"Даниил Гранин. Запретная глава (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

некоторых романах". Он старался внушить сочувствие и уважение к
Ворошилову: "Одно его имя воодушевляло, а появление его на передовой
поднимало войска".
Мне вспомнилось августовское наше отступление и сентябрьские бои под
Ленинградом, уход из Пушкина. Связи со штабами не было, снаряды не
подвозили, обстановки никто не знал, офицеры командовали то так, то эдак.
Легенды о Ворошилове вызывали насмешку, даже ругань: где-то, мол, он
поднял солдат и повел их в атаку. На кой нам эта атака и этот вояка!.. Два
месяца боев нас многому научили, мы понимали, что если командующий фронтом
ведет в атаку, то никакая это не доблесть, а отчаяние. К середине сентября
фронт окончательно рухнул, мы оставили Пушкин, мы просто бежали. На нашем
участке противник мог без всяких препятствий идти до самого Ленинграда.
Таково было наше солдатское разумение, вытекающее из того, что видели мы
на своем отрезке от Шушар до Пулкова.
Я мог бы кое-что еще выложить Косыгину про командование Ворошилова, до
чего оно довело, и как переменилось на фронте, когда появился Жуков, даже
до наших окопов дошло... Но я не стал прерывать, понял, что Косыгин не
знает военного дела и не знает про Ленинградский фронт. Зато про блокаду
он знал то, чего не знал никто.
...Постепенно он увлекся, видно, ему самому интересно было показать,
какие масштабы приняла помощь окруженному Ленинграду (это уже в январе
1942 года), как ему удалось мобилизовать обкомы партии разных областей на
сбор продовольствия, как наладили в областях прием эвакуированных. Память
у него сохраняла фамилии, количества продуктов, машин, названия
предприятий. Поразительная была память. Думаю, что рассказывал он про это
впервые. Так свежо было удовольствие, которое он испытывал, вспоминая.
Бесстрастный голос его смягчался, его уносило в какие-то отступления,
которые вроде и не относились напрямую к нашей теме. Но они были интересны
ему самому. Одно из них касалось октябрьских дней 1941 года в Москве,
самых критических дней войны. Москва поспешно эвакуировалась, в Куйбышев
отбыл дипломатический корпус, отправили артистов. Академию наук,
наркомов... Из руководителей остались Сталин, Маленков, Берия и он,
Косыгин. Между прочим, организуя отправку, Косыгин назначил Николая
Алексеевича Вознесенского главным в правительственном поезде.
Вознесенского такое поручение рассердило, характер у него был крутой, его
побаивались, тем более что он пребывал в любимцах у Сталина. Сталин его
каждый вечер принимал. Вознесенский пригрозил Косыгину, что пожалуется на
это дурацкое назначение. Следует заметить, что Вознесенский был уже
кандидатом в Политбюро, а это много значило.
- Я не отступил, и Вознесенский вскоре сдался: черт с тобой, буду
старшим. А я не боялся, мы с ним друзья с ленинградских времен...
Косыгин вдруг замолчал, сцепил пальцы, останавливая себя.
Мало уже кто слыхал про Вознесенского. Сделали все, чтобы имя это
прочно забыли. Как и "ленинградское дело". Не было такого, и следов нет.
Тем более что делу этому не предшествовала борьба мнений, оппозиция,
никого не разоблачали. Да и разоблачать-то было нечего. Не было публичного
процесса. Уничтожили втихую. Наспех заклеймили, прокляли, но толком никто
не понимал, за что, почему.
Значит, они были друзья... Вознесенский Николай Алексеевич, один из
самых образованных и талантливых в том составе Политбюро. "Один из" - это