14

Коваль вышел из дому около пяти часов утра. Солнце еще пряталось за горизонтом, разбрасывая по небу первые блики.

В городе было тихо. Троллейбусы, автобусы и трамваи еще не начали свой марафонский бег по заколдованным кольцам маршрутов; дома, как люди, грезили во сне.

У Коваля был выходной день — впервые за долгое время. И весь город казался ему выходным.

Лучше всего отдыхалось ему с удочкой в руке. На рыбалке забывались тревоги и все чувства успокаивал поплавок, который то спокойно лежал на тихой воде, то неожиданно вздрагивал и оживал.

Впрочем, и в рыбной ловле находил он что-то общее со своей повседневной работой: и там, и тут было нечто, напоминавшее поединок, и на реке подполковник тоже довольно часто испытывал горечь поражения при виде крючка, на котором не то что рыбы, даже и червяка не было.

Но зато какое же ни с чем не сравнимое чувство охватывало его, когда выпадала на его рыбацкую долю удача и выдергивал он из воды полосатого, как тигр, окуня или леща, который перед этим долго и безнаказанно издевался над ним, срывая с крючка наживку.

Коваль прибавил шагу и вышел на центральную улицу. Солнечные лучи уже золотились над крышами. Кое-где появились люди.

Подполковник свернул в переулок, который вел к пристани. Повеяло запахом влаги, рыбы, водорослей.

Внезапно из-за поворота выскочила «Волга», и Коваль услышал резкий скрежет тормозов.

Машина остановилась метрах в двадцати от него. Заднее стекло закрыто было кремовыми занавесками. Несколько секунд машина постояла, потом как-то нерешительно тронулась с места и вдруг снова резко затормозила. На этот раз дверца машины открылась, из машины вышел человек. Коваль узнал в нем управляющего трестом «Артезианстрой» Петрова.

«Опять!» — недовольно подумал Коваль, чувствуя, что эта встреча снова возвращает его к служебным делам. И как только этот Петров узнал его в полотняных брюках и в старой рубашке с выгоревшей вышивкой, в побуревшей от солнца и дождя соломенной шляпе!

Однако профессиональное любопытство, которое всегда жило в душе Коваля, и на этот раз одержало верх. Подполковник подошел к Петрову: куда так рано торопится в воскресенье управляющий трестом?

— День добрый, Дмитрий Иванович! — приветливо поздоровался Петров. — На рыбалку? Не знал, что и вы любитель. Почему же пешком? К первому клеву опоздаете. Видать, у вас в милиции с транспортом не очень… Садитесь, подброшу.

— Спасибо, — ответил Коваль. — Не опоздаю. Моя рыба меня подождет.

— Вы — шутник, — улыбнулся Петров. — Но не будем время терять, — тоном, не допускающим возражений, добавил он. — Давайте удочки. Покажу такое местечко, что вам и не снилось. Окуни по полкило, плотва на полфунта! А можно и на рыбтрестовский пруд. Карпы там — ого-го!..

Коваль помедлил, скорее для виду. Мечтал отдохнуть в одиночестве. Но такой случай для беседы с Петровым еще раз подвернется едва ли… И мысль об этом подтолкнула его в машину.

— Так куда? — спросил Петров.

— На ваше место. Где окуни на полкило, — улыбнулся Коваль.

— Можно, — кивнул управляющий трестом. — На Днепре не всюду рыбалка. У гэсовской плотины, например, рыбы сколько хочешь — кишмя кишит. Не успеваешь червяка насаживать. Там, конечно, запретная зона. Был у меня пропуск. Да неинтересно…

«Волга» спустилась к Днепру и помчалась по набережной.

Петров умолк. В ушах Коваля все еще звучал его голос, особенно те интонации, которые выдавали человека властного, привыкшего к беспрекословному подчинению и в глубине души считающего себя выше многих людей.

— Есть такой анекдот, — Петров обернулся к подполковнику, — о вашем транспорте. Говорят, в двадцатые годы, когда преступник убегал на коне, милиция гналась за ним пешком, потому что коней у нее не было. Когда дали коней, преступник пересел на мотоцикл. Когда же вам, наконец, выдали газики и мотоциклы, преступник обзавелся «Волгой». А в наше время, если надо, и реактивным самолетом пользуется…

Ковалю стало неловко. Анекдот с длинной бородой. Но, к сожалению, попадал не в бровь, а в глаз.

