"Вершины не спят (Книга 2)" - читать интересную книгу автора (Кешоков Алим)

ПОДВИГ АЮБА

То, что совершили Аюб и его бойцы, не забыто до сих пор. Имя этого человека стало в один ряд с именами легендарных героев кабардинских нартов, и по заслугам.

Каким образом удалось богатырю это сделать, сказать невозможно, но вдруг Аюб показался на дороге снова, весь изодранный, весь в крови, с маузером в руке. Там, где только что произошла его схватка с врагом, бродили, пощипывая траву, две или три лошади под седлом. Аюб изловчился и схватил одного из коней под уздцы, вскочил в седло и, не теряя ни минуты, взял с места в карьер. Аюб помчался вслед за Жирасланом и его сподвижниками, на скаку оглядывая подводу, плачущую Сарыму, залитую кровью Тину, возницу Хамида, спускавшегося со скалы с шапкой, наполненной водой. Промчался, окровавленный, с почерневшим лицом...

 Почти совсем стемнело. Люди на подводе были предоставлены самим себе.

Не всякая женщина была бы способна сделать то, на что оказалась способной Сарыма. Когда-то в нальчикской больнице, где ее лечили от раны, нанесенной людьми того же Жираслана, Сарыма научилась делать перевязки, и вот она прежде всего занялась раненой девочкой. Шальная пуля прострелила грудь навылет. Вероятно, Тина была сражена в тот момент, когда, вставши во весь рост, кричала: «Жираслан, перестань!» Девочка лежала без сознания.

Понемногу приходя в себя, Вера Павловна пыталась помочь Сарыме и Лю, но ей это удавалось плохо.

А дорога была каждая минута. Ехать в Средние Батога было невозможно, но как возвращаться в Нижние Батога, если в той стороне продолжается бой? Что там? Что с Аюбом, проскакавшим на Помощь товарищам? В ушах Сарымы все еще стояли выкрики, с какими промчались мимо Жираслан и его люди. Вера Павловна все спрашивала, едва шевеля губами:

—     Сарыма, но как же это понять, что это значит?

—     Вера Павловна, это я не могу сказать. Наверно, и не каждый мужчина может объяснить это, — говорила Сарыма. — Но нам, Вера Павловна, сейчас нужно думать, как спасти Тину.

Выстрелов уже не было слышно. И Сарыма настойчиво потребовала, не медля ни минуты, возвращаться в Нижние Батога, там они смогут спасти Тину, успеют спасти и тех, кто, наверно, ранен в бою и сейчас нуждается в помощи. Хамид и Лю согласились с Сарымой, Вера Павловна в отчаянии ломала руки и приговаривала:

—   Не знаю! Ничего не могу сказать, Сарыма! Только не оставляйте меня здесь одну!

«Сарыма! Милая Сарымочка! Не оставляй меня!

Подвода двинулась. Оседланные кони, щипавшие травку между камней, пошли вслед за подводой. Спускаться под гору было легче.

Лю и Сарыма не сводили глаз с бедной девочки, лежавшей в забытьи.

До сих пор все происходило так стремительно, что не оставалось времени подумать. В который раз за свою недолгую жизнь Лю безмолвно спрашивал себя, почему же так происходит. Как случается, что благополучие, радость, красота вдруг сразу и грубо сменяются несчастьем, страданием, уродством? Давно ли он ехал этой же дорогой и вокруг было все так прекрасно, так светло, так радостно? Давно ли улыбалась ему Тина? Лю вдруг вспомнились те дни его детства, когда на Шхальмивоко наступали войска Шкуро, пулеметные и пушечные выстрелы, тревожное кудахтанье кур. Сколько времени прошло с тех пор? Сколько сменилось зим и лет!

 Сколько наслышался он разных умных, обнадеживающих слов отца и матери, Казгирея и тех поэтов и писателей, с которыми он -знакомился по книгам! Так хотелось верить, что всегда будет весело, приятно, справедливо, — и вдруг!..

«Если бы с нами был Казгирей, не случилось бы ничего подобного, — вдруг почему-то подумал Лю, — а люди Жираслана неправду кричали. Разве можно нападать на женщин, на мирных людей? Разве Казгирей позволил бы? Не может этого быть!.. Но где Аюб? Помочь ему!»

