Лиза, и глаза ее сразу стали как желтки. — Оставьте меня… Теперь я сама управлюсь со своей бедой.

Юрасю показалось, что при этих словах на продолговатое Лизино лицо упала тень, потом эта тень и ему заслонила мир: потемнела трава, почернел за Лизиной спиной голубой залив.

— А если бы я захотел вас видеть? Часто. Каждый день.

В этом вопросе было и утверждение, и надежда.

Лиза внимательно посмотрела на Юрася.

— Ты это серьезно? — Она внезапно перешла на «ты», словно перед ней был мальчишка.

Юрась кивнул. Он побледнел.

— Зачем это тебе, Юрась? — ласково произнесла она. — Ты еще юноша и у тебя все в будущем.

— А что, разве нельзя дружить? И в будущем?

— Как дружить? — усмехнулась Лиза. — Не замужем я, а в женихи ты не годишься мне.

Обиженному Юрасю так и хотелось спросить: «Почему?» Он сдержался, но Лиза все поняла.

— Молодой еще! — мягко проговорила она.

— Грех небольшой, — только и смог ответить он. Через силу пошутил: — Недостаток, который проходит с годами. Но разве я говорил о свадьбе? — грубо, пряча смущение, рубанул он.

«Да-а, — подумал Коваль, услышав эту словесную дуэль. — Парень, кажется, того, готов…»

Человеческие чувства не признают ограничений и могут вспыхнуть неожиданно, вопреки любым привычным нормам. Пожилые мужчины находят себе молодых жен, юноши берут в жены женщин старше себя. Временами возраст перестает играть свою решающую роль, и неуправляемые чувства становятся сильней каких-либо соображений, побуждают человека к подвигу, на любые жертвы или толкают на преступление.

— Вы еще и грубиян! — вдруг рассердилась Лиза.

Юрась процедил: «До свидания!» — повернулся и неторопливым шагом, с поднятой головой, направился в переулок.

«И в самом деле — характер», — с доброй улыбкой подумал о нем Коваль.