— Ничего. Самолет рано или поздно приземлится, — ответил Коваль. — А мы тут как тут.

— Дмитрий Иванович, как соберетесь на рыбалку — позвоните. Транспорт всегда найдем, — любезно предложил управляющий.

— Спасибо. Привык пешком. Да и некогда рыбачить.

«Волга» сбавила скорость и свернула на узкую мощеную дорогу.

— Через пять минут будем удочки разматывать, — сказал Петров.

Солнце уже выкатилось на окоем. «Волга» еще немного пробежала по мощенке и уткнулась в песок.

Петров открыл дверцу.

— Машину в тенек, под кусты, — приказал он пожилому водителю. — Хворосту собери. Через час будет рыбка на уху.

Коваль глянул на высокий берег. Вдоль него тянулись заросли ивняка, на старых осинах под утренним ветерком дрожала матово-серебристая листва.

Немного подальше виднелись залитые высокой водою кустарники.

Петров оказался партнером любезным и предупредительным. И куда только подевались его манеры значительного человека, точно знающего, что ему положено делать, а что нет. Он сбросил пиджак и рубашку, разулся, закатал брюки и, отыскав у берега вязкую глину и подмешав к ней толченой макухи, слепил несколько шариков и бросил их в реку с таким расчетом, чтобы приманку сносило течением туда, где стоял Коваль.

А подполковник, словно позабыв обо всем на свете, вытаскивал из воды одну за другой серебристо-белых плотвичек и горбатых подлещиков. Потом перебрался к залитым водой кустам, где его вроде бы должны были ждать хваленые окуни.

Конечно же полукилограммовые, как говорится, хвостиком помахали, но ведь истинный рыбак отличается от нерыбака именно тем, что не может точно определить своего улова. И это вовсе не потому, что рыбаки — люди хвастливые. Они просто-напросто принадлежат к числу оптимистов, которые всегда ждут подарка судьбы и испытывают удовлетворение не тогда, когда рыба в ухе, а когда вытаскивают ее из воды — живую, непокорную, тяжелую…

— Ну что, Дмитрий Иванович? — к кустам подошел Петров. — На уху хватит? Каково местечко-то, а?

Коваль оторвал взгляд от поплавка. Водитель разжигал костер. Пойманная Петровым рыба уже лежала в котелке.

Подполковник кивнул на свой садок.

— Сейчас и я почищу.

— Отдайте Косте.

— Нет, нет. Люблю сам.

— А домой не хотите взять? И так хватит.

— Нет, зачем же, — и Коваль вытащил нож. — Все — в котел.

Начало припекать. Завтракали на брезенте, в тени осин. Петров достал из мокрого песка бутылку охлажденной водки, пиво, боржоми.

— Хорошо, что я вас встретил, — говорил Ковалю Петров. — Человек должен быть в коллективе. А в одиночку — и уха не уха, и рюмка не рюмка…

Коваль не спросил, почему же в таком случае Петров отправился на рыбалку один, мог ведь, если бы хотел, пригласить кого-нибудь из друзей. Да, впрочем, есть ли у него друзья-то?

Изучая окружение Петровых, подполковник узнал, что жили они уединенно — в гости не ходили, к себе не звали. Иван Васильевич часто ездил в командировки: в Москву, на свои строительные объекты, в другие республики. Нина Андреевна, по обыкновению, сидела дома одна.

С сотрудниками треста, подчиненными по службе, Петров в нерабочее время не встречался, вышестоящее начальство, по-видимому, не вводило его в свой круг, и жил он в замкнутом кольце: служба — жена — служба.

Кстати, скорее всего, и сегодня хотелось ему побыть наедине с самим собою. И подполковник вспомнил: «Волга» резко тормозит, потом трогается с места и снова останавливается. Машина напоминала человека, который колебался, не зная, как ему поступить…

Костя, похлебав ухи, молча убирал с брезента пластмассовые дорожные рюмки, такие же тарелки, на которых осталось множество рыбьих костей, огрызки яблок и груш, хлеб. Ковалю подумалось, что, наверно, у этого пожилого человека есть семья, дети, может быть, и внуки, с которыми он хотел бы провести воскресенье.

— Иван Васильевич, а вы умеете машину водить?

