"Вершины не спят (Книга 2)" - читать интересную книгу автора (Кешоков Алим)

МАТХАНОВ ВСХОДИТ НА ПОМОСТ

Утро наступило не такое ясное, каким был вчерашний день. Людям, не привыкшим к прихотям гор и предгорий, могло показаться странным, как это произошло. Такой безмятежный, ясный, розовый вечер — и такое пасмурное утро!

 Но легкий туман, расползшийся по равнине предгорья, не мешал ни балкарцам, прибывающим из ущелий, ни кабардинцам, спешащим на собрание из-за Малки или из Малой Кабарды.

Народу собралось еще больше, чем вчера; и тут и там записные острословы старались привлечь к себе внимание, подбирая и вдруг бросая в толпу меткие словечки.

Один кричал:

— Не каждый день на виду у народа стригут такого барашка, как Казгирей.

Другой предпочитал сравнивать Казгирея и Инала с арабскими конями. А если так, то едва ли кому бы то ни было удастся их заарканить. Высказывались и такие мнения: чистка партии придумана с единственной целью — либо подчинить Матханова Маремканову, либо наоборот, а то и запереть обоих в тюрьму.

Немногие слыхали, как прошумела машина Инала, — такой крик, такая разноголосица стояли на площади, напоминавшей большой конский базар.

Однако на стол на помосте уже поставили графин со свежей водой, ночной караул, среди которого по-прежнему выделялся длинноусый почтальон-песнотворец Исхак, сменился членами комиссии.

Лю сегодня был особенно в приподнятом настроении. Из знаменитого аула Гедуко, с которым по степени худой славы мог бы сравниться только не менее известный балкарский аул Батога, приехал со своим отцом Сосруко. В наказание за побег Казгирей запретил Сосруко выходить из интерната, но одно сознание, что приятель тут, что все как будто благополучно устраивается, радовало Лю. Он с любопытством посматривал на отца Сосруко, толстяка Локмана Архарова, который, несмотря на недавние беды, бодро и жизнерадостно о чем-то толковал с кабардинцами из Малой Кабарды. Архарова восстановили в гражданских правах, как «человека толстого не по кулацкой причине, а по болезненному состоянию».

Собрание началось без марша и без вальса. Астемир стучал карандашом по графину. Шруков очень сожалел, что забыл запастись карандашами, Туто не один раз видел, как орудует карандашами во время своих выступлений Инал — то выбрасывает на стол пачку карандашей, то решительным жестом сгребает их обратно в стакан. Шрукову этот прием казался очень убедительным, и вот, думая о своем выступлении, он сожалел, что не позаботился обзавестись достаточным количеством карандашей для того, чтобы произвести на слушателей такое же внушительное впечатление, какого достигал Инал.

Но и скромный карандашик Астемира сделал свое дело, люди затихли.

Немало передумали и перечувствовали в эту ночь Инал и Казгирей. Инал и сам все еще был под впечатлением своей недавней чистки. Нельзя сказать, что рассмотрение дела Маремканова прошло безукоризненно гладко. Придирки были. Самым неприятным было напоминание об одном газетном фельетоне. Фельетонист, скрывшись под псевдонимом «Обиженный безлошадник», рассказал о выступлении «одного из руководящих товарищей», в котором тот якобы сказал: «И отсталость — деньги». На самом деле мысль Инала в речи, действительно им произнесенной, заключалась в том, что, дескать, и отсталость иного хозяйства может послужить поводом для толчка вперед, для общего подъема. Как-никак, а Иналу пришлось публично объяснять, что он имел в виду, когда якобы сказал, что и отсталость — деньги.

Надо полагать. Маремканов дознался, кто автор фельетона, но" предпочитал об этом не говорить.

Более чем когда бы то ни было теперь казалась опасной, таящей взрывную силу предстоящая встреча с Казгиреем на трибуне в Бурунах. Неразумно было бы долго держать народ в том возбуждении, какое неизбежно вызовут дебаты по поводу Казгирея и его отношений с Иналом.

Вчерашнее раздражение против Астемира утихло. Инал все-таки хорошо знал рассудительность Астемира, верил в здравый смысл председателя. Кому нужен бесцельный шум страстей! И без лишних прений каждому из руководящих товарищей известно, кто чист перед партией и народом, а кто лишний человек. Нет, конечно, Астемир будет на его стороне и поймет его соображения.

