"И.Грекова. Хозяева жизни (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

как ее называют... распашонка. Только совсем маленькая, меньше, чем на
грудного ребенка. Я было обрадовался, хоть и испугался, но потом
оказалось, что нет у нее никакой беременности, а это начиналась душевная
болезнь. И все из-за ребенка.
Когда Леночка умерла, Нина не очень сильно горевала. Нет, вы не поймите
меня плохо, она плакала, как всякая мать, но горе ее не сломило.
Оставались и блеск в глазах, и голос, и осанка. А два года в чулане -
сломили. Скоро я понял, в чем дело. Достаточно было раз увидеть, как она
сидела в углу и баюкала тряпичный сверток, называла Леночкой... Я все
понял. А еще иногда она принималась хохотать. "Тише, Нина", - я говорил.
Она умолкала и начинала рвать на себе волосы. Я их каждый день находил на
нашей койке в чулане - красивые такие, блестящие локоны, - она их рвала
целыми прядями. Я...
Он снова немного помычал с закрытым ртом. Я уже знала, что это ничего,
нужно только переждать, и он заговорит спокойно. Он все не говорил, а я
торопила его мысленно: "Ну же, ну..." Он заговорил:
- Пришлось нам с Татьяной отдать Нину в больницу. Она уже мало что
понимала. Договорились, что Татьяна отведет ее и скажет, что нашла больную
на улице. А я не пойду с ними, чтобы себя не выдать. Мне-то было все
равно, выдам или нет, но Татьяна заботилась о ней, чтобы ей было куда
вернуться, когда поправится. Я согласился. Довел Нину только до
перекрестка. Первый раз я был на улице за два года. Небо такое голубое -
больно глазам. На углу я поцеловал Нину. Она на меня посмотрела - и,
честное слово, это был совсем осмысленный взгляд. Я смотрел, как они
уходили под солнцем, она с Татьяной, и волосы у нее стояли на голове и
светились. Я это на всю жизнь запомнил. Больше я Нину не видел. То есть
видел один раз - в гробу.
Мы посидели и помолчали. Он не говорил, я не спрашивала. Прошло минуты
две или три. Кстати, где была моя большая забота? Кажется, ее не было.
- Умерла моя Нина в больнице. Об этом я рассказывать не буду. Тогда я
совершенно отупел. Мне было все равно. Я сидел в чулане и молчал. А когда
кончил молчать, оказалось, что руки у меня трясутся и я даже не мог
рисовать лебедей.
Татьяна меня буквально выходила. И знаете, что она сделала? Она мне
купила паспорт и новое имя, устроила меня на работу. Стал я бухгалтером в
одной артели. Звали меня Иван Матвеевич Сидоркин. Никто в мою жизнь не
лез. А перед самой войной я даже получил работу получше, стал референтом в
научно-исследовательском институте. Устроил меня туда один знакомый, еще
по старой жизни. Знал, кто я, но не испугался. Не все же трусы. В науке я
ни черта не смыслил, но знал три языка и, в общем, справлялся. Жил
по-прежнему у Татьяны, только был уже прописан и почти легален.
Так я жил до самого начала войны. А зимой сорок первого меня
арестовали. И вот что интересно: арестовали уже под новым именем, за
преступления Ивана Матвеевича Сидоркина. И, представьте себе, когда
арестовали, я в каком-то смысле даже обрадовался. Это давало мне какую-то
почву под ногами. Я сразу же объявил следователю свое настоящее имя. Он не
поверил, решил, что я заметаю следы. Говорю ему: "Я Галаган". А он: "Не
морочьте мне голову, вы Сидоркин". Сказал, разинул рот и засмеялся
беззвучно, как собака. И тут я его узнал. Это был тот самый, с песьим
смехом, который тогда высылал нас с Ниной. Я его узнал, а он меня - нет.