— Даже права есть. На всякий случай, — ответил тот и вопросительно посмотрел на подполковника. — О Косте беспокоитесь? — усмехнулся Петров. «Как в воду смотрит!» — отметил про себя Коваль. — Ему все равно дома делать нечего. Холостяк. Забивал бы козла в прокуренной комнате, в общежитии. Пусть уж лучше свежим воздухом подышит. Верно, Костя?

Водитель кивнул. На лице его застыло безразличие, и улыбка едва тронула губы.

Подполковник подумал, что они с Тищенко в свое время допустили ошибку, не допросив водителя. Вполне возможно, что Нина Андреевна пользовалась машиной мужа. Какая-нибудь подробность, известная Косте, могла бы дополнить материалы следствия.

— А Нина Андреевна тоже умела? — спросил Коваль.

Петров нахмурился и метнул на собеседника тяжелый взгляд.

— Нет.

Нина Андреевна продолжала занимать мысли подполковника Коваля. Работая уже над раскрытием другого преступления (в центре города неизвестный ограбил квартиру и убил старуху, хозяйку дома), он время от времени неожиданно вспоминал Нину Петровну и все, связанное с ее трагедией.

Ему начинало казаться, что погибшая женщина тенью бродит за ним, требуя возмездия. Он понимал, что тень эта — плод его беспокойства и неудовлетворенности, и скроется только тогда, когда у него самого исчезнут неожиданно появившиеся сомнения.

Сейчас, беседуя с мужем Нины Андреевны, подполковник чувствовал, что между ними существует еще много невыясненного, недоговоренного, какая-то тайна, связанная с судьбой несчастной женщины.

Петров пристально посмотрел на Коваля, словно хотел заглянуть ему в душу. Вместо обычной для него снисходительности в его взгляде появилось настороженное любопытство.

Но что именно стремился узнать от Коваля управляющий, чем заинтересовал его сотрудник уголовного розыска? Пожалуй, скорее всего, волнуют его те слова, которые сказал Коваль на даче: «А что, если вашу жену убил не Сосновский?» Тогда разговор оборвался, и Петров молча проводил его до калитки. Но не мог же управляющий пропустить мимо ушей такое предположение!

Теперь он, естественно, потребует, чтобы подполковник объяснился.

— А ну, посмотрим, как там закидушка, — управляющий медленно поднялся с брезента.

Подошли к берегу.

— Эге-ге! — закричал Петров, вытаскивая удочку. — Есть! И что-то стоящее! — Глаза его полыхнули огнем, какой бывает только у рыбаков, когда они вытаскивают добычу и когда весь мир сосредоточивается на рыбине, которая вот-вот должна показаться из воды.

Улов и на самом деле оказался недурен: громадная щука то раскрывала пасть, то сжимала ее, бросаясь в стороду и пытаясь сорваться с крючка.

— Подсачек! — не оглядываясь, скомандовал Петров. — Подсачек, черт вас возьми! Где вы там, Коваль, Костя!

Коваль схватил подсачек и стал заводить под щуку. Несколько неудачных попыток, и наконец щука забилась в сетке, подполковник испытал непередаваемое ощущение, словно бьется она прямо у него в руках.

Рыбаки возвратились в тень.

— За такой улов, — произнес управляющий, тяжело опускаясь на брезент, — мы с вами, Дмитрий Иванович, вполне заслужили еще по рюмашечке.

— Жарко, — возразил Коваль. — Не стоит.

— Да я и сам не очень-то люблю это зелье… И все-таки ради такого случая… Может быть, хоть пивка? Костя! — крикнул Петров. — Пиво еще есть?

— Есть.

— Давай сюда.

Выпили пива.

— Килограмма четыре потянет, — сказал управляющий. — У, хищница! Зверь, а не рыба. Серый волк подводного царства… Человек тоже хищник. Но другого рода. Хищником не рождается.

— Не вижу связи.

— Хочу сказать, что природа зверя неизменна: каждый тигр — хищник, любая щука пожирает мелкую рыбешку. Человек может стать еще большим хищником. Но только при определенных обстоятельствах. Стоит эти обстоятельства изменить, и он снова возвратится к своему естественному состоянию.

— Обстоятельства, конечно, важны, — согласился Коваль.

