"Даниил Гранин. Дождь в чужом городе (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

обдумано, вплоть до завитых пружинок волос, что приманчиво дрожали на
висках. Хотелось взять ее за эти кудельки и оттаскать. Чижегов мысленно
раздевал ее так, чтобы показать немолодое ее тело и вислость грудей, но
почему-то эта Кира была желанней, чем та накрашенная кукла, что сидела
перед ним, и было непонятно, что они все нашли в ней - разбитная,
вызывающая бабенка, не больше.
Ганна Денисовна подсела к Чижегову, посетовала на разлуку. Все же
привыкла она к регулярным его приездам, и в гостинице должно быть что-то
постоянное...
Нехитрым своим сожалением как могла утешала его, защищая от Киры. И
хотя Чижегов понимал это, ему и впрямь жаль стало навсегда расставаться с
этим деревянным городком, со здешними страстями лесозаготовок, льноуборки.
Ганна Денисовна не осуждала Чижегова, у мужчин другое устройство,
мужчина привязывается не к месту, а к работе. Нельзя ревновать его к
работе. Женская природа иная. Женщина, особенно одинокая, она
незащищенная. Ее узнать потруднее, чем прибор...
- Откуда мне их знать, - рассеянно сказал Чижегов, следя за Кирой. - Уж
так сложилось, что я ни разу не был одинокой женщиной.
Он вышел, стал прохаживаться за углом.
Только что прошел дождь. Дранка на крышах блестела рыбьей чешуей.
Воздух посвежел.
Хлопнула дверь, потом на перекрестке показались трое. Кира была в белом
плаще, в высоких сапожках. Она громко сказала:
- ...По такой грязюке... Спасибо, уж меня Степочка проводит. Как,
Степочка, не откажете быть кавалером?
От этого "Степочки" Чижегова передернуло.
- Кавалеры, кавалеры, никакой нам нету веры, - придуриваясь, пропел
Степочка.
Поодаль, крадучись, Чижегов следовал за этой парочкой. Стыдился самого
себя. Желал, чтобы она пригласила этого толстяка к себе домой. Тогда все
станет ясно. И молился, чтобы этого не было. Чтобы оставила у себя до
утра. Чтобы захлопнула перед носом дверь...
У Троицкой церкви он потерял их из виду; Заметался в темноте, шлепая по
лужам. Услыхал позади смех и шепот. Застыл и, осторожно прижимаясь к
стене, направился к ним. Обогнул заколоченный вход, и опять позади
засмеялись. Из черноты отовсюду виделись ему глаза - темные, сухие, без
блеска, они следили за каждым его движением. Шелестело, шуршало,
потрескивало. Казалось, где-то совсем рядом целуются, прижимаются, скрытые
этой проклятой тьмой.
...Сделав круг, Чижегов вышел к железнодорожной ветке. При свете
прожекторов там грузили яблоки. Узнал несколько заводских парней.
Энергетик из термического помахал ему рукой, поздравил с удачным
испытанием. Чижегов взвалил на спину ящик и понес по упругому мосту в
густо пахнущую яблоками глубь вагона.
Прошел час, а может, и больше, он таскал и таскал, злость медленно
отпускала его, смывалась потной усталостью, приятной от этой разумной
очевидной работы, от чистого доброго запаха яблок. Он подумал, что,
возможно, Кира хотела успеть бросить его первой. Так ей, наверно, легче.
Она имела полное на это право, решил он сочувственно, и даже к толстому
Степану не осталось ничего злого. Тот-то вообще был не виноват. И своей