С таким настроением Инал приветливо обошел людей, пожал руки каждому члену комиссии. Ободренный Каранашев попробовал было заговорить с Иналом о своем, о вчерашнем, но Инал только махнул рукой и занял место у стола, выжидательно и ободряюще поглядывая на Астемира.

Астемир, призывно постукивая карандашиком по графину, встал и провозгласил с большим чувством:

—  Товарищи, мы продолжаем работу. Члены комиссии пока еще не знают, довольны ли ими люди, но мы довольны ходом дела. — И Астемир в коротких словах подвел итог вчерашнего дня. — Сегодня, — заключил он, — на очереди вопрос о Казгирее Матханове... Матханов Казгирей! — еще громче возвестил он, приглашая Казгирея на видное место, и сразу огромная толпа затаила дыхание.

Казгирей вышел вперед, привычным жестом протирая пенсне.

—    Все ли знают Казгирея Матханова? — спросил Астемир.

—    Кто же не знает Казгирея! — раздались крики.

Послышался зычный голос:

—    Валлаги, нужно сразу записать Казгирея в хорошие люди.

—    Верно, — закричали вокруг, — сразу записывайте.

Астемир пояснил:

—  Так нельзя, товарищи. Если у вас нет вопросов, зачитаем анкету. — И он предложил секретарю комиссии обнародовать анкету Казгирея.

Но кто же не знал жизни этого человека?

Уважаемая семья старого Кургоко Матханова. Медресе в Прямой Пади. Первое знакомство с незабываемым Степаном Ильичом Коломейцевым, в ту пору оружейным мастером. Первая поездка в Стамбульский университет. Возвращение на родину и начало просветительской деятельности в духе незабываемого Кабазги Казанокова... Ну что ж, нельзя не упомянуть и о том, что именно в этот период Казгирей Матханов становится верховным кадием... Это не помешало ему стать на сторону революции и возглавить революционную шариатскую колонну, боровшуюся в годы гражданской войны против Деникина, Шкуро и Серебрякова...

В этот момент кто-то из толпы крикнул:

—    А кто был у него первым помощником?

—    Кто был у тебя первым помощником? — переспросил Астемир.

—. Моим первым помощником была моя преданность народу, — отвечал Казгирей, но эти слова, видимо, не понравились Иналу, внимательно следящему за всем происходящим. Инал поморщился, но промолчал.

—  Кто был у тебя начальником штаба? — послышался тот же голос.

Казгирей понял смысл вопроса. Что же, кто не знает, что призывал он под зеленое знамя шариатской колонны всех, кто, по его убеждению, может смело служить делу народа против угнетения и несправедливости.

—  Этому же делу, — говорит Казгирей, — служил мой брат Нашхо, уже в то время состоявший в партии большевиков. Его хорошо знал Инал, с детства друживший с ним. Наверное, — продолжал Казгирей, — Инал помнит и мою с ним встречу в те годы, помнит, что мой отец был убит беляками, а дом сожжен... Что же касается начальника штаба, то начальником штаба был у меня общеизвестный Жираслан. Да, Жираслан! Он тогда еще не был тем, кем стал позже, когда именем Жираслана пугали детей. Я скажу больше. Напомню, что впоследствии Жираслана амнистировали и он числился моим телохранителем. Зачем скрывать прошлое? Смешно было бы скрывать мне и то, что мы не могли найти с нашим признанным руководителем Иналом Маремкановым общей линии Нам пришлось расстаться... Тем, кто этого еще не знает, я должен сказать, что в тысяча девятьсот двадцатом году я во второй раз уехал в Турцию, надеясь найти там ответ на вопросы, которые мучили меня в ту пору...

—   Вот за это ты и держи теперь ответ перед партией и народом, — подхватил Инал.

Казгирей выше поднял голову:

—     Вот я и держу ответ перед партией и народом.

—     Пусть аллах отвечает твоим голосом, — кричали одни.

—     А на все ли он отвечает? — выкрикивали другие.