— К сожалению, об этом мы забываем. Стоит человеку один-единственный раз оступиться — и на всю жизнь окружен он стеной недоверия.

Коваль не мог взять в толк, куда клонит его собеседник, и терпеливо слушал.

— Поскольку именно вам часто приходится иметь дело с оступившимися, — продолжал управляющий, — надо помнить об этом.

В голосе Петрова прозвучала менторская нотка. И в то же время Ковалю показалось, что управляющий вроде бы призывает его быть гуманным.

«Вот тебе и Петров! — подумал подполковник. — А еще говорят, он — человек крайне суровый, даже безжалостный. Небось подчиненные и не догадываются, что творится в душе их начальника».

Ковалю нравились люди волевые, умеющие сдерживать свои чувства, нравились руководители, которые не ищут у подчиненных легкого авторитета, не стараются угодить всем подряд. И то, что управляющий сегодня ни единым словом не обмолвился о своей трагедии, хотя конечно же все время помнил о ней, не искал сочувствия, тоже свидетельствовало, по мнению Коваля, о твердом характере Петрова. Такой характер и горе не сломит, а укрепит.

— Расскажу вам для ясности краткую историю, — продолжал управляющий трестом. — Когда-то был у меня в Херсонской области на буровой рабочий один. Звали его, кажется, Андреем, фамилии не помню… Человек молчаливый, угрюмый. Много горя хлебнул. В молодости воровал. В колониях с ним возились, воспитывали. В конце концов решил он с такой жизнью покончить. Поступил на работу. Работал хорошо, даже самоотверженно… Но вот случилась в общежитии кража. Вызвали милицию. Ваши коллеги приехали и — сразу к Андрею. Перерыли у него все: рюкзак, постель. Ничего не нашли, но не отстали: «Признавайся, куда дел!» А он, рассказывали, белый как стена и едва не плачет: «Не брал я!» И все-таки увезли его. Несколько дней продержали в милиции. Потом отпустили. Но ведь кровно человека обидели, оскорбили в нем все то человеческое, что он сумел в себе найти и утвердить. В душу плюнули, понимаете? Два дня Андрей на работу не выходил, на третий повесился на электрическом шнуре. Правда, ребята следили за ним — вовремя вытащили из петли. Однако живой-то живой, а душа-то, душа — исковеркана! Теперь уж никакое воспитание ему не поможет… Вот и судите сами: встал человек на верную дорогу, а стражи закона грубо выбили его из колеи…

Петров умолк, налил себе пива.

Подполковник рассматривал, вертя в руке, какую-то веточку. Водитель, подняв капот «Волги», копался в моторе. Его головы и плеч не было видно.

— Конечно, — снова заговорил управляющий трестом, — не сразу люди перевоспитываются. У некоторых этот процесс настолько замедлен, что идет до самой старости. У других быстрее. Но подумайте, Дмитрий Иванович, это ведь трагедия, если, пройдя через все испытания, человек в конце концов спотыкается и возникают обстоятельства, которые снова толкают его на преступление. Теперь ему гораздо труднее нарушить закон. Ведь с того момента, как общество простило его, весь строй мыслей и чувств становится у бывшего преступника совершенно иным. Он уже, как говорят французы, больше роялист, чем сам король, он честнее честного, который никогда не испытывал душевных терзаний. И вот, представьте, неожиданно в его новую, чистую жизнь врывается буря и гонит его назад, в проклятое прошлое. Общество снова лишает его своего доверия, и он вынужден снова браться за оружие…

— Против общества?

— Против невыносимых обстоятельств и, естественно, против общества… Коль скоро оно, это общество, руками своих стражей и хранителей несправедливо обижает человека, как это было с моим рабочим…

— Вы ищете оправдания рецидиву? Ваш Андрей стал рецидивистом?

— Нет. Я хочу, чтобы люди, которым доверены карательные функции, понимали, как это ответственно. Ведь посади они Андрея, на этот раз без вины виноватого, — из колонии вышел бы законченный рецидивист!

Петров разволновался. В голосе его звучала искренность, словно делился он с Ковалем чем-то наболевшим, выстраданным. Таким подполковник видел его впервые. Это был совсем не тот человек, с которым Коваль недавно беседовал в Березовом.

— А может быть, его не Андреем звали? — прищурившись, спросил Коваль и посмотрел в ту сторону, где стояла «Волга».