И тут Лю безотчетно спрыгнул с подводы, схватил винтовку возницы и со всех ног побежал по дороге туда, где, по его предположению, Люб вел неравный бой.

Он услышал за собой отчаянный крик Сарымы:

—    Лю, куда ты, вернись! Горы повторили крик.

Лю, прыгая с камня на камень, хватаясь свободной рукой за ветви деревьев, взобрался на вершину скалы и исчез в чаще мелкого кустарника. Он бежал все дальше и дальше по самой бровке высокого скалистого обрыва. Отсюда была видна та часть дороги, что раньше была скрыта от глаз. Но в наступающей тьме горного вечера трудно было что-либо различить вдали. Лю глазами искал Аюба, прислушивался к топоту конских копыт, к еще раздававшимся одиночным выстрелам, и вдруг — Лю не сразу поверил своим глазам — он увидел внизу на дороге мчавшихся друг за другом Жираслана и Аюба. Как? Жираслан опять скачет назад, к подводе с женщинами?

Прямо перед Лю на вершине скалы возвышалась громада каменных глыб, сваленных в кучу. Лю знал рассказы Астемира о завалах, применявшихся партизанами. Сомнений не было. Это завал. Из-под камней торчит бревно, выбей его, и лавина обрушится вниз, на дорогу, не пустит Жираслана к подводе, это поможет Аюбу догнать его...

Лю видел, что конь под Жирасланом с каждым рывком уходит все дальше и дальше от преследовавшего его Аюба. Медлить нельзя. Лю отбросил винтовку, напрягся и ударом ноги выбил бревно из-под камней. Громада валунов качнулась, пошла с грохотом вниз, все застлало пылью...

— Что же это будет, Сарыма? — забормотала Вера Павловна, когда Лю убежал. — Может быть, не ехать дальше?

—   Непременно надо ехать, — твердо отвечала Сарыма.

И Хамид хлестнул лошадей.

Угадывалось, что до того места, где оставалась вторая подвода и где только что шел бой, уже недалеко. Это чувствовалось, хотя выстрелы почти замолкли. Темные стены возносились рядом с дорогой к потемневшемуч небу. Сразу похолодало. Сарыма укутала Веру Павловну и укрыла Тину пальто.

Заржали лошади, вольно, без всадников, бегущие за подводой. И тут показались всадники, быстро нагонявшие подводу. Хамид начал безотчетно придерживать коней: дескать, все равно — пришла беда, отворяй ворота.

Всадники поравнялись с подводой.

—     Ого-го, аллай! Кто вы тут? — кричали всадники. Они были с винтовками в руках, но все же не походили на врагов.

—     Это мы, — прошептала Вера Павловна, опять ожидая чего-то страшного.

И вдруг раздался радостный крик Сарымы:

—   О, Казмай! Дед Казмай!

Кони со всадниками тесно окружили подводу.

—     Где Жираслан? — торопливо спрашивал Казмай, и Хамид рассказал: только что затих бой ниже по дороге, туда сначала проскакал Жираслан, потом Аюб, потом побежал туда Лю.

—     Сколько там наших людей, кроме Аюба?

—     Трое.

—     Аюб поскакал один?

—     Один. Но я же говорю, за ним побежал Лю.

—     Лю! Лю! Вот Аюб — это Аюб! — сказал кто-то из всадников.

— Ай да Аюб! Ай да Лю! — воскликнул Казмай.

—     Но там и Жираслан, — твердил Хамид.

—     И на Жираслана будет пуля, — сказал Казмай.

Он приказал пятерым из своих всадников немедленно скакать к месту боя, а сам с двумя другими остался при подводе. Нашлись индивидуальные пакеты, у деда — целебная травка, с которой он никогда не расставался. Сарыма снова склонилась над Тиной.

Подвода ускорила ход.

—   А как ты догнал нас? — спросила Сарыма. Но старик не ответил, он только махнул рукой и, обогнав подводу, зарысил со своими спутниками вперед и вперед — приближался поворот, за которым шел бой.

