"Я.И.Гройсман. Валентин Гафт " - читать интересную книгу автора

когда всё время смотрел на себя в зеркало, делая какие-то французские
гримасы, мне казалось, что я почти Жерар Филипп. А на съемке, особенно когда
видел перед собой Максима Штрауха, Елену Козыреву, Ростислава Плятта -
настоящих артистов, у меня ничего не получалось. Мне казалось, что все
смотрят только на меня. Те, кто снимался в кино, занимался фотографией,
знают, что есть такой прибор, который подносят к лицу и измеряют
освещенность. Мне казалось, что оператор подносит ко мне прибор очень часто,
что меня особенно проверяют, потому что ошиблись во мне. Я думал: "Господи,
сейчас они меня разоблачат, что я совершенно не годен к этому делу". Сколько
дублей на меня ни тратили, я просто не мог одновременно говорить и доставать
блокнот, не мог и всё. Но потом какой-то дубль отобрали, я чувствовал себя
скверно, подошел к Михаилу Ильичу сказать, что, мол, извините, не
получилось, и услышал в ответ: "Ничего страшного, не волнуйтесь, вы будете
такой застенчивый убийца". Но тягостное чувство скованности долго не
забывалось и преследовало меня на протяжении многих лет, едва я выходил на
съемочную площадку.
Когда я кончил школу-студию МХАТ, надо было думать о том, куда тебя
возьмут. Меня взяли, вернее, прислали заявку из Ермоловского театра, но там
была некоторая пертурбация, пришел новый главный режиссер и все старые
заявки были отменены. Я по сути дела остался без работы. И тогда Дмитрий
Николаевич Журавлев, преподававший в студии, позвонил в театр им. Моссовета,
Юрию Александровичу Завадскому, чтобы тот меня посмотрел. Так как просил сам
Журавлев, то Завадский не мог меня не принять, хотя показывался я скверно,
потому что читал стихи - не те, с которыми выпускался, а стихи, испол-
нявшиеся Женей Урбанским. Читал, совершенно не понимая половины того, что
говорю, но всё-таки меня приняли. Первую роль я получил в спектакле
"Корнелия", где играл одного из трех сыновей. Мама была Вера Марецкая,
дядя - Ростислав Плятт. У меня опять ничего не получалось, и когда
Завадскому кто-то сказал, что он должен сделать замечание, тот ответил, что
не надо меня трогать, будет еще хуже. Это мне передал художник Стенберг, для
которого этот спектакль был тоже первой работой.
С Завадским у меня были какие-то особые отношения. Думаю, что Юрий
Александрович ко мне очень хорошо относился. Он очень любил красивые,
длинные, разных цветов карандаши и всегда носил их в боковом кармане
пиджака. Выходя на поклоны, Юрий Александрович всегда давал мне в руки
подержать эти карандаши, чтобы они не выпали из кармана и вообще не мешали.
Это был знак особого уважения. Когда готовился к выпуску спектакль братьев
Тур "Выгодный жених", мне интуитивно не нравилось, что делает режиссер
Александр Шапс. Посоветоваться было не с кем, Завадского не было, мы были на
гастролях, и, поняв, что ничего стоящего сделать не смогу, за два дня до
премьеры я взял билет на самолет и улетел в Москву. В спектакль ввели Мишу
Львова, а меня уволили. Но в театр меня тянуло по-прежнему, и, поработав
некоторое время в театре на Малой Бронной, я снова пришел к Завадскому, и он
меня принял. На сборе труппы я услышал за спиной: "Вот этот, снова
вернулся... Поливал, поливал, а теперь пришел, чего ему здесь нужно?.." Я
понял, что здесь работать не смогу, и вечером того же дня подал заявление об
уходе. Подошел к Юрию Александровичу и сказал ему об этом. Завадский был
расстроен, подумал и потом сказал совершенно упавшим голосом: "Господи,
какой я доверчивый!"
С Юрием Александровичем связано у меня совершенно незабываемое