18

В этот раз Келеберда зашел к Ковалю с таким видом, что Дмитрий Иванович сразу догадался: ничего утешительного.

— Версия с рыбинспекторами подтверждается, — бодро начал майор. — Экспертиза установила, что Петра Чайкуна убили из ружья, которое принадлежит Андрею Комышану…

— Так, — кивнул Коваль. — Понятно… — И замолчал, ожидая продолжения.

Однако Келеберда не спешил. Помолчав, он сказал:

— Теперь Комышана и Козака-Сирого будем допрашивать подробно. От работы на время следствия их отстранили и служебное оружие изъяли.

Коваль снова кивнул. Майор понял: Дмитрию Ивановичу ясно, что он оттягивает время неприятного сообщения. Это его привело в замешательство, и он подумал, что присутствие Коваля в Лиманском — не только счастливая случайность и помощь, но еще и ненужный свидетель его, Келеберды, просчетов и ошибок.

— Что еще установила экспертиза?

Майор все еще чувствовал себя неловко. В голове пронеслись совсем посторонние мысли: ему никогда не подняться по служебной лестнице до положения Коваля — хотя бы потому, что не обладает такой проницательностью. На его счету, конечно, тоже не одно раскрытое преступление, но какими усилиями это достигалось! А у Коваля все выходит как-то само собой просто. Майор вспомнил когда-то услышанное, совсем далекое от его забот: великие писатели пишут хорошие книги тоже нелегко, но читатель этого не замечает. Талант творца в том и заключается, чтобы скрыть пролитый пот и чтобы людям казалось, что все написано легко, просто, естественно, как дыхание… Размышления эти заняли всего мгновение. Келеберда ответил:

— Повторная экспертиза установила, что на ружье Комышана есть отпечатки пальцев не только подозреваемых. Оружие, очевидно, побывало в руках многих. Есть следы и меньшие по размеру, возможно — женские. И еще, — он тяжело вздохнул, — ружье кто-то вытирал, стараясь уничтожить следы. Экспертам пришлось нелегко. Слава богу, преступник вытирал ружье наспех и не все уничтожил. У нас есть лейтенант Головань — ас дактилоскопии: на воде и то следы обнаружит!

— Гм! — В глазах Коваля вспыхнули острые огоньки. — Когда изъяли ружье?

— Два дня тому назад… Как только выяснили, кто выезжал на воду в ночь на восемнадцатое.

— А сегодня двадцать четвертое. Таким образом, в течение четырех дней после убийства оружие было у подозреваемых. Удивляюсь, как оно вообще уцелело.

Келеберда молчал.

— Где находилось ружье все это время?

— Два дня на рыбинспекторском посту. Его забрал у Юрася Комышана Козак-Сирый. Потом Андрей Комышан с разрешения начальника инспекции отнес ружье домой.

— Выходит, два дня стояло в помещении поста?

— Да, в углу.

— Следует установить всех, кто имел доступ в это помещение, в том числе и случайных посетителей.

— Мы это уже делаем, Дмитрий Иванович…

— Теперь относительно выстрелов… Известно точно, сколько раз стреляли той ночью. Нашли людей, которые слышали эти выстрелы. Хотя это, Леонид Семенович, лишь тоненькая ниточка, но для розыска и следствия она важна. Если четвертый и пятый выстрелы были позднее, когда Козак-Сирый с Юрасем уже пребывали на берегу, то самое пристальное внимание нужно обратить на эти поздние выстрелы. И искать еще кого-то кроме троих: братьев Комышан и Козака-Сирого…

— Не согласен с вами, Дмитрий Иванович, — возразил Келеберда. — Мало ли кто стреляет по ночам в плавнях и на лимане. Отправным пунктом должны быть не выстрелы — они нас собьют с толку, — а ружье и следы на нем.

— Вы говорите, их уничтожали и не все сохранились.

— Но и тех, что остались, хватит для подтверждения наивероятнейшей версии — убийца кто-то из этих троих.

— Смотрите, чтобы не заблудиться в трех соснах, — засмеялся Коваль, стараясь свое замечание, которое, забывшись на миг, он произнес безапелляционным тоном начальника, перевести в шутку и не затронуть самолюбие майора.

— Да уж постараемся, — в свою очередь улыбнулся Келеберда. — С вашей помощью, Дмитрий Иванович… Неудобно, правда, беспокоить человека на отдыхе, но коль уж вы здесь…

— Честно сказать, я и сам понемногу влезаю в это дело.