Очень хотелось подать свой голос и Давлету, сказать во всеуслышание, что Казгирей ездил в Стамбул на общественные деньги, собранные на постройку мечети. Но удержался. А вдруг Астемир опять рассердится и напомнит о том, что именно Давлет хапнул из этих денег солидную сумму еще до того, как судили его за жульнические проделки при распределении земли. Давлет решил подойти с другого конца, он закричал:

—   Да, да, не на все вопросы отвечает Казгирей. Пусть он ответит, что он привез из Стамбула?

И тут неожиданного помощника Давлет нашел в лице Окружного Батрака. Тот вдруг вспомнил обвинение, которое вчера выдвинули против него.

— Меня не записали в партию за то, что у меня были картинки с царем, а говорят, что Казгирей привез из Турции картинки с султаном.

—     Я действительно приехал не один, — отвечал Казгирей, — я из Стамбула привез жену.

—     А ты скажи, пожалуйста, — не унимался Давлет, — какой калым ты за нее заплатил? Или, может быть, ты привез жену с приданым?

—     Нет, приданого я не привез. Ни приданого, ни султана, — пошутил Казгирей.

—     Ну, султана, может быть, и не привез, — не унимался Давлет, — но кое-что привез. А что привез, он нам не говорит.

Всем хотелось услышать, что именно привез из Турции Казгирей. Кто-то закричал, что в чемодане Казгирея лежал слиток золота, присыпанный землею.

Трудно понять, как стало известно о том заветном мешочке, который его жена, Сани, свято хранит, о мешочке с землею с могилы ее отца. Чувства Казгирея начали изменять ему: действительно, не на все вопросы он способен отвечать. Почувствовал и Астемир необходимость вмешаться: дескать, начинаем заниматься мелочами, а нужна общая характеристика Матханова. И Астемир предоставил слово Шрукову.

Шруков поднялся, отбросил воображаемые карандаши и начал говорить о том, как за короткое время преобразилась школа-интернат под руководством Казгирея. Своим теплом Казгирей согревает не один десяток сирот и детей большевиков и бедняков. Он находит время заниматься и другой партийной работой — следить за порядком на строительстве агрогорода, находится у него время вникать в тревоги и нужды строителей, которые скоро под руководством первого большевика Кабарды Инала Маремканова из царства тьмы перейдут в царство света, из стужи — к теплу. Приступлено к новому революционному мероприятию: начат набор девочек. Родители, доверившие своих детей Матханову, могут быть спокойны: благородный Казгирей сумеет сделать из них умных и благовоспитанных людей...

И вдруг опять раздался голос Давлета:

—   Подожди, дай слово мне!

Шруков сгреб воображаемые карандаши и снова выбросил их.

—   Нет, подожди ты, не мешай говорить. Кому не хочется сказать доброе слово о таком директоре... Правильно я говорю, Матрена? — Шруков увидел в толпе повариху.

Она отвечала:

—   Даже очень правильно и даже очень хорошо, что включают девочек. Пусть девочки тоже учатся. Тут много собралось родителей, пусть сами скажут.

Инал решил, что пора напомнить о главном, о шариатском прошлом Казгирея, — время уходит на пустяки.

Но подлый Давлет опередил его.

—     Валлаги, — раздался его визгливый голос, — все это верно, но верно и то, что воспитанники, которых называют стремянными Советской власти, бросили бомбу.

—     Как так бросили бомбу? — удивился Шруков.

—     А так, взяли и бросили бомбу в своего начальника.

—     В какого начальника?

—     А вот он стоит, начальник музыкальной команды, он мне сам говорил.

Головы обернулись в сторону Дорофеича. Встрепенулся и Инал.

—   О чем это говорят, — раздался его бас, — объясни нам, Казгирей.

Казгирею было стыдно, но нечего делать, нужно было рассказать о проделке Сосруко, — дескать, действительно, неуместная и опасная выходка, виновный уже наказан. Ребячливые головы решили оградить себя от воображаемых нападений... Ну, вот и доигрались...

—   Как так выходка? Как так неуместная шутка? Хороши шутки с порохом, — уже не мог успокоиться Инал. — Откуда у вас порох?

