"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан (книги 1, 2, 3)" - читать интересную книгу автора

расстрелу царевичем. Распутинский культ у обеих женщин достиг к тому времени
апогея. Снимок, сделанный тем днем, показывает, как я сижу возле
праздничного пирога, украшенного восьмью неоплывающими свечами, в расшитом
русском кафтанчике, лихо заломленной казацкой шапке, со скрещенными
патронташами, в белых галифе и коротких сапожках. Великая удача, что мой
барабан был тоже допущен на фотографию. И другая удача, что Гретхен Шефлер,
уступая, возможно, моим настояниям, скроила, сшила и, наконец, подогнала для
меня по мерке костюм, который, будучи в равной мере свидетельством и
мещанских вкусов, и "Избирательного сродства", по сей день заклинаниями
вызывает в моем альбоме дух Гете и свидетельствует о том, что две души живут
во мне, - словом, дает мне возможность с помощью одного-единственного
барабана в Петербурге и Веймаре нисходить к матерям и одновременно
устраивать оргии с дамами.


Пение с дальним радиусом действия на ярусной башне

Фройляйн доктор Хорнштеттер, которая почти каждый день заходит ко мне,
чтобы выкурить одну сигарету, вроде бы должна как врач меня лечить, но
вместо этого я сам ее лечу, и она покидает комнату менее нервная, - так вот,
эта самая фройляйн доктор Хорнштеттер, до того робкая, что способна вступать
в тесный контакт лишь со своими сигаретами, не устает повторять: мне с
детских лет недоставало контактов, я слишком мало играл с другими детьми.
Ну, насчет других детей она не так уж и не права. Но занятия с Гретхен
Шефлер настолько меня поглотили, настолько раздирали между Гете и
Распутиным, что я при всем желании не мог бы выбрать время для считалок и
хороводов. А всякий раз, когда я, подобно истинному ученому, отвращал свой
лик от чтения, даже проклинал книги как место захоронения букв и искал
контактов с простым народом, я наталкивался на малышню из нашего дома и
после некоторых контактов с этими каннибалами был рад-радехонек живым и
невредимым вернуться к своим книгам. Квартиру своих родителей Оскар мог
покинуть либо через лавку, тогда он оказывался на Лабесвег, либо он
захлопывал за собой дверь квартиры и оказывался в подъезде, откуда мог выйти
влево прямо на улицу, или подняться, миновав четыре этажа, на чердачный, где
обитал музыкант Мейн, и, наконец, последнюю возможность предоставлял двор
нашего дома. Улица ну это булыжник... На утрамбованном песке двора
выбивались ковры и размножались кролики. Чердак помимо дуэтов с хмельным
господином Мейном предлагал вид из окна, дальние пейзажи и то прекрасное, но
обманчивое чувство свободы, которого ищут все, восходящие на башню, и
которое превращает обитателей мансард в романтиков. Если двор был для Оскара
полон опасностей, чердак сулил ему надежность, до тех пор пока Аксель Мишке
со своей компанией не вытеснил его и с чердака. Двор по ширине совпадал с
домом, но в глубину насчитывал всего семь шагов, после чего просмоленным,
поросшим сверху колючей проволокой дощатым забором упирался в три других
двора. С чердака весь этот лабиринт был виден как на ладони: дома вдоль
Лабесвег, на поперечных улицах - Герташтрассе и Луизенштрассе и подальше,
вдоль Мариенштрассе, замыкали весьма обширный, состоящий из дворов
четырехугольник, где помимо всего прочего располагались еще и фабрика,
производящая пастилки от кашля, и несколько мастерских по переработке трав.
Там и сям из дворов выбивались деревья и кусты, обозначая время года. В