"Вершины не спят (Книга 2)" - читать интересную книгу автора (Кешоков Алим)

НА ГРОЗНОМ СХОДЕ

С чем шхальмивоковцы в конце концов все-таки заснули, с тем и проснулись.

Люди говорили, что волнения, вызванные предстоящим сходом, можно сравнить только с такими достопамятными событиями, как, например, тот сход, когда лукавый Аральпов пытался разоблачить князя-конокрада Жираслана. Или с тем сходом, когда ликующие большевики во главе с Астемиром и Степаном Ильичом прискакали в Шхальмивоко для провозглашения Советской власти. Или с тем сходом — уже во времена гражданской войны, — который был созван князем Шардановым, прислужником белогвардейцев, для того чтобы на глазах всего аула расстрелять уличенных в сочувствии большевикам. Словом, в летописях Шхальмивоко было не очень много событий, достойных сравнения с тем, что ожидалось.

Обычно сход собирался на лужайке перед домом аулсовета, стоящим невдалеке от дома Жираслана. На этот раз решили собраться на дворе перед старой конюшней. Сам Нахо предупредил старую княгиню о том, что люди соберутся во дворе ее дома для того, чтобы взять на поруки князя Жираслана: так беглец сразу узнает благосклонное решение схода. Осталось неизвестным, как отнеслась к этому княгиня, но огнедышащего Нахо мало занимало настроение княгини. Его больше занимало настроение людей, которые должны голосовать. Конечно, беспокойней всех было муллам.

 Они и появились раньше других, когда солнце стояло еще высоко. Люди только собирались, а муллы уже давно сидели в тени на бревне. Был тут и самый старый мулла Саид, вместе с которым росла и старилась летопись аула. Сейчас эти старики угрюмо отвечали на мусульманское приветствие своих прихожан:

—     Салям алейкум...

—     Алейкум салям...

Между тем Нахо Воронов, взгромоздившись на сколоченные в виде трибуны ящики, уже произносил речь. Он начал с самого простого, он заговорил о Жираслане.

Жираслан изменил своей клятве не уводить коней и недавно с одной богатой свадьбы, говорил Нахо, увел коня. Нахо об этом говорил так, как будто бы не знали люди, чья это была свадьба и чьего коня увел Жираслан.

—   Мы не уверены, — продолжал председатель, — что Жираслан в последний раз увел коня. Но пусть знает князь-конокрад: если орел нападает на птиц без разбора, то даже орлу обламывают крылья. И пусть никому не будет повадно засматриваться в сторону Жираслана. Еще есть такие люди, которые воротят голову от колхоза, а смотрят в сторону гор, где прячется Жираслан. А не лучше ли именно этим людям взять Жираслана на поруки? Не пора ли Жираслану вспомнить, что его больная супруга — я был у старой княгини только сегодня — уже пядями меряет расстояние от своей постели до могилы? — Дальше Нахо повел речь довольно хитроумно: — Валлаги, не пора ли, — воскликнул он, — не пора ли Жираслану вспомнить, что княгине уже не по годам одной оставаться в большом пустом доме? Даже девочка Тина перестает служить ей — стала артисткой. Но Жираслан этого не помнит, и нам приходится думать за него, и вот мы решили, по совету Инала, взять княгиню на иждивение. Не всегда ее добрые родственники будут посылать ей фасоль и баранину. Мы поселим в ее большом пустующем доме несколько девочек, это будут ученицы Казгирея, это будет интернат для девочек, вроде того, какой мы знаем в Бурунах для мальчиков. Вот как решила поступить великодушная Советская власть, она не только готова взять на поруки самого Жираслана, но берет на иждивение его супругу. Мы думаем, что княгиня оценит такое решение, что бы ни говорила по этому поводу Чача...

Вот как Нахо повернул дело, которое было уже решено в Нальчике: Астемир и Казгирей говорили об этом и получили поддержку от Инала и в наробразе.