— На это и надеялись, — уже искренне признался майор. — Разве могли вы остаться в стороне?

— Да-а, — согласился Коваль. — Для нас, Леонид Семенович, нейтральных полос и спокойной жизни не бывает… Это уже до последнего дыхания… Я вот о чем думаю, — добавил он после паузы. — Не следует вам больше ко мне приходить… Преступник, возможно, здесь, в Лиманском, он насторожен, и не хотелось бы, чтобы обратили внимание на ваши посещения… Для всех я — дачник, и только… Появится надобность — свяжемся по телефону и встретимся где-нибудь за селом…

* * *

Этот разговор с Келебердой Дмитрий Иванович вспоминал, прохаживаясь берегом лимана между причалом рыбколхоза и инспекторским постом. Солнце еще не склонилось, припекало, и наехавшие в Лиманское дачники подставляли ему свои бока. Блестел перед глазами залив, и фелюги отсюда, с близкого расстояния, казались на высокой воде уже не игрушечными, а огромными кораблями.

Прогуливаясь в спортивных брюках и пижамной куртке, Коваль внимательно разглядывал отдыхающих. Они интересовали его только с одной стороны: не мог ли кто-то из них быть участником неожиданных событий в рыбинспекторской дежурке? Тот факт, что, как говорится, под самым носом у всех уничтожали следы на ружье, — свидетельствовал, что гибель Чайкуна не случайная трагедия и убийца или убийцы — люди активные и будут мешать расследованию. Есть, считал Дмитрий Иванович, два типа преступников: одни после преступления, случайного или умышленного, забиваются в нору и сидят там тихо, молясь, чтобы пронесло; другие активно вступают в борьбу с теми, кто ведет розыск и следствие, всячески затрудняя его, и, когда наконец их разоблачают, оказывают прямое сопротивление.

Коваль предпочитал встречаться с активным противником — загнанный в угол, он непременно допускал ошибки и разоблачал себя.

То, что противник был, очевидно, решительный и отчаянный, даже подогревало самолюбие Коваля. Активное противодействие преступника словно бы лично затрагивало его. Убийца, конечно, не мог догадаться, что за пенсионер отдыхает в Лиманском. Коваль понимал это, и все же эмоции, бывает, оказываются сильнее логики.

Осматривая пляж, Коваль отметил про себя, что многих дачников и лиманцев он уже знает в лицо: вот Лиза, хоть и в гипсе нога, но допрыгивает на костылях к пляжу — с помощью Даниловны или молодого Комышана, — ложится на раскладушку и жарится на солнце; вот мамаша с девочкой (Даниловна рассказывала, что у ребенка больные легкие и ему полезен лиманский воздух); вот два пенсионера в одинаковых парусиновых брюках и майках, загоревшие до черноты, накрыв головы фуражечками, играют в шахматы. Молодых людей, которые стайкой блуждают по пляжу и плещутся в воде, Дмитрий Иванович видит сегодня впервые. Местные ребятишки, когда идут купаться, непременно проходят мимо его окна в гостинице и скатываются с обрыва в залив словно сухие камешки.

Прошла размашистой твердой походкой медсестра Валентина — крашеное пугало: даже в самую большую жару кутается в платок, только нос торчит да глаза блестят. Но сейчас она его не интересует, на пляже он видит ее впервые; вообще местные люди заняты работой и на этом беззаботном клочке песка не бывают…

Невдалеке от колхозного причала маячила невысокая фигура старенькой женщины. Коваль ее тоже знал. Неизменно в своем заношенном сером платье — видно, другого у нее нет, — в разбитых башмаках, подвязанная белым платочком, старушка уже несколько раз встречалась ему на улицах Лиманского или на берегу. Тихо кланялась, как старому знакомому, и молча проходила.

По словам Даниловны, бабуся эта не имела в селе ни своей крыши над головой, ни родственников и все же не уходила отсюда. Хата ее сгорела во время войны, теперь живет где придется, почти никто из старожилов не отказывал ей в приюте и куске хлеба.

Старушка тоже ищет следы на воде, следы своей сестры. Родители почти одновременно умерли, когда девочки еще только становились на ноги. Старшая вырастила младшенькую и не выходила замуж.

Когда началась война, младшую взяли в армию, старшей по состоянию здоровья отказали. И пропала без вести на войне сестричка.