Петров уловил этот взгляд подполковника.

— Думаете, речь идет о моем водителе? — управляющий натянуто улыбнулся и сказал: — Нет, не Костя… Не ломайте голову. Человека, которого я назвал Андреем, нам с вами не найти. Я потерял его из виду… Кто знает, может быть, он где-то рядом, а может быть, занесло его на край света… Да дело-то не в нем, а в принципе. Представьте себе двоих: один вот такой, как Андрей, по молодости натворил бед, а потом встал на правильный путь, и другой — тихоня, никогда ни в чем не провинившийся, но в душе готовый на подлость или даже на преступление. Поставьте их в условия, способствующие преступлению. Кто его совершит? Тихоня, в душе которого давно созревал гнилой плод да так и остался несорванным… Лично я выбрал бы себе в товарищи раскаявшегося преступника… Да что далеко ходить! Этот растленный тип, этот зверь, всю жизнь игравший роль порядочного человека…

Петров умолк, тяжело опустил голову.

Не нужно было называть имени Сосновского, чтобы Коваль понял, о ком речь.

«Сейчас спросит о моей реплике на даче, — подумал он. — Видимо, к тому и разговор-то завел».

Но вопроса, которого опасался Коваль, Петров так и не задал. И мысли оперативника возвратились к рассказу управляющего.

«А все-таки кто же этот Андрей? — думал Коваль. — И почему Петров так разволновался, вспоминая о нем?»

— Простите, — сказал он. — Но меня все же заинтересовал ваш Андрей. Вы так сердечно говорили о нем… Не ваш ли родственник? Или кто-то из близких вам людей?

— У меня ни родных, ни родственников нет, — сухо ответил управляющий трестом и так посмотрел на собеседника, словно хотел сказать: «Вы же знаете!» Взгляды их встретились. Коваль опустил глаза. Да, он действительно должен был знать, что родственников у Петрова нет.

— Один как перст, — продолжал управляющий. И с горечью добавил: — Тем более теперь… Подчеркну два момента из сказанного. Первый. Зверь, как известно, хищник от природы. Человека делают хищником обстоятельства.

— Это верно, — согласился Коваль. — Человек по природе своей — не преступник… Однако вы непоследовательны, Иван Васильевич. Вспомните ваши слова о тихоне, в душе которого зреет гнилой плод. Откуда же у него этот плод? От природы, от рождения? Или как-то приобретен?

— А вы изучили прошлое этого мерзавца, его воспитание, окружение, все те обстоятельства, которые выработали в нем и привычки, и склонности, и характер? Вот откуда ржавчина-то! А родился… даже этот зверь родился, наверное, как и все дети, с нормальной психикой. Да, да! Представьте себе!

То, что больше всего интересовало Коваля, ради чего он, собственно говоря, и принял приглашение Петрова поехать вместе на рыбалку, замаячило где-то рядом. И хотя Коваль не мог вести следствие в таких необычных условиях, он все же спросил:

— Иван Васильевич, а фотография этого Андрея у вас случайно не сохранилась? Или хотя бы он в группе, на общем фото?

— Андрея? — управляющий удивленно посмотрел на Коваля. — Нет… Я с ним не фотографировался. Он был моим рабочим, а не другом, — назидательно объяснил Петров.

— Я понимаю. Но иногда снимается весь коллектив. По случаю праздника, окончания строительства или по какой-то другой причине.

— У меня такой моды не было! Да что вам дался этот Андрей! — рассмеялся Петров.

— И сам не знаю… Но вы не фотографировались со своим коллективом, надеюсь, не от пренебрежения к рабочим. Мне кажется, вы и вообще не любите сниматься.

— Что верно, то верно. Не люблю.

— Я тоже, — вежливо заметил Коваль. — Но иногда приходится. Все мы смертны. Пускай хоть что-то останется на память…

— Мои сооружения — вот память! Как там у Маяковского? «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». Или еще — это уж прямо о нас, артезианцах: «Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима…» А дети… Детей нет у меня… Что поделаешь — не повезло. Некому фотографии на память оставлять…

— А ваши родители или, скажем, дядья какие-нибудь тоже не оставили вам на память о себе хоть какой-нибудь визитки?

— Мои родители думали, как бы концы с концами свести, как хлеба досыта поесть, а не о такой, извините, чепухе.

