12

Такой рыбалки Коваль не помнил. Добровольный помощник рыбинспекторов Леня, по паспорту Левко, прижившись на Красной хате, выполнял разные поручения инспекторов, иногда выезжал с ними на дежурство. Когда Дмитрий Иванович вторично появился в плавнях, он предложил ему поехать в пойму и отвести душу на ловле краснопера.

Коваль поблагодарил. Невысокий, коренастый, со спокойными серыми глазами, Леня даже немного смутился от внимательного взгляда Коваля.

— Черви есть… Макуха… — сказал он. — Вот только заправлю горючим… И поплавчанки найдем. Мы, правда, ими не балуемся…

— У меня свои, — успокоил его Коваль.

На этот раз Дмитрий Иванович почувствовал, как у него вновь пробуждается интерес ко всему, чем он жил раньше. Словно проснулся от какого-то летаргического сна.

Дело Петра Чайкуна, которым он невольно заинтересовался, словно бы вернуло его к прежним тревогам за людей. Снова на его глазах была оборвана человеческая жизнь. Правда, немного сдерживало то, что никто не уполномачивал его вмешиваться в розыск, устанавливать свою «ковальскую» справедливость. Это раньше он имел такое право, потому что забота о справедливости была его служебным долгом, его ремеслом.

В свое время Дмитрий Иванович не успел разоблачить преступника Чемодурова, который затаился где-то. Воспоминания об этом не давали Ковалю покоя. Кто знает, где и когда мог появиться этот беглец и что сотворить. Поэтому и после отставки Дмитрий Иванович не переставал интересоваться трагическими происшествиями в республике, пытаясь по почерку преступника выйти на Чемодурова, найти его, если он не утонул.

Леня уже приготовил лодку. Предложил Ковалю брезентовый плащ. На воде и летом прохладно, особенно вечером, когда будут возвращаться, может прохватить ветром. Дмитрий Иванович устроился поудобнее, и «южанка» тихо выплыла из зарослей.

Они пересекли широкий рукав Днепра, пронеслись между высокими камышами, и вдруг Леня резко развернул лодку — Дмитрию Ивановичу показалось, что они сейчас влетят в зеленую стену; но камыши расступились и пропустили их в очень узенький коридорчик — склонившиеся метелки били по лицу, заставляя заслоняться руками.

За несколько минут проскочили этот укрытый от постороннего глаза проход и очутились в тихой заводи, такой тихой после ветреного Днепровского плеса, что всегда сдержанный Коваль невольно ахнул.

Вокруг, до противоположного берега, тоже заросшего камышом, сплошь стелились густо-зеленые круглые листья кувшинок, над которыми кое-где, белым огнем, пылали водяные лилии; край заводи затянуло тиной, роголистником, но поблизости между кувшинками темнела глубокая вода, скрывавшая рыбьи тайны.

Леня заглушил мотор и веслом ловко подогнал лодку к просвету между листьями кувшинок. На якорь не нужно было становиться. Вода, чистая, не болотная, была совершенно неподвижной. Леня сыпнул в просвет между кувшинками горстку толченой макухи, размотал удочку. Дмитрий Иванович еще раз оглянулся. Суматоха, которую они создали своим приездом, быстро улеглась, и вокруг опять воцарилась звенящая тишина. Казалось, она давила на уши. Белая цапля, повернувшая было к ним голову, снова замерла на одной ноге.

Так еще Коваль никогда не ловил. Большая красноперая чернуха и плотва хватали наживку с ходу, едва крючок опускался в воду. Словно рыбы соревновались, кто первая схватит наживку, и одна за другой после короткой борьбы с рыболовом вылетали из воды, на миг вспыхивали темно-красными плавниками в воздухе и, казалось, сами ныряли в ведро на дне лодки.

Коваль вновь ощутил былой азарт и только через какое-то время обратил внимание, что Леня положил удочку и читает книгу.

Собственно, и ему стало вскоре неинтересно столь легко таскать из воды рыбу — нет, это не волнующая охота, это — помешивание половником готовой ухи.

— Леня, а вы что?