Ежедневно вот уже несколько лет высматривает ее с моря старушка. Ходит на причал, откуда когда-то отошел катер с солдатами-новобранцами, и часами вглядывается в далекий горизонт…

Дмитрий Иванович подошел к рыбинспекторскому причалу, к которому прижались три моторных лодки, в песок уткнулась еще одна — весельная.

Возле двери на лавочке сидела сторожиха Нюрка и что-то вязала. С балкона гостиницы Коваль не раз наблюдал за ней, видел, как она бегает к колхозной кладовой и возвращается оттуда вовсе не с пустыми руками. Когда Коваль спросил у Даниловны, что это за особа, та презрительно ответила: «Щука», — даже не объяснив, почему так прозвали в селе сторожиху. Сказала лишь, что в совхозе работать не хочет, ей выгоднее возле рыбаков околачиваться, а то, что тащит рыбу из кладовой, так не даром же ей при рыбинспекции состоять.

Коваль прохаживался возле лодок. Они интересовали его как «транспортные средства», которыми мог воспользоваться убийца. Он уже мимоходом осмотрел моторки рыбколхоза — больших фелюг пока что не брал во внимание, — охватил взглядом несколько стоявших у берега частных лодок. Хотел осмотреть еще парусники молодежного яхт-клуба, два из которых грациозно покачивались невдалеке и поворачивали под легким морским бризом то в одну, то в другую сторону свои белые крылья. Но больше всего его сейчас интересовали лодки рыбинспекции.

Коваль поздоровался со сторожихой и попросил разрешения присесть. Она подняла на него глаза, сделала вид, что только сейчас увидела. Хотя он уже давно заметил, что Нюрка тайком следит за ним. Когда она подняла голову, Дмитрий Иванович понял, почему эту крепкую тетку прозвали в селе «щукой». Была пучеглазой, с неожиданно длинным острым носом.

«В самом деле, — подумал Коваль. — Такая крепкая еще молодая женщина могла бы найти себе работу и в совхозе…»

Он присел и начал с того, что пожаловался на жару, которая досаждала уже несколько дней и могла смениться, как обычно, грозовыми дождями. А это задержало бы уборку позднего урожая. Нюрка в ответ только кивнула. Не спросила, что нужно возле рыбинспекции этому немолодому, немного мешковатому мужчине с поседевшими, выбивавшимися из-под белой «капитанки» волосами. Нюрка особенно интересовала его — ведь именно в ее дежурство в ту трагическую ночь восемнадцатого августа, судя по записи в журнале, находились на воде инспекторы Комышан и Козак-Сирый. Именно в ту ночь Козак-Сирый задержал Юрася Комышана с ружьем, которое принадлежало его старшему брату и из которого был убит Петро Чайкун.

Правда, вызывало сомнение, что в ту субботнюю ночь на дежурство выезжали оба инспектора. Комышан не допустил бы, чтобы коллега задержал его родного брата, конфисковав при этом его собственное ружье. Конечно, инспектора могли выехать и не вместе. К тому же лодкой брата воспользовался Юрась. И все же…

Знать бы, какие в действительности взаимоотношения между этими двумя инспекторами? Дружат? Просто товарищи? Враждуют?..

Ответ могла дать эта пучеглазая женщина… Но он не имеет права ее спрашивать, а если и спросит, то она, чего доброго, возьмет и прогонит… Подержать бы в руках журнал дежурств… Но… Покамест будет собирать отдельные кирпичики фактов, чтобы потом восстановить все здание событий…

Чтобы не вызывать лишних подозрений, Дмитрий Иванович попросил весельную лодочку, привязанную к колышку почти у самых Нюркиных ног. Свое желание высказал так несмело, даже жалобно, что если бы услышали его бывшие коллеги, то не поверили бы, что это он. Чего только не приходится делать ради поисков истины!

— Это частная, — кивнула на лодку Нюрка и недовольно уставилась на Коваля. Она еще не полностью освободилась от неприязни, которую вызывал у нее этот дачник.

Дмитрий Иванович вздохнул.

— Я бы и с моторкой справился. — В своей игре он зашел так далеко, что того и гляди предложил бы сторожихе деньги, лишь бы разрешила.

— Ха… Ему еще и моторку! Сказано: на лиман посторонним без разрешения выходить нельзя. — И лишь теперь решительно спросила: — А кто вы такой?..