— Но однажды вы, кажется, отступили от своего принципа.

— И не однажды. Приходилось, конечно, и мне позировать перед фотоаппаратом. Для документов… Да в конце концов, Дмитрий Иванович, — шутливо запротестовал Петров, — куда это годится! Вы и на отдыхе без допроса не можете обойтись. На черта вам какие-то фотографии! Лучше дайте мне довести до конца свою мысль.

— Да, да, пожалуйста.

— Так вот, что касается обстоятельств. Причины преступности по преимуществу социальные. Это точно.

— И в нашем обществе тоже? — спросил подполковник, видя, что его попытки обходным путем узнать что-либо о найденной им фотографии ни к чему не приводят. Пожалел, что нет с собой этого фотообрывка. Может быть, стоило показать его Петрову и не терзать себя догадками. Вполне возможно, что никакой тайны в этой фотографии нет и он, Коваль, ломится в открытую дверь.

— И в нашем обществе — тоже, — ответил управляющий. — И может быть, даже больше, чем где бы то ни было. Ведь именно у нас разыгрались самые острые классовые битвы. Вы знаете, конечно, что, скажем, в тридцатые годы, в период массового раскулачивания, порой огульного и несправедливого, бандитизм распространялся как эпидемия. Человек, вырванный из своей привычной среды, произвольно репрессированный, лишенный средств к существованию, превращался в люмпена, в босяка, а в конечном счете — и в преступника… Вот ведь дело-то какое: далеко не всегда виноват сам человек. И доля его вины тем меньше, чем больше подавляют его обстоятельства.

— Так что же, по-вашему, всеобщая амнистия преступникам? — не выдержал Коваль. — Но ведь и в условиях коренных социальных преобразований преступниками становились отдельные, пусть иной раз и несправедливо ущемленные, но отдельные личности. Абсолютное меньшинство. В скобках замечу — враждебное нашему миру. В то же время, в тех же самых условиях многие из совершавших преступления выбирали путь единственно верный — путь возвращения в общество. И не могу не напомнить вам, Иван Васильевич, что революция поднимала к новой жизни миллионы людей…

— Вам, работникам карательных органов, не следует оперировать категориями полководцев и вождей, которые считают людей миллионами, — парировал довод Коваля Петров. — Перед вами конкретная личность — человек, сбившийся с дороги… Так вот, второе, что исключительно важно для вас, — это индивидуальный подход. Только при точной оценке обстоятельств, толкнувших человека на преступление, можно правильно определить социальную опасность личности и меру наказания. Возможно, человек, совершивший преступление, в душе вовсе не преступник, а в данном случае стал жертвой обстоятельств.

— Именно этим и занимается правосудие.

— К сожалению, не всегда. И не в полной мере. Не учитывается, например, сколько времени прошло между преступлением и наказанием. Допустим, Иван Иванович что-то украл. Это стало известно через три года. Судить надо Ивана Ивановича — преступника. Но ведь преступника-то давно уже нет! Сегодня, три года спустя, Иван Иванович — другой человек. И вот судят сегодняшнего, уже честного и раскаявшегося Ивана Ивановича. Справедливо? Нет… Отсюда и ошибки правосудия, не менее опасные, чем само преступление когдатошнего Ивана Ивановича.

— В нашей юриспруденции есть понятие давности, которое все это учитывает.

— На бумаге.

— Законы пишутся на бумаге, а не вилами по воде!

— Я имею в виду формализм в этом вопросе. Знаю, знаю, действительно есть срок давности, после которого вопрос о совершенном преступлении считается исчерпанным. Ну, допустим, для какого-то преступления — десять лет. Прошло десять лет после твоего злодеяния — не попался — все в порядке, помилован. А если не прошло? Если прошло восемь, восемь с половиной, девять лет? Судят. И дают на полную катушку. Но судят-то кого? Опять-таки не того человека, который когда-то совершил преступление, а совсем другого, хотя и носящего ту же фамилию, то же имя. Читал я где-то, что в организме человека в течение семи лет полностью обновляются все клетки. Старые отмирают, а на их месте появляются новые. Это — биология или там физиология. Так ведь и клетки души человеческой тоже не вечны! Сама жизнь перевоспитывает человека. И что в сравнении с этим казенный срок давности? Зато формалистам легко: учли его — и вроде бы правосудие свершилось!