Конечно, не только Чача усматривала в проекте интерната для девочек новые козни Советской власти. И опять раздались голоса:

—   Совсем забыли закон пророка! Совсем забыли аллаха! Уже хотят и старух и девочек одевать по-русски, кормить свининой и вывозить в Москву. Было время, татары увозили в Крым, а теперь большевики в Москву, да не потерпит аллах такого позора!

По первому сообщению Нахо пожелали высказаться Муса и Давлет. Муса не соглашался с тем, чтобы колхоз взял Жираслана на поруки, лучше, чтобы за него поручились муллы.

—   Пусть лучше колхоз берет Жираслана, — возражали другие, — и вот почему: Советская власть уважает колхозы.

Попросил слова Астемир. Как всегда, при виде Астемира внимание людей удвоилось. Широкоплечий Астемир спокойно прошел вперед, заговорил неторопливо, обдумывая каждое слово. Астемир замыслил тонкий ход, действовал не так прямолинейно, как Нахо, и замысел его был важный и серьезный.

—     Не колхозное это дело — брать Жираслана на поруки, — начал Астемир. — Такую обязанность может взять на себя только весь аул. А колхоз еще не аул. В нашем колхозе пока что хозяйств немного, едва ли наберется больше полсотни. Так я говорю, Нахо?

—     Сорок семь, — отвечал Нахо.

—   Вот я и говорю, это не весь аул: в Шхальмивоко свыше восьмисот дворов. И вот смотрите: это только небольшой здоровый зародыш в зеленом орехе. — Астемир показал орешек, которым только что играл. — Орех должен созреть, с него сойдет зеленая скорлупа, и орех будет готов. Но пока этого не произошло, и колхоз не может действовать и поручаться за весь аул. Вот почему нам нужно поскорее собраться в одно целое. Чемединодушней будет народ, тем труднее будет любому врагу разгрызть этот орешек. Разве не правильно я говорю?

Образная речь Астемира понравилась, слышались одобрительные возгласы. Только Муса проворчал:

—   Орешек-то орешек, а кому придется его разгрызать?

Астемир продолжал:

—   Вот с этого мы и начнем. Дерево тянется к свету, человек к добру. Скоро каждый поймет, какое добро несет ему колхоз, народное единение. А сейчас пусть выскажутся на равных правах и колхозники и неколхозники. Мы, большевики, служим народу и хотим слышать голос народа...

Тут Муса не вытерпел и заговорил громко:

—   При старом правителе Кабарды полковнике Клишбиеве народ это был я, ты, Астемир, все мы были народ. Все были готовый орешек и цельное молоко. А теперь, при Инале и том же Астемире, цельного молока нет, молоко разделилось: в одну сторону жир, в другую сторону сыворотка, в одну сторону сливки, в другую сторону обрат, что выливают собакам. Вот тебе и народ! Вот уже который день я слышу, люди рассуждают: кто кулак, а кто не кулак? Говорят: кулак тот, у кого верховые лошади. А у меня разве верховые? Разве я не отдал лучших лошадей колхозу? Почему в прежние времена мулла Саид был высокочтимым и уважаемым человеком, а теперь его хотят выбросить собакам вместе с сывороткой? Кто не знает старого партизана-балкарца Казмая? Почему хотят выбросить Казмая? Разве знают почему? Почему у Адама отнимают мельницу, а у меня последних лошадей? Может быть, ты все это объяснишь, Астемир?

Лихая речь Мусы подбила к выступлению и словоохотливого Адама. Этот начал издалека:

—     Слушай, Астемир! С тех пор как твой сын Лю обучил меня советской грамоте, цифрам и буквам, от меня требуют, чтобы я эту грамоту применял на деле, иначе я ненужный человек на мельнице. Раньше что бы человек ни привез на мельницу — все зерно загляденье! А теперь не так: есть зерно хорошее, оно звенит в руках, а есть зерно, которое тот же хозяин отнимает у беззащитных лошадей, кормовая кукуруза. Ее тоже привозят... А то еще привозят кукурузу с головней. И все это зерно. Разве это зерно? Так и среди людей стало теперь. Валлаги, прежде был кабардинский народ и все были добрыми кабардинцами — и Астемир... и ... всякий другой, а теперь уже не народ, не люди, а кулаки, бедняки, большевики...