— Да никто, — кротко ответил Коваль. — Отдыхаю, живу в гостинице… с разрешения директора совхоза. А вообще я пенсионер…

Нюрка смерила полковника критическим взглядом, словно зацепила крючком.

— Для пенсионера вы еще молодой…

— Я по военной линии, — нашелся Коваль.

— Может быть, — согласилась Нюрка. — Вам, слышала, пенсию дают не по возрасту, а сколько лет прослужили. — И она уже спокойнее, с любопытством посмотрела на Коваля. — Вы, может, полковник какой-нибудь?

— Вполне возможно, — улыбнулся Коваль.

— К нам и генерал ездит.

— Ну, генералу я неровня.

«Человека, — подумал Дмитрий Иванович, — больше всего настораживает неизвестность или то, что не укладывается в стандартные рамки». Теперь, когда он обрел усвоенный Нюркой стереотип дачника, первый шаг к нужному разговору был сделан.

И вдруг полковник увидел, что к берегу подходит утлая лодчонка деда Махтея. Коваль чем-то понравился этому дедку с широкой, белой, словно бы подпаленной снизу бородой, как у завзятого ресторанного швейцара; в бороде часто застревали рыбья чешуя, крошки самосада, из которого Махтей сворачивал самокрутки.

Дед подозвал Коваля, и тому пришлось подойти к воде.

— Дмитрий Иванович! — крикнул дедок, показывая на ведро в лодке. — Бычками хочу вас угостить, полведра надергал.

— Спасибо! — замахал руками Коваль. — Не надо.

— А вы что-то долгонько отсутствуете, — не сдавался дед. — Думал, заболели… Бычки по вас скучают. — Махтей причалил к берегу, явно намереваясь похвалиться уловом.

Впрочем, это было на руку Дмитрию Ивановичу, и он, подтянув лодку, хотел было помочь деду сойти.

Но где там! В подкатанных до колен штанах, оголявших худые синие жилистые ноги, дедок ловко и легко ступил в воду.

— Здравствуйте. И берите себе эти бычки. — Он поставил ведро с рыбой к ногам Коваля.

— Вы лучше Даниловну угостите или вот Нюру, — показал Коваль на сторожиху.

— Фю-ю, — сквозь щербатые зубы присвистнул дедок. — У Нюрки знаете сколько рыбы — во! — Махтей провел ладонью выше своей головы. — Да и ваша Даниловна дорожку к рыбинспекторской кладовой знает. Что ей бычки!

— Разве в кладовой всем рыбу раздают? — улыбнулся Коваль.

— Э-э, не всем, — хитро прищурился Махтей. — По дорученции от начальства.

Формула, высказанная дедом, казалось, удовлетворила Коваля, а может, его внимание привлекла частная лодка с намалеванным на боку номером, мотор с которой был снят.

— Видно, кто-то весло потерял, — сказал Коваль, заметив, что в лодке правилка была не металлическая, как обычно, а старая, деревянная.

— Может, к хахалю ездила, а он ее прогнал, — захихикал дед. — Вот она на нем свое весло и поломала — девка крепкая. А это деревянное у меня стояло, выпросила.

— Кто? — поинтересовался Коваль.

— Да Валька, медсестра наша.

— А, медсестра, — сказал Дмитрий Иванович. — Я видел, такая высокая девушка. Так это ее лодка?

Даниловна как-то рассказывала про Нюркину хату — целый дом на четыре комнаты. Но с тех пор как у нее поселилась медсестра, больше никого к себе не пускает…

«Хорошие деньги эта Валька платит», — сказала тогда Даниловна.

«Откуда у медсестры деньги, — не согласился с ней Коваль. — Ставки у среднего медперсонала невысокие».

«Так она еще и портниха чудесная. Такие лифчики шьет, и в Париже, может, лучших не делают. К ней даже из Херсона приезжают. Вот и не хотят чужих людей у себя селить: у одной — рыба, у другой — лифчики…»

— Какому хахалю! — вспыхнула между тем Нюрка, ее опаленное южным солнцем лицо налилось кровью. — Забирай свое весло и иди отсюда, старый босяк! — озлобилась она на деда. — Уже землей порос, а такое мелешь!

— Ну и щука ты! Я же просто так, — отступился Махтей и, смущенный, побрел к лодке.

Коваль понял: разговора со сторожихой не получится, и направился к парусникам, как раз подходившим к причалу.