Но в самом деле, как тут оказался Казмай со своим отрядом?

Люди Эльдара со вчерашнего дня дожидались в Средних Батога магазина на колесах. А Казмай, обрадованный быстрым и благополучным разбором своего дела, хотя и торопился домой, встретив людей Эльдара и узнав, для чего они приехали в Средние Батога, решил и сам дождаться гостей. Ему это было не легче, чем приехать на свадьбу Инала, ведь с магазином ожидалась Вера Павловна, но старик и тут преодолел себя. Он и люди Эльдара уже собрались выехать навстречу, седлали коней, когда эхо выстрелов разнесло весть о том, что в ущелье случилось какое-то несчастье. Грохот обвала, услышанный в Средних Батога, только подтвердил опасения. Казмай, старый пастух и охотник, не растерялся и с отрядом поспешил на помощь...

Постепенно вырисовывалась картина недавнего боя.

Два красноармейца и возница второй подводы боролись до последней минуты. Сначала пальто служили им хорошей баррикадой. Потом, когда один из бойцов был убит, двое оставшихся продолжали бой, прячась в щелях скал. Возможно, что они так и не допустили бы бандитов, если бы внезапно их не обстреляли с верхней части дороги: это Жираслан, подскакав, обнаружил их. Сопротивление было подавлено. Бандиты захватили подводу. В это время послышалось приближение какого-то всадника. Жираслан сам поехал навстречу. И эта небрежность, едва ли не первая в его лихой деятельности, оказалась последней.

—   Эй, кто скачет? — закричал он, и голос Жираслана в последний раз разнесся по ущелью.

 Встречный всадник был в нескольких шагах. Грянул выстрел. Аюб, как и Жираслан, всегда стрелял без промаха — даже на скаку, даже из маузера. Жираслан качнулся в седле, маузер выпал из руки, поводья ослабели. Другого не оставалось, как только повернуть коня, но Эльмес, почуя свободу, продолжал нестись вперед и мигом проскочил мимо Аюба. Да, теперь только конь мог унести раненого, и Жираслан отпустил поводья: ему казалось, он спасен. Вот тогда-то внезапно с грохотом покатились впереди с кручи камни, пни, все застилая пылью. Эльмес взвился на дыбы, всадник скатился с седла, и в этот же миг раздался еще один выстрел.

Вот как было дело.

Когда сюда подскакали всадники Казмая, их обстреляли. Бандиты видели, как упал Жираслан. Стреляя в воздух, они рассеялись, бросив добычу и своего шаха.

...Хамид остановил подводу перед завалом. По всей дороге чернели разбросанные пальто.

Спешились всадники Казмая, и Хамид с женщинами пошел к ним. Люди расступились. На широком и низком, забрызганном кровью камне сидел Аюб, бессильно опустив голову. В руке он еще держал маузер. Над ним стоял Лю, а дальше по ту сторону завала лежало бездыханное тело и два коня уткнулись голова в голову — Эльмес и конь Аюба.

Казмай бросился к Аюбу.

Нога то и дело скользила по пустым гильзам. Пахло пылью, порохом и еще чем-то горелым.

—   Аюб, — кричал старик, — ты живой, Аюб? И ты цел, Лю?

Лю молчал, подавленный безжизненным видом Аюба.

—      Давай, давай поскорее, — кричали люди вокруг. — Валлаги! Он еще живой!

—     У него много ран, — проговорил Лю.

Из-за восточной гряды гор показался полумесяц — большой, ясный. Стало светлее, и в этом лунном свете опять как-то по-иному стали выглядеть люди, скалы, неподвижные туши лошадей и тела убитых.

Внизу в глубине ущелья неумолчно ревел поток.

От всего веяло жутью, и было жалко добрых и веселых людей, погибших или раненных в быстрой нелепой кровавой схватке. Да, было жутко и жалко. И вдруг припомнились Лю слова, какие не раз говорил ему Казгирей: «Люби людей! Может быть, ты будешь жить в такое время, когда все люди захотят любить друг друга».

