XV. НАПРАСНОЕ ОЖИДАНИЕ

Время шло, а Марья Дмитриевна со дня на день все ожидала из Петербурга решительного письма. Но оно не приходило. По расчету времени Красовский должен был получить деньги — как те, которые предназначены для «кровопийцев», для «сильных» людей, так и те, которые посланы ему были на прогоны. Марья Дмитриевна не знала, что и подумать об этом.

И ее воспитанницы поджидали письма. Хитрая Маша продолжала каждое утро бегать на почтамт к разбору петербургской почты, и Дуня то и дело выбегала за ворота. Ей так хотелось отомстить чем-нибудь обманщику.

Между девушками, бывшими до того в дружбе, поселилась маленькая холодность: Дуня в чем-то подозревала Машу и к чему-то ревновала.

Через несколько дней после рокового утра, когда ловкая Маша провела свою подругу, заполучив письмо на почте, Дуня выглянула за ворота и столкнулась лицом к лицу с почтальоном. Девушка очень обрадовалась, но еще более сконфузилась.

— Здравствуйте, Авдотья Никитишна, — ласково сказал почтальон.

Девушка удивилась, что он назвал ее по имени. Ей было приятно узнать, что он интересуется ее именем, и она еще более покраснела.

— Здравствуйте, — отвечала она. — Вы к нам с письмом?

— Да, — отвечал почтамтский донжуан, улыбаясь, — только я его вам не дам.

— Отчего же?

— Оттого, что вы обманщица.

— А зачем вы прошлое письмо не мне отдали?

— Как не вам?

— Конечно, не мне, а Маше.

Почтальон догадался, что какое-то письмо прошло помимо рук, и тотчас же сообразил, как ему действовать.

— Да, правда, — сказал он, — я отдал его Маше, потому что она не обманщица.

Эти слова кольнули девушку в сердце. Она сама не догадывалась, что в ней заговорила ревность. Хорошенькое личико ее разом затуманилось.

— Ну, так и отдавайте ей все ваши письма, — быстро проговорила она и убежала. Но на сердце у нее было смутно. Она вошла в дом и ждала, что вот-вот принесут письмо. Но вошла откуда-то Маша, а письма не было. Не приходил почтальон. Дуня догадалась, что письма не было совсем, и несколько успокоилась.

Из слов девушки почтальон понял, что ее подруга сама заходила на почту и взяла письмо, которое потому и не попало в его сумку. А так как письма к Ляпуновой, благодаря ее хорошенькой воспитаннице, очень стали интересовать его, то он стал являться к сортировщику в самый разбор петербургской почты, чтобы письма к Ляпуновой не проходили мимо его рук.

Вскоре действительно оказалось письмо на ее имя. Почтальон взял его в свою суму вместе с другими и направился к дому Ляпуновой. Но у ворот никого не было. Он постоял, никто не выходил. Разочарованный, он пошел прямо в дом. В передней его встретил лакей и взял письмо. Ни Дуни, ни Маши не было. Дуня сидела у себя и вышивала, а Марья Дмитриевна опять гадала на картах. Маша же отлучилась за какими-то иголками.

Когда вошел лакей и подал письмо, Марья Дмитриевна уж не обрадовалась, а испугалась. Щеки же Дуни вспыхнули пожаром, а в глазах засветилась радость… "Не отдал противной Машке".

Вошла и Маша, но, увидев в руках генеральши письмо, остолбенела. Это заметила Дуня и убедилась, что почтальон не хотел отдать письмо "противной Машке", а припасал его для нее, но она, к сожалению, не вышла за ворота… "Дура я, дура!"

— Что же вы не читаете, душечка наша? — подошла она к генеральше.

— Да боюсь, милая.

— Ну дайте я прочитаю.

— Нет, я сама.

"Дело все порядочно устроено, — писал адвокат, — лишь только с минуты на минуту дожидаюсь решительного конца, который непременно должен быть скоро. Только дожидаюсь одного человека, мне нужного, который из Петербурга на некоторое время отлучился. Я к своему другу два письма писал".

Генеральша с досадой бросила письмо на пол.

— Кровопийцы!.. Des hommes sanguinaires![18] — волновалась она. — Деньги взяли, а дела не делают… Низкие люди!

Но она еще не подозревала, что тут кроются штуки ее поверенного.

Она опять ждала. Потянулись дни за днями. Поверенный ее выехал в Петербург в начале мая, а теперь уже вторая половина июня. Она хотела ехать в деревню, чтобы туда ждать своего жениха и там с ним обвенчаться; но лето проходило, а дело ее не двигалось вперед. Она забросила все знакомства, ни к кому не ездила. Дом ее действительно казался теперь совсем монастырем, и если б его молчаливость не оживлялась голосами двух молоденьких девушек, то это была бы совершенная пустыня: вечно спящий в передней лакей, постоянно молчаливая горничная Аннушка, только Маша да Дуня казались живыми существами.

