"Даниил Гранин. Запретная глава (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

я по привычке. Просто самый образованный, талантливый, знающий экономист.
Заодно уничтожили и брата его, министра просвещения РСФСР, бывшего ректора
Ленинградского университета, и сестру, секретаря одного из райкомов партии
Ленинграда, всю их замечательную семью. Всех подверстали к ленинградским
руководителям - П.Попкову, Я.Капустину, А.Кузнецову, в то время уже
секретарю ЦК. Происходило это спустя четыре года после войны. В 1949-1950
годах. Те, кто вернулся оттуда в шестидесятые годы, случайно уцелев,
рассказывали мне, как пытали и Кузнецова, и других. Добивались от них,
чтобы признали заговор, будто собирались создать российское ЦК, сделать
Ленинград столицей России, противопоставить, расколоть партию... Словом,
даже для того времени - бредовина, состряпанная кое-как. Преподносил ее в
Ленинграде на активе Маленков, не заботясь о правдоподобии, - наплевать,
сожрут.
Кто там с кем боролся за власть - Маленков с Берией, оба ли они против
Вознесенского, - не разбери-поймешь. Убрать Вознесенского устраивало и
остальных, поскольку Сталин прочил его в преемники, механика клеветы была
отработана.
Косыгин, конечно, знал подноготную тех страшных репрессий, что
опустошили Ленинград, перекинулись и на Москву, и на другие города. Брали
бывших ленинградцев, и не только их. Косыгин уцелел чудом, почти
единственный из "крупных" ленинградцев. В ту зиму 49-50-х годов за ним
могли прийти, взять его в любую минуту. Внешне он оставался на вершине
власти, его чтили, боялись, сам же он жил день и ночь в непрестанном
ожидании ареста. Смерть предстояла совсем иная, чем наша фронтовая,
солдатская, с пулевым присвистом или снарядным грохотом, отчаянная или
нечаянная, и другая, чем блокадная - обессиленно-тихая, угасание... Он-то
хорошо знал, что вытворяли с его друзьями, про ту пыточную,
издевательскую...
Понимал ли он гнусность происходившего? Или все простил за то, что его
минуло? Нет, вроде не простил... Но оправдывал ли Сталина? Чем мог его
оправдать? Позволял ли себе думать об этом? Что же, гнал от себя
недозволенные мысли, чтоб не мешали работать? С годами привык гнать, ни о
чем таком не задумывался? Куда ж они деваются, придавленные сомнения,
загнанные в подполье мысли, во что превращаются старые страхи?
Ничего нельзя было прочесть на его твердом, опрятно прибранном лице.
- За что же его так, - начал я про Вознесенского, - если Сталин его
привечал, то почему же...
Но тут Косыгин, не давая мне кончить, словно бы и не было паузы, словно
бы я помешал ему, сделал останавливающий жест и продолжал свой рассказ.
Позже я понял значение этого предупреждающего жеста.
Одну за другой выкладывал он интереснейшие подробности о том, как
шестнадцатого октября здание Совнаркома опустело, - двери кабинетов
настежь распахнуты, валяются бумаги, шуршат под ногами, и повсюду звонят
телефоны. Косыгин бегом из кабинета в кабинет, брал трубку, алекал. Никто
не отзывался. Молчали. Он понимал: проверяют, есть ли кто в Кремле.
Поэтому и носился от телефона к телефону. Надо, чтобы кто-то был, пусть
знают...
Тут я вставил про нашего лейтенанта, который, прикрывая отход, бегал от
пулемета к пулемету, стрелял очередями, как будто мы еще сидим в окопах.
Один из звонивших назвал себя. Это был известный человек. Деловито