Лю снова осмотрелся и неожиданно для самого себя громко произнес:

—     Тогда не будет бандитов!.. Сарыма, — обратился он к женщине, которая для него всегда была старшей сестрой, — Сарыма, как ты думаешь, Тина будет жить?

—     Вот что, — отвечала Сарыма, — надо поскорее в больницу.

—     Сейчас поедем, — решительно сказал Лю. — Где дед Казмай?

Казмая подозвали к себе несколько человек, склонившиеся над телом Жираслана. Они что-то вытащили из-за пазухи убитого и показывали Казмаю.

—     Казмай! — позвал Лю.                         '

—     Что тебе нужно от Казмая? — Старик подошел к Лю, держа в обеих руках и внимательно рассматривая какую-то пачку бумаг. — Что тебе нужно? — переспросил он, продолжая рассматривать пачку.

Люди толпой шли за ним и что-то горячо обсуждали.

—   Нужно скорее в больницу, — волновался Лю. — Смотри, какой слабый Аюб.

Видеть беспомощную, бледную Тину ему было не по силам.

—     Это верно, — согласился Казмай. — Но мне нужно разобраться. Смотри. — И Казмай протянул Лю то, что держал в руках.

—     Сохста! Прочитай, что здесь написано.

Сохста — это значит молодой ученый. Такое обращение польстило Лю, и он, хотя все еще с трудом переводил дыхание, начал всматриваться в узорную арабскую печать.

Старательно, буква за буквой, Лю прочитал: «Правоверные! Все под знамя Казгирея...» Дальше шло воззвание ко всем кабардинцам и балкарцам, желающим сражаться «под знаменем» против Инала и его беголи, то есть прислужников. Объединенные правоверные внезапным ударом возьмут Буруны и разделаются со Шруковым, а затем возьмут Нальчик и разделаются с самим Иналбм. «И после этого, — говорилось в листовке, — Россия присоединится к нам, присоединится несомненно, потому что во главе Кабарды и Балкарии встанет справедливый человек — Казгирей Матханов».

Лю плохо разбирался в значении прочитанного в листовке. Казмай и его спутники понимали не больше, их даже не посмешило сообщение, что, дескать, Россия присоединится к шариату и к Кабарде. Но хотя Лю понял мало, все-таки ему стало как-то не по себе, будто вместе с наступившим вечером на горы легла тень черной птицы.

Было ясно одно: нужно торопиться спасать раненых.

Казмай сказал:

—   Ты, Лю, поедешь на подводе старшим, с тобой поедут женщины. Ты молодец, Лю. Ты здорово сбросил завал. И ты отвезешь к доктору девочку и Аюба. Возьмешь с собой и эти газетки и отдашь их Казгирею. Будь осторожен, снимать палец с курка еще рано.

Да, опасность еще не прошла. ' Представлялось вполне вероятным, что сподвижники Жираслана сделают попытку отбить тело главаря. Казмай расставил дозорных и выше по дороге, и в сторону Нижних Батога.

—   Так поезжай же, Лю, — повторил Казмай, — спрячь хорошенько бумаги. Садись на подводу, довезем до завала, а там перенесем раненых на подводу из Нижних Батога, — слышишь, едут?

—   А ты? — поинтересовался Лю. Казмай отвечал ему, что он будет охранять вторую подводу. Старику показалось, что Вера Павловна не то испуганно, не то вопросительно смотрит на него, и он сказал русской женщине:

—   Ты поедешь с Лю. Не бойся, Лю бесстрашный парень.

Лю полез на подводу.

Вера Павловна просила только об одном: не оставлять ее, как будто кто-нибудь собирался ее оставить.

Застонала Тина. Может быть, она начала приходить в себя. Сарыма снова склонилась над ней.

Блестящая труба давно была где-то потеряна, но Лю не вспоминал об этом, он думал о том, что нужно поскорее везти Тину в больницу, а «газеты» передать Казгирею. Ему показалось обидным, что Жираслан осмелился держать у себя на груди листки, в которых названо имя Казгирея. О Тине он думал со страхом и болью, но, как всегда, с тех пор как подружился с Казгиреем, в трудный час он думал словами своего наставника: «Мужчина должен уметь выжимать из себя всякую боль, как женщины выжимают мокрое белье».