—     Дураки! — выкрикнул кто-то, хотя и не было ясно, о ком это сказано.

Исхак возразил Адаму мягче:

—   Валлаги, Адам, мелешь мелко, но твоя мука малость горчит. Ты должен понимать, что кормовую кукурузу привозит тот человек, у, которого нет другой, лучшей. Но о чем стали толковать люди? Сейчас надо говорить о Жираслане, а не о Казмае. — И вдруг воскликнул: — Я предлагаю ударить гусачком по заду Жираслана, а заодно по другим жирным задам! Вот мое слово. — Исхак отошел на свое место и концом дудки погладил усы.

Астемир выступил вновь. Он сказал так:

—   Очень интересно послушать людей. Разно они говорят. Разные были люди и прежде, при Клишбиеве: был и князь Шарданов, был и незабвенный дед Еруль, был и Аральпов, был и славный кузнец Бот, которого Аральпов и Шарданов расстреляли вместе с другими неповинными людьми. Шхальмивоковцы хорошо все это помнят. Революция научила разбираться в людях. Есть и теперь разные люди. Это мы видим каждый день, каждый день слышим, слышим и сегодня: один тянет к себе, другой тянет к себе: один не может простить Советской власти, что она отняла у него лишних лошадей, другой и не имеет ничего лишнего, у него Советская власть не берет, а дает силу, а он не понимает, почему ему дает благо не  Муса, а Советская власть, и даже ворчит на это. Вот какая есть разница между людьми, и большевики указывают на нее людям. Кто прав и кто виноват? Прежде всего права революция! Революция права тем, что она хочет добра людям, живущим не чужим, а своим трудом. Эту доброту революции не все еще понимают, но ее неизбежно поймут. Это обязательно поймут все те, у кого душа, а не сундук за семью замками. И тогда будет одно общее стремление. Тогда и будет цельное молоко, о котором размечтался Муса, тогда и будет звонкое чистое зерно, о котором вспоминает Адам, и не только для Мусы и Адама, для всех. Это главное. Вот что я могу сказать в объяснение моих слов. Муса вспомнил Казмая. Очень приятно такое участие, но разве Муса не знает, что сын Казмая Ахья выпущен из тюрьмы и сегодня мы увидим его в представлении пьесы Казгирея? Что же касается участи Жираслана, то, видит аллах, это не так уж важно, когда думаешь о судьбе народа, — вздохнул Астемир. — Откровенно говоря, какая вина Жираслана? До того, как его стали преследовать за трактор, он был верен своему слову. Я помню это тхало в доме Жираслана, когда от него требовали раскаяния и клятвы, что он больше никогда не будет врагом Советской власти. Помнит эту ночь и Казгирей Матханов. Он тоже слышал клятву Жираслана. И Жираслан не вредил, честно работал. Так вот, я думаю, не надо замахиваться на Жираслана гусачком, как предлагает нам славный песнотворец Исхак. Не надо этого человека отбрасывать. Хочется, чтобы Жираслан еще послужил народу, а наше дело — дело руководителей — проследить за тем, чтобы оно было именно так, а не иначе. -Инал справедливо сделал, выпустив из тюрьмы Ахья. Инал неплохо придумал — взять Жираслана на поруки. Инал верно посоветовал — превратить дом Жираслана в интернат для девочек. Я думаю, мы должны дружно проголосовать в поддержку этих предложений. Инал сам приедет сегодня, и ему будет приятно узнать, что шхальмивоковцы единодушны в общественных делах. — Так заключил свою речь Астемир и предложил Нахо перейти к голосованию.

Астемир знал, что эти вопросы пройдут легко. Он чувствовал, люди берегут силы для главного, и не ошибся. Конечно же, даже вопрос о мельнице был пустяком по сравнению с главным — о вступлении в колхоз, о закрытии мечетей.

Астемир держался того взгляда насчет мельницы, что нет уж такой необходимости менять мельника, а как мельница будет называться — мельница Адама или мельница колхоза — это не так существенно; гораздо важнее подготовить людей к больному вопросу о мечетях. Не менее важно вовлекать в колхоз новых хозяев, а поэтому не следует пугать людей крутыми мерами и преждевременными конфискациями.