— Не обращайте на меня внимания, — оторвался от книжки тот. — Я небольшой любитель ловли на поплавок, да еще чернуху. Мелочь. Да и мясо горьковатое. Раньше я карпами увлекался, то есть — сазанами, это мы их здесь карпами называем. Вот это рыба! Бывало, пудовых вытягивал. Карп у меня хорошо ловился, потому что брал я его на черно-зеленого червяка и на пиявку. В наших плавнях есть такой червяк. В камышах водится. Называем мы его просто черным. Сантиметров двадцать длиной. А бывает еще длинней, растянешь — так чуть ли не в треть метра. И толстенный. Миллиметров восемь, как палец. Но главное, живучий, черт! Всего проколешь, а ему хоть бы хны! По нескольку раз надевай на крючок, все равно в воде шевелится. Рыба, она живого червяка любит. Дохлый ей ни к чему. Если простого нацепишь — дела не будет, он через две-три минуты сдыхает, а черно-зеленый по три-четыре часа на крючке живет. У нас земляные, — он показал на коробку с червями. — Завтра на Хате покажу вам черного… И все же карпа, Дмитрий Иванович, я не уважаю. И сейчас им не увлекаюсь. Бывало, за ночь по шесть-семь штук цепляются, а вытащишь, на худой конец, одного. Тянешь его, тянешь, а он возле самой лодки крутанется, перережет спинным плавником леску — у него там такое перо, как пила, — будьте здоровы!.. Рыба с виду глупая, но обманывала меня куда больше, чем я ее. Не люблю, чтобы меня обманывали. Не только люди, но и рыба… — засмеялся Леня. — Сейчас я сомами увлекся. Это дело вернее. Я сома тоже на черного червяка ловлю, еще на пиявку, на гусеницу он идет и на медведку огородную; бывает, на воробья жареного, на лягушку… Он когда ухватится, то хотя и потягает тебя, особо если крупный, но в конце концов устанет и будет твой. Сом с наживкой расставаться никогда не желает. Взял — значит, все. Следует его немного на месте придержать с натянутой леской или к лодке приторочить, и он готов… Что такое сом, я вам сейчас расскажу… Был у меня случай… — Разговорчивый, эмоциональный, не похожий на обычных рыбаков, которые любят молчать, Леня, наоборот, обрадовался хорошему слушателю. — В прошлую, значит, субботу.

Коваль насторожился. Петро Чайкун был убит именно в ночь на субботу.

— Так, так, — сказал он, подбадривая рассказчика. — Вы точно помните, что в субботу? Не тогда, когда на вас «Актюбинск» наехал?

— Да нет, «Актюбинск» давил нас с Семеном в воскресенье. А это я был один на воде… Выехал на сомов за час-полтора до заката солнца… На Днепре имеются глубокие ямины… Стал я метров за двадцать ниже, на перекате. Клюнул сомик килограмма на четыре — у меня все крючки большие и наживка большая, малые сомики не проглотят, — и все, тишина. Солнце уже к горизонту подошло. Решил сняться с якоря, потому как делать нечего. Под вечер сом выходит из своей ямы, а возвращается обратно только на рассвете, уже сытый, и, конечно, ловиться не будет. Он целую ночь охотился, и утром ему ни червя, ни воробья не нужно. С вечера — другое дело — он голодный, все подряд хватает. Так что не поймал его до захода солнца, значит, поворачивай домой…

Начало темнеть. Снялся я с якоря, переехал к другой яме. Поменял наживку, еще раз забросил — так, наугад, вдруг какой запоздал с выходом. Ничего! Ну, думаю, все, закончилась моя ловля! Но с якоря не снимаюсь. Будто что останавливает. Фонари сигнальные, красные, задний и передний, у меня горят — пароход не наедет. Борюсь с дремотой, сижу. Посидел так, а когда глянул на часы — три часа ночи. Летом в четыре уже совсем рассветает. Начал собираться. И вдруг смотрю на сторожок, что прицепил к леске, с крючком и наживкой — миллиметровая леска натянулась, сторожок поднялся.

Схватил я, потянул — ничего! Видно, зацепились мои крючки за что-то там на дне и ни с места! Глянул опять на часы — пятнадцать минут четвертого. Думаю, вот станет посветлей, смотаю другие удочки — у меня их всегда несколько заброшено, — снимусь с якоря и попробую спасти крючок у той удочки, что зацепилась, — большие крючки у нас дефицит, мы сами делаем. Через две-три минуты, гляжу, сторожок снова медленно наклонился и поднялся. Еще раз потянул леску, как и в первый раз, — а ничегошеньки! Зацепилось! Но почему это, думаю, сторожок дважды наклонялся и поднимался? Может, траву теченьем несет по дну, и она цепляет леску? Снова попробовал потянуть — зацепилось намертво. Поставил я сторожок на место, начал сматывать другие удочки. Смотрю, мой сторожок опять зашевелился! Что за черт! Тяну, хоть бы что — зацепилась намертво и ни с места. Но что-то мне подсказывает, что там на крючке не коряга. Сажусь тогда на среднюю лавочку в лодке и начинаю дергать леску то вправо, то влево — туда-сюда, туда-сюда. Через несколько минут после такой физкультуры, чувствую, шевельнулось что-то. Я быстро беру дощечку, на которую намотано пятьдесят метров лески, связываю с той, на которой что-то сидит, и снова начинаю дергать, вожу туда-сюда.