Иногда он поглядывал в ту сторону, где продолжало лежать мертвое тело Жираслана-

 Убитый, мертвый Жираслан! Нет, это все еще не укладывалось в его голове: знаменитый Жираслан! Виновник этой жуткой и кровавой кутерьмы! Герой прежних легенд, тот, о ком столько думалось, кому столько подражалось в детских играх, — сейчас бездыханное тело... Люди, спешившие на помощь из Нижних Батога, были уже совсем близко. Громко стучала порожняя подвода, с груды камней, заваливших проезд после обвала, можно было увидеть всадников на белой от луны дороге, а там, высоко-высоко над скалами, текла светлая широкая, кое-где в звездах, небесная река, через которую молчаливо переплывал яркий отчетливый полумесяц.

Поздним вечером в тот час, когда схватка в Батога была уже закончена, в Нальчике в здании прокуратуры все еще заседала комиссия Курашева.

Эльдар прискакал в Нальчик с необычайным сообщением о результатах обыска еще засветло, но не торопился, зная, что комиссия Курашева продолжает выслушивать показания бунтовщиков.

Уже ясно определились две разные линии в ходе следствия — линия Инала и линия Курашева. Курашев не считал, что бунт в Бурунах мог быть преднамеренным, и, допрашивая арестованных, искал подтверждения такому взгляду. Инал не соглашался с ним. Инал говорил, что властей должно интересовать не то, какая статья закона будет применена, а политическая сущность факта.

— Это как же без закона? Нам нужно искать правду, — замечал Курашев. Инал отвечал:

— Закон один — защита революции. И закон, и правда. О какой правде ты говоришь? Какую правду ты хочешь искать?

— Нашу правду, пролетарскую, социалистическую. Она и выражена в законах.

— Ты сказал, искать пролетарскую правду! Пролетарская правда — ясная правда, ее искать не приходится. Каждый трудящийся должен заботиться о своем государстве, о его славе — вот в чем состоит пролетарская правда, а не прислушиваться к бунтовщику, абреку, бандиту. Один бандит губит трактор, другой поджигает совхоз или замахивается косой на председателя Совета и тоже кричит, что он за правду. Разве не так? Разве это правда — губить народную собственность, стрелять в председателя из-за угла, поднимать народ на такого человека, как наш дорогой председатель и красный партизан Туто Шруков?.. Нет, тут нашей правды не найти. Тут можно найти только факты контрреволюции, тут действуют только враги народа. И наша задача, товарищ прокурор, разоблачить их, ликвидировать! В этом наша задача, дорогой Касым, в этом, и только в этом, и нечего петь песенки — правда, законность, гуманизм.

Маремканов говорил убежденно и зло.

В последних письмах к Курашеву Казгирей делился с другом своими тревогами и сомнениями: отношения с Иналом опять начинают портиться, как он себя ни сдерживает.

У Курашева были основания подозревать, что его переписка с Казгиреем просматривается, поэтому на письма Казгирея он отвечал осторожно и нетерпеливо ждал случая встретиться со старым другом и поговорить по душам.

В спорах с Иналом о бурунских событиях имя Казгирея произносилось не раз. Но опять-таки по-разному: Курашеву приятно было упоминать о человеке, который почерпнул столько опыта на работе в Москве, человеке, пользующемся доверием Степана Ильича Коломейцева. Но он не встречал сочувствия у Инала. Больше того, Маремканов довольно недвусмысленно намекал, что первое дело следствия — это установить источник бурунских настроений, а источники эти в мечети, где до последнего времени подвизался мулла Хамид, в интернате, где подвизается Матханов. Туда то и дело приезжают со всех концов Кабарды недобитые шариатисты и находят покровительство у того же Казгирея Матханова.

—     Как не ценить талант! Но есть талант и талант! — восклицал Инал. — Талант! Образованность! А куда обращает свой талант Казгирей? Чему он учит? Слыхал ли ты, что Казгирей говорил про меня на чистке, какой он хочет поставить мне памятник? Я занес кулак — так меня и изобразить. Грубая сила, недобрая воля. Инал ничего другого не может! А воображает много. Кулак — и все! Вот тебе и талант. Таких талантов нам не нужно. Вырвать такой талант... если нужно, с кровью!