После неизбежной перепалки между Исхаком и Адамом, Мусой и Масхудом было решено положение на мельнице оставить прежним.

Перешли к голосованию по поводу Жираслана.

Нахо положил руку на кобуру с маузером. Нахо всегда прибегал к этому приему, когда хотел напомнить о своем значении.

—   За что будем голосовать? — сказал Нахо. — За то, чтобы Жираслан вернулся к своему очагу, или за то, чтобы дать бараньим гусачком по его голому заду, так, чтобы зад стал красным?

Люди развеселились и начали охотно поднимать руки, хотя и не было ясно, за что же они голосуют. Все поднимали руки так высоко, будто соревновались, кто может выше поднять руку. Послышались крики:

—     Дать ему гусачком по заду разок, чтобы больше не бегал!

—     Поручить это Исхаку! — кричали одни, а другие не без оснований предлагали поручить порку мяснику Масхуду, как будто неуловимый абрек уже был в их руках.

Нахо важно передвинул кобуру с боку на живот и спросил:

—     Так за что же вы голосуете?

—     За то, чтобы Жираслан больше не воровал, — кричали в ответ.

Нахо счел вопрос ясным, еще более решительно переместил маузер с живота на бок, потом с боку опять на живот и, смотря прямо перед собой, возгласил:

—   Перейдем к вопросу о закрытии мечетей. Всем ясен вопрос по существу?

Последовало долгое молчание. Собравшиеся оглядывались на мулл. Саид подпирал бороду палкой, другие муллы как бы в отчаянии схватились руками за голову. Один из стариков, высокий и худой, со вздувшимися на длинной шее венами, громко бормотал стихи из Корана. Из глаз Саида текли слезы, и трудно было понять: то ли его больные глаза слезятся, как всегда, то ли он плачет. В толпе были старики, в свое время посетившие Мекку. Они вышли на сход, несмотря на жару, в чалмах и в абу, сейчас они громко на разные голоса вторили друг другу:

—   Ля-илях, аль-аллах...

Астемир посмотрел в сторону конюшни — Казгирея не было. Ушел! Нахо начал толкать Астемира локтем в бок, Астемир понимал значение этих подталкиваний, но все еще надеялся, что кто-нибудь другой начнет нелегкий разговор. Однако охотников не находилось. Астемир с досадой думал о том, как нужен был бы в эту минуту Инал. Так нет же! Когда нужно, его нет, а ведь обещал приехать. «И это, — заметил про себя Астемир, — уже не первый случай: поднимет вопрос, подтолкнет людей, а то еще и пригрозит, а сам ждет, чтобы главный удар приняли на себя другие... Ну, — решительно вздохнул Астемир,— так или иначе, а нужно выступать».

Теперь все было гораздо скромнее, чем в те времена, когда — до ареста и тюрьмы — председателем аулсовета был Давлет; теперь не осталось и следов знаменитой башни Давлета. Шаткие ящики едва не подломились под Астемиром, когда он энергично полез на них, еще не зная, с чего начать речь.

Оглядывая односельчан, он для начала заговорил на свою любимую тему:

—   Вся страна сейчас находится в разгаре культурной революции. Если иногда и бьет едким дымом, то происходит это потому, что подожгли хворост вековой невежественности. Грамотными стали даже Чача и Давлет...

Давлет не мог снести такого сопоставления и поднял голос:

—     Я еще в тюрьме буквы знал. Зачем ставишь меня рядом?

—     Тюрьма тюрьмой, а доучивать тебя пришлось на воле, — усмехнулся Астемир. — Учению нет предела. Грамота — это все равно, что хорошая махсыма: чем больше пьешь, тем больше хочется. Мы сделаем грамотными всех. Некоторые старики отнекиваются, говорят: «Грамота нам уже не по глазам» Мы купим очки всем старикам. Вот какой размах принимает народное просвещение! Старухи так научатся читать буквы, что им позавидует курица, подбирающая зернышки...