— Вы, Иван Васильевич, не знакомы с юридической практикой. Учитывается не только это, но и многое-многое другое.

Петров скептически махнул рукой.

— Так что же вы предлагаете?

Петров не ответил.

А Коваль продолжал:

— Вот вы говорите: Иван Иванович проворовался. Прошло три года, пока преступление раскрыли. Иван Иванович уже другой человек, перевоспитанный, честный. Судят, так сказать, старого Ивана Ивановича, а приговаривают нового.

— Совершенно верно. Вы меня правильно поняли.

— А вы не заметили, Иван Васильевич, в своей позиции некоторого противоречия? Иван Иванович стал, по-вашему, честным? Но почему же в таком случае он сам не заявил о совершенном им преступлении? Еще до того, как был разоблачен. Где же его честность? Повинную голову меч не сечет. Тех, кто приходят с повинной, общество прощает. Потому что верит: они стали честными, порядочными. А ваш Иван Иванович? Он-то ведь скрывался, молчал!

— Возможно, не был уверен, что его простят. Или боялся моральной травмы, позора, который стал для него страшнее тюрьмы. И это тоже свидетельствует о его перевоспитании. Раньше он плевал на мораль и боялся только решетки… Конечно, Дмитрий Иванович, я не юрист. Может быть, что-то и неточно толкую. Вам виднее.

— Сегодня вы совершенно свободно оперируете юридическими терминами, — заметил подполковник. — В Березовом вы напрасно подчеркивали свою неосведомленность.

— Не было настроения распространяться. А вообще-то я когда-то интересовался этой наукой. Одно время собирался даже пойти на юридический факультет. Журнал специальный выписывал…

Коваль прикрыл глаза, чтобы не выдать себя. Управляющий неожиданно выбил у него из рук козырь, который он берег на всякий случай. Но уже в следующее мгновенье подполковник успокоился, сообразив, что Петров «передернул карту». «Собирался даже пойти на юридический… Журнал специальный выписывал». Из этих слов можно сделать вывод, что все это происходило одновременно. Но ведь журнал-то Петров выписывает последние пять лет, когда ему, уже известному квалифицированному инженеру, переучиваться на юриста не имеет никакого смысла. Да и возраст уже не тот.

Однако ловить управляющего на этом несоответствии подполковник пока не стал. Не задал он и другого вопроса, который так и вертелся на языке: «А где же ваша бескомпромиссность, о которой все говорят? Или у вас для юриспруденции другие критерии, чем, скажем, для производства?»

— Собирался послать в редакцию журнала по этому поводу письмо… — продолжал Петров. — Так и не собрался. Правосудие должно искать новые критерии для квалифицирования преступника и определять меру наказания, исходя из них. — Петров сделал паузу и неожиданно закруглил разговор: — Ох, и болтуны же мы! Бог знает, в какие дебри забрались! А к чему все это? Мы — рыбаки! — Он встал. — Пойдем-ка лучше посмотрим, что там у нас на крючке.

Но на этот раз на крючках не было ничего.

…В город Коваль вернулся вечером рейсовым автобусом.

Поблагодарив управляющего за любезность, он пошел по берегу. Выйдя на луг, уселся над водой и долго сидел среди полной тишины, лишь изредка нарушаемой всплесками рыбы или криком чайки.

Думал о беседе с Петровым в Березовом. Пытался анализировать и систематизировать свои впечатления, вспоминал нюансы разговора с управляющим, но выводы делать не спешил.

Больше всего удивляло подполковника, что Петров так и не вспомнил его прямого вопроса, заданного в Березовом.

Любой человек на месте Петрова конечно же поинтересовался бы. Значит, Петров заставил себя молчать.

Почему? Может быть, ждал, что работник милиции сам что-то скажет. Но, не дождавшись, должен же он был спросить! Иначе — зачем пригласил его в машину? И вообще, зачем затеял эту рыбалку в компании с ним, Ковалем? Неужели он так любит общество работников уголовного розыска, что не может без них и отдыхать?

Коваль пытался дать себе ответ и на еще один важный вопрос: чего он может ждать от Петрова — помощи или противодействия, стоит ли откровенно делиться с ним своими сомнениями или пока молчать?

Он решил в ближайшее время еще раз встретиться с Петровым, но не с пустыми руками, а с фотографией.