—     Вырвать, вырвать, — неодобрительно бормотал Курашев. — О, это древняя философия! Ее бы вырвать из тебя, Инал, много ли ты имеешь в Кабарде истинно просвещенных людей, которые как раз и умеют не только вырывать, но и заботливо выращивать, пересаживать... А это так важно.

Инал не хотел прислушиваться к этим мыслям, он уже не раз слышал то же от Астемира Баташева и от Казгирея Матханова. Инал раздраженно отстаивал революционные, на его взгляд, беспощадные меры — удар на удар, два удара на один удар, три удара на один удар, и Курашев усматривал в этих взглядах подозрительное совпадение с грубой моралью, идущей из глубины веков, закрепленной в Коране, — первым наноси удар! Мсти за обиду. Если нужно, не колеблясь, вырви око, оба ока у своего врага. Верно ли это было или не верно, но, сталкиваясь с подобной упрямой, дикой непримиримостью, Курашев невольно вспоминал недобрый огонек в глазах маленького Инала Маремканова, когда иной раз заговаривали о Кургоко Матханове, убийце его отца. Как многие в Кабарде, Касым Курашев считал, что голос крови все-таки не дает покоя Маремканову, и это видно по его отношению к Матханову.

Курашев понимал опасность, какой подвергается сейчас Матханов. Вот почему он был особенно бдителен в ведении следствия по делу о возмущении в Бурунах, старался отвести малейший повод усматривать в Казгирее Матханове хотя бы и невольного идейного вдохновителя этого происшествия. Инал же, напротив, настойчиво гнул свою линию: беспощадность к виновникам, подавление, уничтожение! А прежде всего нужно установить идейного вдохновителя контрреволюционного и антинародного бунта.

Все члены комиссии были измотаны. С облегчением думали о том, что все-таки скоро конец работы, иналовский «линкольн» отвезет членов комиссии в спокойную загородную местность и, быть может, хоть там, за столом, Инал и Касым скорее поймут друг друга. Кое-кто уже заговаривал об охоте на кабанов. Кто-то вспомнил старого охотника балкарца Казмая, умевшего безошибочно повести по кабаньей тропе и увлекательно рассказать какую-нибудь старую легенду или притчу.

Инал смягчился и сам с увлечением заговорил о том, что, вот только закончится следствие, все они смогут поехать в горы на охоту, что-де он уже отдал нужные распоряжения. Может быть, к этому времени приедет из Москвы и Степан Ильич Коломейцев, который всегда проводит свой отпуск в Кабарде.

В дверях показался плечистый Эльдар. Инал осекся и пытливо уставился на вошедшего.

Эльдар доложил о складе оружия в интернате в Бурунах. Экспертиза специалистов подтвердила, что пуля — из револьвера, который нашел Сосруко. Эльдар рассказал и о том, как он отправил в Батога магазин на колесах, и о том, что при сложившихся обстоятельствах Казгирей не смог сопровождать в поездке женщин, хотя, видимо, и хотел, и о том, с каким веселым настроением отправились в Батога Сарыма и Вера Павловна. Охрана надежная, погода в горах хорошая, туман только на равнине. А вечером в Средних Батога подводы будут встречены надежными людьми, — словом, все идет хорошо, беспокоиться не о чем.

—     О Жираслане ничего не слышно? — осторожно спросил Инал.

—     Я знаю, Жираслан ушел в другое ущелье, — отвечал Эльдар.

—     Ой, как много ты знаешь, — усмехнулся Инал.

—     Есть данные, валлаги!

—     Валлаги, данные есть, только нет того, что должно было бы быть: верных сведений, — опять иронизировал Инал. — Ну ладно, Касым, поговорим о другом. ЧП Это больше, чем ЧП. Шутка ли, в детском интернате склад оружия! У одного из воспитанников Казгирея Матханова взят револьвер, из которого стреляли в ауле Гедуко. Это больше, чем ЧП. Будем собирать бюро, нужно принимать решение...