Лю готов был провалиться сквозь землю. Ему хотелось выбежать на помост, сказать, что это он главный виновник, но тут же он вспомнил, что придется рассказывать все от самого начала, о том, как они забрались с Сосруко в могильник в дни Иналовой свадьбы, о том, как они унесли из могильника оружие и порох, принадлежавшие не кому другому, как Жираслану, и Лю удержался от первого благородного порыва. Люди вокруг начали толкать его, а ему ничего не оставалось, как только бросить по адресу спесивого Давлета «чигу-чигу», как это делал он в детстве, дразня его. Давлет же, совершив эту подлость, старался показать себя человеком честным и благородным. Протолкнувшись вперед, чтобы его видел Инал, он говорил:

—    На чистке партии не надо скрывать такие дела. Мы должны перебирать ребра пальцами и выворачивать души, как собственные карманы. Валлаги, не напрасно говорят, нужно прочистить с песочком.

—    Ну ладно! Свою душу вывернешь, когда мы уйдем... — остановил его Инал. — Скажите, от кого это вам нужно ограждаться, — обратился он к Казгирею, — против кого готовить бомбы? Казалось бы, ваше дело учить, а не страшиться каких-то нападений и не устрашать других.

—    И я так думаю, — отвечал Казгирей. — Наша дорога светлая, и нам некого страшиться и некого устрашать.

—    Действительно ли у тебя светлая дорога, Казгирей? Вспомни, по каким дорогам ты ходил в прежние годы. Кто ходит по разным дорогам, тот может занести грязь даже невольно. Нехорошо и то, что к вашему школьному забору всегда привязано слишком много коней.

Инал намекал на частые посещения Казгирея людьми с разных концов Кабарды, среди них случались и бывшие шариатисты. Разговор принимал серьезный оборот.

—  Мой совет тебе, Казгирей: прекрати хождение по аулам, меньше принимай у себя подозрительных людей. Перестань держаться пророком! — воскликнул Инал. — Не стремись стать бомбистом. Твое дело учить детей, а не готовить и бросать бомбы.

Эти слова глубоко возмутили Казгирея, в нем поднялась горечь всех прежних обид. Он заговорил язвительно и пылко:

—  От этих бомб еще никто не потерпел урона. Тень пророка — легкая тень, и мои дороги — легкие дороги. Я никого не выводил на дальние дороги, политые кровью и слезами...

Кто-то в толпе выкрикнул:

—  Казгирей говорит правду, он знает нашу боль.

Инал спохватился: он сам нарушил свой план. И это еще больше обозлило его. Но кто же заставил его выступить так, как он не хотел, — тот же Казгирей Матханов! Жестом, напоминающим недавние жесты Шрукова, Инал хотел успокоить людей, но это было уже нелегко. И уж никто не обращал внимания на постукивание карандаша Астемира. Тогда Инал встал и повернулся лицом к собранию. Большой палец одной руки он заткнул за широкий армейский пояс, а другой рукою начал безжалостно сечь воздух. Его речь все более накалялась:

 — Кто вышел из темноты, у того долго темно в глазах. Ты, Казгирей, всюду видишь темное и не понимаешь, что на Соловки идут те, кому не по пути с народом, кто не хочет, чтобы народ видел дальше ярма на арбе, кто не хочет, чтобы на полях Кабарды шумели тракторы, а хочет, чтобы кабардинцы пахали на волах, по пятницам сидели у мечети. Нет, этого не будет. Уже растет город-книга, город- костер, костер ярко осветит пути, он будет светить для всех. Нет, товарищи, нельзя остановить колесо истории. А мы с тобою только спицы в этом колесе, и колесо не остановится, если из него выпадет гнилая спица. Мы едем, мы летим, мы скачем...

Воодушевленная речь Инала вызвала новые голоса:

—    Инал, ты, ты наш головной журавль, никто больше!

—    Мы держим стремя твоего коня!

Но при этом Инал видел, что сторонники Казгирея вскочили на своих коней, чтобы лучше видеть то, что происходит на помосте. Доски, заменявшие скамьи, начинали скрипеть потому, что люди пришли в возбуждение и им не сиделось.

Инал продолжал:

—  Нам говорят: шариат — дерево, корни которого подорваны, еще стоит. Давайте, мол, подождем. Пусть оно само рухнет. Мол, с зеленого ореха кожицу снимешь, повредишь плод. Но сколько нужно ждать, чтобы попробовать плод на вкус? Сколько? Да поймите же вы и пойми ты, Казгирей, что Советское государство включает в себя многие народы. И все эти народы идут вперед. И вот народы уходят, а кабардинский народ будет сидеть у мечетей. И чеченцы, и ингуши, и осетины будут издеваться над нами: глядите, кабардинцы сидят вокруг своего усохшего шариатского дерева и молятся аллаху, ждут, когда созреет орех.