Наконец чертяке надоело, и она тоже потянула. И пошло. Леска звенит как струна: вот-вот оборвется или, того гляди, крючок сломается, и я быстро отпускаю ее еще на пятьдесят метров. Рыба уходит дальше, на всю выпущенную длину. Несколько раз удавалось остановить ее, но ненадолго. Вдруг как рванула — почти пятьдесят метров лески ушло под воду.

Начал снова подтягивать. Вроде бы перестала упираться, и, наверное, те же пятьдесят метров я вытянул обратно, когда она снова рванула. Да так быстро и сильно, что леска обпекла мне руку, чуть не порезала, успел перехватить полой кожушка и таким способом то отпускал, то придерживал понемногу. И снова начал вести рыбу к лодке. После десятка таких попыток мне удалось подтянуть ее и выбрать из воды чуть ли не всю леску. Но что дальше делать — ума не приложу. Поднять ее не могу. Уходит на дно, и такая она тяжеленная, словно тяну огромнейшую заиленную корягу. Я уже и сам обессилел.

Все-таки оторвал ее от дна. Еще раза четыре заставляла она отпускать леску, но чувствую — начинает сдаваться, удалось наконец подтянуть к лодке. Глянул я на ее усатую морду и даже испугался — из сомов сомище, больше меня. И так мне стало что-то нехорошо, будто я человека тянул…

Еще немного поборолся с этим зверем, пока хвост не оказался в моей подсаке, только хвост, вся рыбина в нее не влезала. Не знаю, как я осилил и в лодку затащил. Легонько оглушил веслом, чтобы, чего доброго, не разгулялась и не утопила меня.

Сидел отдыхал и не сводил с сома глаз. И повез к причалу. Привязал подальше от людей, потому что любопытные будут таращиться, как в зоопарке, и дергать за веревку, на которую я сома посадил. Надо было найти транспорт, чтобы отвезти и сдать улов на базу.

Сторож на боне спрашивает:

«Кого ты там поймал?»

«Да так, — говорю, — малыша одного».

«А почему веревка такая толстая?»

«Так другой же не было».

Наклонился он, значит, встал на коленки и потянул веревку из-под бона.

«А почему так тяжело?» — спрашивает.

«Так, может, зацепилась».

Поднатужился мужик, стал подтягивать. А когда сомище дернулся и чуть было не стащил его в воду, как закричит на меня: «Что ты за крокодила тут привез?!»

Ну, нашел я мотоциклиста, погрузили мы этого «крокодила» в коляску и отвезли на пункт, — закончил свой рассказ Леня и почему-то вздохнул.

Ковалю даже расхотелось ловить несчастных чернух, и он отложил удочку. Тем более уже завоевал доверие спутника и мог теперь расспрашивать его обо всем, что интересовало. Увлекшийся человек расскажет и такое, о чем в других условиях промолчит.

— Да-а!.. — добродушно улыбнулся Коваль. — Вот это рыбалка! Завидки берут.

— Хотите, поедем на сомов?

Какую-то минуту они оба мечтательно улыбались: Леня — вспоминая своего «малыша», а Дмитрий Иванович — представляя себе такую же будущую ловлю.

— А ничего особенного не произошло на воде в ту ночь?

— Как ничего особенного? — не понял Леня. — Сомище какой еще особенный! Когда взвесили — сорок один кило семьсот грамм потянул.

— Ого! — искренне удивился Коваль. — Целый кабан.

— То-то же… — Глаза Лени довольно блеснули.

— Выстрелов на воде не слышали?

— Выстрелов? Да разве это особенное!.. Такое у нас часто бывает. То ондатру бьют, то еще что-нибудь…

— Где-то между одиннадцатью часами вечера и часом ночи?

— Слышал.

— А сколько раз стреляли: два, три или больше?

— Вроде бы три.

— В одном месте?