В толпе повеселели. Теперь Астемиру было легче взяться за главное:

—   Кому же непонятно, что для этого дела нужны школы! Много школ. А возьмем наш аул. На восемьсот дворов у нас две школы. В одной четыре класса, в другой — один. Это на восемьсот дворов-то! А кому не хочется, чтобы из его дома ребенок ходил в школу? Не стыдно ли нам, шхальмивоковцам? А сколько мечетей? Пять. Сколько у нас учителей, а сколько мулл? Вот вам соотношение сил на фронте культурной революции. Все ли знают, что есть такой фронт?

Оказалось, не всем понятно, что такое «фронт культурной революции». Кое-кто еще помнил германский фронт, австрийский фронт, знали и хорошо помнили деникинский фронт, а что такое фронт культурной революции, догадывались не все.

—   Цель культурной революции — научить всех людей писать, читать, зажечь свет в домах и в сердцах, — пояснил Астемир.

Эти слова понравились даже старикам. Во всех концах послышалось народное присловье: «Да утвердятся слова аллаха».

Астемир шел дальше.

—   Мечеть — это кость, которая стала поперек горла, а мы, большевики, хотим, чтобы народ дышал легко, хотим вытащить эту кость. —

 Сказавши эту фразу, Астемир понял, что тут он допустил ошибку. И действительно, из толпы кто-то выкрикнул:

—   Возьмешься вытаскивать, можешь и горло перервать!

Нахо немедленно передвинул маузер с боку на живот и вступил в дискуссию:

—   А что же? Может случиться и так, что кое-кого придется чикнуть по горлышку. Чикнем и забудем зашить. По всем аулам Кабарды и Балкарии начали прочищать горлышки. А заодно и головы. Мы, жерновщики, привыкли тесать твердый камень. Что много говорить, мечеть школе не соседка, ночь и день рядом на крыше не сидят...

На этом запас красноречия у Нахо иссяк. Астемир попробовал подойти к вопросу с другой стороны.

—   Мечеть, — заговорил Астемир, — отделена от государства. Что это значит? А вот что: государственная жизнь — больницы, школы, аулсовет — сама по себе, а мечеть — сама по себе. Никто не охраняет ни мечеть, ни тех, кто в мечети. Над мечетью нет крыши. И дождь, и град, и снег — все на головы тех, кто в мечети. Вот это и значит «вне закона».

И опять послышались возражения:

—   Нет, не надо нам такого счастья, когда в доме нет места для аллаха.

Астемир угадывал по глазам, что многие, особенно молодежь, были на его стороне. Привычка не прекословить старшим останавливала молодых людей от выражения согласия с красивыми и разумными словами Астемира, заставляла прикусить языки, опускать глаза.

Нахо передвинул маузер и шагнул вперед, сказав решительно:  ,

—   Предложение: кто за то, чтобы закрыть мечети, поднимайте руку! — и сам высоко вскинул кулак и снова оглядел толпу.

Никто не только не поднимал руку, все будто окаменели. Опять Нахо видел перед собой упрямых, неподатливых и суровых жерновщиков.

—   Почему не поднимаете руки? Разве непонятно? Разве Астемир не ясно говорил? Или вы ждете к себе всадников Шкуро?

Нахо понял: жерновщики опять вступили в молчаливую борьбу. Жерновщики знали своего председателя не хуже, чем он своих односельчан. Не одна только Чача просиживала ночи лицом к лицу с Нахо. Следовательно, и Нахо не привыкать к молчаливому спору. Он повторил:

—   Ставлю на голосование!

Старики по-прежнему безмолвно опирались на палки. Молодежь за спинами стариков тихо перешептывалась. Все ниже и ниже повисала борода Саида.

Солнце уже ушло за скалы дальних гор. Снежные вершины розовели под последними лучами. Хозяйки давно подоили коров, ожидая мужей со схода. В тишине вновь зазвучал голос Нахо:

—     Эй, ты, Исхак, песнопевец, народная душа, почему не поднимаешь руку?