И сейчас же Инал отдал распоряжение звонить в Буруны к Шрукову — немедленно требовать Шрукова и Астемира Баташева в Нальчик на бюро, работу комиссии по чистке прервать.

Езды из Бурунов верхами часа два.

В ожидании приезда вызванных членов бюро Инал пригласил Курашева к себе.

Давно повелось, что мать Сарымы Диса помогала в хозяйстве Инала, особенно если хозяин оставался без хозяйки. Это случалось и при Фаризат, когда она уезжала в Батога. Инал знал, что и на этот раз он не останется без ужина, хватит и на гостей — Эльдара он тоже позвал к себе.

Хотя стемнело и туман наплывал все гуще, решили идти к дому Инала пешком.

По дороге Эльдар поинтересовался у Курашева, что показывает следствие. Ответил ему, однако, не Курашев, а Инал:

—     Картина создается довольно определенная: не одерни как следует сейчас, потом пожалеешь. У тебя будет не один Жираслан, а сразу несколько... Так ты считаешь, — неожиданно спросил он Эльдара, — что Жираслан из Батога ушел в другое ущелье?

—     У меня такие сведения.

—     А я знаю наверняка, что ото не так.

—     Почему ты знаешь лучше меня?

—     Я знаю и лучше, и больше. Мне нужно знать и больше, и лучше по моему положению. Я должен знать, что делается в душе каждого из вас, и знаю...

—     Заглядываешь в души? — развеселился Эльдар.

—     Бывает, и в души.

А Курашев сказал негромко:

—   Один старый человек, бывший почтовый чиновник, мне говорил, что он тоже любил заглядывать в души. Только он часто путал — принимал за душу чужие письма.

Инал помолчал, забасил опять:

—     Бывает и так, что в письме прочтешь то, что и не снилось... Но что это? Все представляется мне Жираслан, к чему бы это?

—     Снится? — наивно переспросил Эльдар.

—     Да, этой ночью я задремал в машине, и мне приснился Жираслан. Наставил на меня револьвер и говорит: «Если не я тебя убью, то тебя убьет Казгирей».

—     Валлаги, я вижу, тебя и во сне больше беспокоит Казгирей, чем Жираслан, — заметил Курашев.

— И это не удивительно. Мало ли мне пришлось от него натерпеться: ложь, клевета", подстрекательство, антисоветская пропаганда — мало ли что было! Вон что опять наговорил давеча на чистке перед всеми людьми! Моя сила — это власть кулака, и только. А сколько раз он писал в своих заявлениях: «Инал беспощадно расправляется с национальными кадрами, никто из честных работников не может с ним ужиться, а каждого, кто ему не по душе, он отстраняет под тем предлогом, что якобы этот работник не разбирается в местных условиях». Ты, Касым, это знаешь. Ты и сам сбежал от меня, не так ли? — усмехнулся Инал. — А верно ли это? Мало ли работников я поднял из низов? Кто в низах не знает Инала? И вот теперь, видя, что иначе ему не победить, Матханов уже начинает прибегать к террору...

—  Что ты говоришь, Инал? — возмутился Курашев.

— Ну ладно, как говорит народ, «оставим споры на пороге».

Курашеву уже не очень хотелось входить в дом, куда его привели, но не поворачивать ведь назад. В верхнем этаже, где была квартира Инала, светились окна.

На стук в дверь уже шел дежурный по исполкому.

Их впустили. Инал справился, есть ли почта. Одна из телеграмм его особенно заинтересовала (это была телеграмма от Степана Ильича). Но он ничего не сказал о ней спутникам, а, поднимаясь с гостями по лестнице в свою половину, вдруг спросил у Эльдара:

—   Саида отправили?

—   Отправили, — отвечал Эльдар, — всех отправили по списку. Велели ему взять самое необходимое. Саид снял со стены козью шкурку, смешно. Валлаги, на поселении ему только и будет дела совершать намаз, — усмехнулся Эльдар, но смешно ему не было. — Все-таки жалко старика, — сказал он с горькой искренностью, — как плелся, едва ноги передвигал.

