"Линда Грант. Все еще здесь " - читать интересную книгу автора

- К матери приехала?
- Да, к матери.
- Помню, как твой отец после войны привез ее в Ливерпуль, - говорит
Леви и лезет в карман за сигаретами. Сигарет там нет, потому что в прошлом
году, после инфаркта, доктор прописал ему бросить курить. Однако Леви сует
руку в карман, привычно шарит пальцами в пустоте. - Такая была красавица,
просто куколка. Я ее как сейчас вижу - махонькая такая девчурка.
- Ей было двадцать три года, - говорю я.
К черту воспоминания из вторых рук - мне нужны мои собственные. Я хочу
побыть наедине со своей памятью, хочу вновь увидеть маму перед зеркалом в
бархатном кресле, увидеть, как она смазывает лицо кремом, привезенным из
Дрездена, услышать собственный голос: "Мама, а когда мне можно будет тоже
мазаться этим кремом?" Я жаждала этого разрешения, как урока жизни, как
пропуска в мир взрослых, куда так нетерпеливо и жадно рвалась. И вновь
услышать серебристый мамин голос: "Когда тебе исполнится шестнадцать. Ни
днем раньше, ни днем позже".
- Все наши парни по ней сохли. Просто с ума сходили. Но что поделать -
она была уже замужем.
И он уходит, качая головой, зажав под мышкой газету - сгорбленный
восьмидесятипятилетний старик в шлепанцах, что когда-то продавал женскую
одежду в трех магазинах - в Уолтоне, Уэст-Дерби и Фейзе-керли. Плохонькую
дешевую одежку, расползающуюся по швам после первой стирки. "Товар у меня,
Алике, некачественный, мастерства в нем нет. Но такие платья, как твоя
мамочка носит, этим бабам продавать нет смысла-где же им настоящее-то
мастерство оценить".
Сэм оборачивается ко мне: лицо у него потерянное.
- Что, если нам для нее спеть? - спрашивает он.
Она всегда пела для нас, да и вообще мы были поющей семьей. Собирались
вокруг граммофона - громоздкого, круглого, обтянутого бархатом ящика, -
слушали родительские пластинки и подпевали всем, от Джуди Гарланд до Барбары
Стрейзанд: разумеется, только американцам, потому что именно Америка,
говорил отец, дала миру популярную музыку. Мы пели "Где-то за радугой", и
"Однажды чарующим вечером", и "Я вырос, глядя ей в лицо", и "Девушку с
челкой". Баритон отца, чуть дрожащее сопрано матери, мое громкое, уверенное
контральто и голос Сэма (он уверял, что совершенно лишен слуха - но только
потому, что ему больше нравилось слушать, чем петь самому) сливались воедино
и наполняли наш старый дом - хор Ребиков, славящих жизнь.
Мама устала, страшно устала от жизни, в которой ей столь многое и
многих пришлось потерять. Мы с Сэмом сидим по обе стороны ее кресла, держим
ее за руки: я плачу, и сердце у меня разрывается от жалости к этому
существу, лежащему в кресле, к этому зловонному шматку плоти, когда-то
бывшему моей матерью.
Так мы сидим до полуночи. Приходит медсестра и говорит, что нам пора
домой, отдохнуть: так кончается мой первый день в родном городе. Мы едем к
Сэму в Альберт-Док, я раздеваюсь, смазываю лицо маминым кремом, мягко
массируя щеки влажной фланелькой - так, как учила меня мама в шестнадцать
лет, потом забираюсь под одеяло в комнате для гостей, а за стеной Мерси
бьется о гранитные отроги Пеннин и несет свои воды в бурное море.
Маленькой я часто просыпалась по ночам от звучных, отдающихся эхом
гудков океанских лайнеров: их огни превращали речную воду в расплавленное