В толпе рассмеялись.

—  Пойми, Казгирей, молитва — плохое средство борьбы. — Инал наконец овладел собой, говорил воодушевленно, но почти спокойно. — Шариат — дерево ядовитое. Как хочешь, а ядовитые деревья мы срубим и взрастим новый плодоносный сад. Неужели ты, Казгирей, сам не хочешь стать одним из садовников? Школа — это питомник, где выращивают саженцы. Мы поручили этот питомник тебе. И не надо будоражить умы детей (да и стариков) болтовней о разных тенях, о разных воронах — не стоит! Валлаги! Брось! Брось оглядываться на прошлое, Казгирей! Будь истинным большевиком! Разве не знаешь, что в народе теперь говорят так: «Слово большевика стало равносильно слову аллаха»?

Инал высоко поднял руку, сжимая кулак, воодушевление распирало его, ему нужно было сказать что-то властное и громкое, и, покачивая над головой кулаком, он закричал:

—  Кто не поймет этого, пусть пеняет на себя!

Но вот Инал кончил, опустил руку, отступил шаг назад, как бы давая место Казгирею.

Тот не заставил себя ждать:

— Да, Инал. Я долго не забуду твою позу. Слыхал я, не скрою, слыхал от самого Тагира, будто уполномоченный по строительству агрогорода задумал уже сейчас поставить тебе памятник на площади нового городка. Не знаю, удастся ли это. До сих пор кабардинцы не знали даже такого слова — памятник... Ну что же, первый памятник — тебе! И если когда-нибудь и в самом деле мы увидим такой памятник, если это случится, то, Инал, тебя изобразят именно таким, каким мы видели сейчас.

Легким движением Казгирей воспроизвел позу Инала. Он сделал это так искусно, что невозможно было не засмеяться, рассмеялись даже некоторые из сторонников Маремканова.

—  Подождите, не шумите. — Казгирей продолжал, меняя тон, теперь он говорил строго и назидательно: — Тебя, Инал, изобразят таким, как я показал, именно таким, потому что ты сам подсказываешь это, возносишь над людьми прежде всего тяжесть кулака, руководишь и властвуешь, действуя грубой силой. И хороший художник, если ему выпадет честь высекать твой монумент, конечно, невольно выразит именно эту сторону твоего характера. Для этого ему даже не нужно тонкого инструмента. А кстати говоря, высекая фигуру, художник только вначале работает молотком, потом ему нужен тончайший инструмент, чтобы отшлифовать произведение. И вот разница между моим пониманием действительности и твоим, Инал, кроется в этом.

Инал совсем помрачнел. Такой дерзости он от Матханова не ожидал, он едва сдерживался, не зная, кто более ненавистен ему в эту минуту — Казгирей или Тагир, подложивший ему такую свинью.

—  Грубая сила уступает место разуму, — продолжал Матханов, — ибо началась борьба за сердца и души людей. Социализм — произведение величайшее, произведение, создаваемое умом и талантом народа. Бить в душу кулаком — только повредишь делу. Агрогород — это хорошая книга. Эта книга действительно прояснит многое в сознании людей, но насилие не может сделать то, что сделало бы просвещение. Вот почему не надо торопиться. Можно ли зазвать людей на дорогу, которая проходит по трупам ближних? Человек предпочитает самостоятельно выбирать дорогу. Об этом говорится даже в сказках и легендах всех народов. Не нужно людям навязывать выбор, не нужно за жаждущего решать, когда ему пить воду, а когда вино, пресное или кислое молоко... А главное, не нужно толкать старика прикладом в спину. Не лучше ли подать ему руку?

Все вокруг помоста, казалось, взорвалось., Люди, сидевшие в седлах, размахивали уже не плетками, а кинжалами и орали на все голоса:

—  Аллах доволен тобою, Казгирей! У тебя не голова — кусок солнца! Не нужно отца прогонять от сына, сына отрывать от отца...

Сторонники Маремканова ожидали, что скажет Инал.