—     Коль я народная душа, — с неожиданной суровостью отвечал старик, — я подниму руку, когда народ поднимет. Я не хочу забегать вперед арбы. Я не против того, чтобы закрыли мечети. Но как быть со стариками муллами? Пошлешь их на съезд лодырей, как посылал туда Масхуда?

—   А ты думаешь, легко на съезды ездить! — закричал Масхуд. — Вот если бы Муса...

— Да подожди ты, — осадил его Исхак. — Я спрашиваю Нахо: если будем без мулл, то где медные трубы? Тут одними моими бжами не обойдешься.

—     О каких медных трубах ты говоришь? — спросил Нахо.

—     О тех трубах, на каких играли музыканты, когда хоронили Баляцо по большевистскому обряду. Если муллы не будут нас хоронить, по какому обряду будешь хоронить ты? На моем бжами не сыграешь «охоронной музыки. Вот почему я руку не поднимаю.

Молчаливая борьба продолжалась. Тишину нарушали только стуки, доносящиеся от конюшни-клуба. По-видимому, артисты там заколачивали последние гвозди.

Астемир опять с досадой подумал о том, как подвел Инал. Что же, прекращать спор и начинать представление? Люди не расходились, ждали обещанного.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не послышался далекий автомобильный гудок.

—    Инал! Едет Инал! — оживились в толпе. Головы обернулись к дороге. В светлых сумерках приближался столб пыли. Большой блестящий «линкольн», который еще снился иногда Лю, подкатил ко двору. Астемир, Нахо, раздвигая толпу, пошли навстречу. Тревожил ответ перед Иналом за новую неудачу, но что поделаешь. Все-таки Инал свое слово сдержал, приехал, и, может быть, еще удастся поправить дело. Услышав гудки знакомого автомобиля, толпа повалила ему навстречу.

Но, увы, Инала в машине не было. Из машины вышла красивая светловолосая дама, новая жена Инала, а с нею хорошо знакомая всем шхальмивоковцам Сарыма, жена Эльдара. Приехал и сам Эльдар, приехали и двое его сынишек, носящие имена людей, наиболее дорогих сердцу отца: Астемир, маленький, и Инал, еще меньший. Хорошенькая девушка в нарядном русском платье, лицом похожая на Сарыму, выпрыгнула последней. Не сразу можно было узнать в этой девушке прежнюю замухрышку Рум, сестренку Сарымы, обучающуюся теперь в Москве в театральной школе.

 Все они приехали на представление пьесы Казгирея, в которой участвуют не только Лю, Тина и Ахья, но и сам Казгирей.

Артисты, взволнованные автомобильным гудком, уже выбежали на крыльцо. Не было видно лишь Казгирея. Отправив молодых партнеров встречать высокого гостя, он сам оставался на импровизированной сцене с молотком в руках. И он скорее был доволен, чем разочарован, когда ему сказали, что Инал не приехал.

Неотложные дела помешали Иналу. Но он поручил Вере Павловне, исполняющей, кстати сказать, должность заведующей культсектором наробраза, посмотреть спектакль Казгирея и пригласить главных участников вместе с Астемиром в Нальчик, в гости. Инала, конечно, не столько интересовал успех спектакля, сколько не терпелось узнать о результатах схода. Что касается пьесы Казгирея, то на этот счет у него уже сложилось особое мнение, и причины предвзятости не имели отношения к театральному искусству.

Не только отдельный человек, толпа тоже может иметь особенности. Эльдар это знал. И неспроста он так пытливо осматривал шхальмивоковцев, обступивших автомобиль.

—     Алейкум салям... алейкум салям! Вижу, Астемир, вижу, жарко пришлось вам с Нахо... Но что же не видно Казгирея?

—     Казгирей вбивает последний гвоздь в гроб старого мира, — нашелся с ответом Астемир. — Будем надеяться, что его спектакль принесет больше пользы, чем наши речи.

И уже перекрывал все голоса веселый звонкий голос Веры Павловны:

—   Пьеса! Пьеса! Ах, как давно я не была в театре! Как это хорошо и приятно — посмотреть пьесу Казгирея. Идем же, идем. Сарыма, веди своих ребят.