— Да. За три выстрела ручаюсь. Они мне сон перебили, и я в уме посчитал… Потом еще стреляли… Но уже позднее, это перед тем как сом уцепился…

Коваль почувствовал внутреннее напряжение. Кажется, он попал на верный путь. Келеберда рассказывал, что инженер, который отдыхает на острове, тоже уверял, что сперва было несколько выстрелов, а потом еще два, через час примерно… Но, впрочем, что из того?

Козак-Сирый и Юрась Комышан в один голос свидетельствуют, что они стреляли только трижды: дважды Юрась и один раз — инспектор. Кто же сделал четвертый и пятый выстрелы и когда? Значит, в ту ночь в этом районе на воде был еще кто-то. Может, и Андрей Комышан, алиби которого пока еще сомнительное, или же… если ружье было только в руках Юрася и Козака-Сирого, то и те выстрелы сделал кто-то из них.

Все эти соображения промелькнули в голове Коваля в одно мгновение.

— А кто тут на левом берегу лимана арбузы выращивает? Какие-то шабашники?

Леня, казалось, пребывал еще в своих мечтах.

— Какие арбузы?.. А-а… Так то ж Лапорела.

— Как-как?

— Лапорелой называют, хотя и мужик, а не девка. А как по паспорту, кто его знает. Парень — жох. Говорят, все перебрал: и в милиции служил, и собачником с будкой ездил, и в рыбаках ходил, даже цветами торговал, теперь вот за арбузы взялся. Но тут выгода большая. Их там в артели пять или шесть человек, в Архангельск и в Мурманск арбузы возят, по восемь — десять тысяч за сезон каждый имеет… А сколько там работы: вспахали, посеяли, поливай и сторожи, чтобы не украли. Потом с колхозом за землю и воду рассчитались, денег полные карманы, всю зиму гуляй — не хочу. Лафа!

— И давно он здесь подвизается, ваш Лапорела?

— Точно не скажу. Года три или четыре будет, раньше его не было. Не местный, нет.

— Чтобы охранять баштан, без ружья не обойтись. У него, наверное, есть?

— А вы что, по арбузы собираетесь? — засмеялся Леня.

— Да как сказать… — ушел от ответа Коваль.

— Он такой, что и кулаками отобьется. Дядька крепкий. Еще и волкодава держит. Так что близко к бахче не подходи.

— А какой из себя этот Лапорела? Белявый, чернявый?

Леня пожал плечами:

— Кто его знает. Я в лицо не видел. От людей слышал. Назвал его какой-то дачник Лапорелой — так весь колхоз смеялся.

— А-а… — протянул Коваль. — А что говорят люди об убийстве Чайкуна?

— Да всякое болтают. Язык — он ведь без костей. — Лене явно не хотелось об этом говорить.

— Вот и я слышал всякое.

— Милиция разберется. Хотя на моей памяти два инспектора в одну ночь как в воду канули, до сих пор никто ничего не знает. А прошло чуть ли не десять лет.

Коваль вспомнил, что и в самом деле, когда он работал еще в областном управлении внутренних дел, было сообщение о таком происшествии на Днепре. Кого-то из уголовного розыска даже с работы сняли тогда за поверхностное расследование.

— Тринадцать лет прошло.

— Может, и тринадцать, — согласился Леня.

— А с вашими инспекторами были у него стычки?

— У кого?

— У Чайкуна.

— Еще какие!

— Ловили его?

— Штрафовали.

— А кто именно? Козак-Сирый или Комышан?

— И тот, и другой… Андрея он даже избил со своими дружками.

— Такого спортсмена? Разрядника? — Коваль взялся за удочку.

— Первый разряд по борьбе, — гордо произнес Леня, словно это не Комышан, а он был известным спортсменом. — А избил его Чайкун с компанией. С одним бы Андрей легко справился. Комышан тогда отдыхал с семьей и случайно угодил на Чайкуна, который ловил раков… Андрей две недели пролежал в больнице…

— Когда это было?

— Прошлым летом.

— А Чайкуна судили?

— Да нет… Андрей простил ему. Из-за жены. Его Настя приходится родственницей Чайкуну…

Коваль представил себе Настю, видел ее на базаре, кто-то уже показывал. И вдруг почувствовал, как люди Лиманского и их жизнь становятся и его жизнью.

Сидя сейчас в лодке среди сказочных зарослей кувшинок и посматривая на одинокую печальную цаплю, которая как изваяние продолжала стоять на одной ноге на фоне почерневшего под вечер камыша, Коваль подумал, что в течение последнего года его мучило не увольнение со службы, а отстранение от судеб человеческих. Он словно бы очутился в глухом, безлюдном мире, который сейчас начал понемногу оживать…