И вот Инал снова выступил навстречу и, можно сказать, наперерез Казгирею. Лицо его налилось кровью, кулаки сжались. О, он еще доберется до этого угодливого Тагира! Невежественный, грубый льстец. Сколько раз ему, Иналу, уже приходилось подавлять в нем рьяную глупость! Но кто это заставляет его, Инала, все-таки заговорить так, как не хотелось ему говорить? Матханов! Все он! Так пускай же он слышит все, что побуждают Инала сказать огонь в крови и честь революционера-марксиста.

—  Так... Так... Буруновцы с вилами в руках, с кинжалами и ножами идут на штурм исполкома, хотят резать нас. И это, заявляет Матханов, дорога, которую люди сами выбрали. Толпа бросает в нас булыжниками. Что это? По мнению Матханова, это работа художника. Нет, это топор, а не ювелирный труд. Необузданная стихия, а не разум. И ты предлагаешь, чтобы мы миловали тех, кто в нас стреляет. Ты на стороне тех, кто вчера осаждал исполком. Ты с ними — и в партии тебе делать нечего!..

Наступила тишина. Казалось, Инал победил. Казалось, Казгирей действительно должен сделать выбор — либо сойти с помоста, либо протянуть руку Иналу. Многие, и прежде других Шруков и Каранашев, вскочили со скамей, подступили к самому Матханову, угрожая ему. Не спрашивая разрешения председателя, Шруков вышел вперед:

—  Иди к ним!.. Ты, Казгирей, не в свою стаю попал. А у нас есть головной журавль. Недаром говорят, если во главе стаи орел, стая берет высоту, если во главе стаи ворон, стая сядет на падаль. Да, Казгирей, мы обманулись в тебе. Ты не должен пачкать собою партию. И я вношу предложение — вычистить его!

Поднялся и Астемир:

—  Я не могу поддержать Туто Шрукова. Я против его предложения. Но я хочу задать Казгирею один вопрос, вернее, — Астемир от волнения сказал не совсем то, что считал нужным сказать, — я хочу задать вопрос сначала Иналу. Разве не то же самое происходит сейчас по всей стране? Разве не сошлись по всей стране старое и новое для последней схватки? Значит ли это, что сгоряча, наобум, не дорожа действительной ценностью людей, мы можем бросаться ими? Нет, я против таких скороспелых решений! Тут легко вместе со старым зерном выбросить новое. На правах председателя комиссии я отклоняю предложение Шрукова.

Шум не унимался. Казгирей продолжал стоять у края помоста — бледный, готовый ко всему. Зазвенел упавший со стола графин.

Можно было ожидать всего, но только не того, что произошло в следующее мгновение. Инал глубоко вздохнул, поднял голову и сказал спокойно, твердо, во весь голос:

—   Я согласен с Астемиром.

Как и накануне, Инала искренне и учтиво приглашали остаться переночевать в Бурунах — лучшая комната в лучшем доме стояла наготове. Но опять-таки, как и накануне, Инал отклонил это приглашение и решил ехать в Нальчик.

Когда кончились все разговоры, уже стояла ночь,..

На дороге за аулом, в степи, было еще темнее. Шофер вел машину осторожно, и все-таки мягкорессорный «линкольн» то и дело глубоко нырял на ухабах. Инал вместе с шофером неотступно всматривался в темноту. Иногда вблизи дороги мелькнет огонек. Иногда на повороте вдруг загорались стекла в лучах ярких фар, загорались и тут же гасли. Слышались петухи. Иногда — очень редко — попадались крестьянские подводы с дровами.

Инал надвинул шапку на лоб, поднял воротник. Клонило ко сну, и Инал устроился поудобней. Ему мерещились недавние картины. Вот в толпе закричали, замахали, вскочили в седла и стали грозить нагайками: «Не трогай Казгирея...» А он сам, Казгирей, высоко поднял голову, поблескивая пенсне, говорит: «Не заноси кулак, а то таким останешься в памяти народа...»

—     Ишь ты, — проворчал Инал, — поза не понравилась! Интересно, каким будешь ты? Еще надо подумать, останешься ли ты в памяти народа...

—     Что ты говоришь? — послышался голос шофера.

Инал очнулся. Машина осторожно въезжала в балку.