—   А что было делать? — как бы спрашивая самого себя, сказал Инал. — Оставить Саида, а других выслать? Ты бы и сам, Касым, придрался ко мне. И Саида выслали, и мельника Адама выслали. Это все земляки Эльдара и Астемира из Шхальмивоко. Эльдар не одобряет моего решения, а сам молодым парнем работал у Саида батраком. Сейчас все это стали забывать, готовы прощать и милосердствовать, а милосердствовать опасно: не ты пошлешь, тебя пошлют, ты не убьешь, тебя убьют. Не так ли, Эльдар? Согласен ли ты со мною, Касым?

Глухая Диса хлопотала у стола, за которым Эльдару приходилось сидеть не раз и не одну ночь. И нужно сказать, что на этот раз маленькое тхало получилось на редкость удачным — никто не мешал, никто не требовал Инала или кого-либо из его гостей к исполнению служебных обязанностей. Мирно и неторопливо, со знанием дела были испробованы и ляпс, и шипс, и курица, и баранина, оценены лучшие образцы входящего в моду дагестанского коньяка, было провозглашено немало тостов и рассказано занимательных историй из прокурорской практики.

Астемир и Шруков что-то запаздывали.

Инал велел снова звонить в Буруны, проверить, но дозвониться туда никак не удавалось.

—   Приедут, — успокаивал Эльдар, — куда им деваться? — и, войдя во вкус, опять вставал с бокалом в руках, предлагая новый тост за недремлющих чекистов, за краевую прокуратуру, за голову всех голов, глаза всех очей, за руки всех рук, крылья всех крыльев — головного журавля Инала, который ни о ком не забывает, даже ученикам в интернате распорядился выдать новые штаны.

И уже поздно вечером, чтобы не сказать — ночью, Инала позвали к телефону.

Звонили из Нижних Батога.

Не сразу Инал смог вникнуть в смысл торопливого, взволнованного и довольно бестолкового сообщения. Говорил Шруков. Его и Астемира вызвали из Бурунов в Нижние Батога. Жираслан совершил нападение на подводы Центросоюза.

У Инала мигом слетели хмель и веселость. Он так и не мог добиться по телефону ясного ответа на вопрос, который его волновал прежде всего: что с Верой Павловной? Шруков отвечал, что умирает Аюб, ранена девочка (какая девочка, почему девочка, Инал понять не мог), наконец, и это поразило самого Инала, убит Жираслан. Иналу было неловко повторить свой вопрос о Вере Павловне. Шруков говорил о другом: дескать, вместе с мертвым Жирасланом привезли листовки. Что еще такое? Какие листовки?.. Дело принимало политический оборот, и теперь уже действительно Иналу стало не до Веры Павловны.

Громко стуча сапогами, он быстро вошел обратно в комнату, где только что пировали, и с порога приказал:

—     Эльдар, немедленно собирайся! Буди шофера. Едем!

—     Куда едем? Зачем?

—     За доктором в больницу, потом в Нижние Батога.

—     Что же случилось?

—     Жираслан! — одним словом ответил Инал, и все стало ясно.

Эльдар и Курашев вскочили из-за стола. Инал, поглядывая на Эльдара, хлестко заметил:

 -- Вот тебе и другое ущелье. У нас одно самое страшное ущелье, то, в котором процветает семья моего недавнего тестя. Всегда все случается в Батога, не иначе.

—     Жертвы? — спросил заметно побледневший Курашев.

—     Есть. Много жертв. А есть и еще кое-что: листовки.

— Какие листовки?

— Непонятно? Там поймешь.

Эльдар все-таки не понимал, о каких листовках говорит Инал, но Курашев «разу оценил значение факта и значение тона, каким Инал об этом говорил.

— А сам Жираслан? Что с Жирасланом? — спросили Курашев и Эльдар в один голос.

Инал ответил не сразу. Он хмуро следил за тем, как Эльдар пристегивает кобуру, а Курашев щелкает замками портфеля. А когда произнес: «Жираслан убит», эта весть прозвучала, как гром.

Простодушная Диса уговаривала не торопиться, отведать ее сладких изделий, но какие уж тут пироги да лакумы.