Теперь между девушками шла скрытая, глухая борьба из-за ожидаемого последнего радостного письма. Кто-то обрадует им Марью Дмитриевну? Дуня решилась пожертвовать наконец своей недоступностью и дать поцелуй почтальону, тем более что он ей нравился, лишь бы письмо прошло через ее руки.

"Пускай же тихоня останется с носом, — часто думала она, — а то вон какая, с почтальоном целуется! а еще говорит, что терпеть не любит мужчин, притворщица".

И она опять начала выбегать за ворота, все же развлечение для живой резвушки, которой не сиделось на месте. И почти всякий раз она ловила возвращающуюся с почты свою приятельницу, теперь же воображаемую ею соперницу.

— Из магазейна, Марья Семеновна? — спрашивала она ехидно.

— Из магазейна.

— Все шелки да гаруса подбираете к подушке?

— Нет, за конвовой иголкой ходила, вот она, — отвечает не менее ехидная Маша.

А сама думает с лукавой усмешкой: "Дожидайся… получишь после дождика в четверг… я уж была на почте".

Раз как-то Дуня опять столкнулась с почтальоном.

— Есть письмо?

— Зачем вам, Авдотья Никитишна? Вить вы не хотите от меня брать их.

— Нет, пожалуйста.

— А обещание исполните?

— Исполню.

— Побожитесь.

— Ей-Богу, исполню… Только не отдавайте Маше.

— А задатка не дадите?

Дуня со смехом убежала. В душе она была довольна своей смелостью… "Вот какая я храбрая… Что ж! Если тихоня целуется, отчего ж и мне не поцеловаться? Вить это все для благодетельницы, для Марьи Дмитриевны".

Наконец, как раз на Иоанна Предтечу, утром, не дождавшись письма, она собралась идти к обедне и только вышла в сени — почтальон в дверях! Она так и обмерла и от неожиданности, и от тайной радости, и от страху.

— Авдотья Никитишна! Вот вам письмо, — сказал почтальон тихо и нерешительно подал письмо.

— Спасибо вам… мерси.

Не успела она опомниться, как кто-то обнял ее…

В каком-то тумане, вся пылающая, она вырвалась и убежала в комнату. Щеки ее пылали, сердце колотилось….

Она наткнулась на генеральшу и чуть не сбила ее с ног.

— Что ты! Что ты, ополоумела?

— Марья Дмитриевна! Письмо! — сказала девушка, задыхаясь. — Вот оно… теперь все…

Думая, что в самом деле уже все сделано, Марья Дмитриевна также растерялась от радости.

— Давай, Дунюшка, скорей! Ох, и обрадовала, и напугала.

Письмо вскрыто. У Дуни подкосились ноги, и она села. Марья Дмитриевна с жадностью стала читать.

"Матушка! Дело мое по сю пору шло весьма хорошо и с отменным успехом, но теперь остановилось".

Марья Дмитриевна села. И ее ноги подкосились. Краска, покрывавшая было ее щеки, стала уступать место смертельной бледности.

"…Но теперь остановилось, — машинально читала она, — однако ж на хорошем пути, это потому, что проявились опять требования, на которые я не смел дать обещания без воли вашей, зная, сколь много уже стоит. Итак, теперь мне нечего здесь будет делать: до времени я решился в Москву отправиться, и если вы согласитесь на их требования, то, так как дело уже не токмо зачато, но почти уже совершено, лишь только на волоску висит, то буде согласитесь еще на потерю, вмиг кончится; но об этом надобно весьма вам пораздуматься, решиться или нет; к тому же предстали новые препятствия… я здесь размучился, имея дело с людьми весьма… Итак, я после этого письма, которое есть последнее, сам через два дня выеду из Петербурга в Москву и подробно обо всем вам уведомлю и изъясню. Я к делу прилагал все свои силы, в чем вас последствия дела могут уверить".

Марья Дмитриевна в раздумье опустила голову:

— Горько. Однако ничто еще, кажется, не потеряно. Нужны только деньги. Что ж! Двадцать тысяч уже пожертвовано, можно и еще: счастье дороже денег. Только надо его подождать: пишет, что уезжает. Может, скоро и здесь будет. Тогда узнаю все, да и денег сколько нужно, скажет. Нечего делать, надо ждать.

А Дуня, казалось, дохнуть не смела. Она почувствовала, что на лице у нее огненные следы, что следы эти все узнают…

— Ну, Дунюшка, пойдем к обедне, помолимся, — грустно и задумчиво сказала Марья Дмитриевна.

Дуня встала и машинально пошла за своей благодетельницей. Куда девалась ее резвость, озорничество!

И снова потекли дни за днями. Ждали Красовского; но он не приехал. Ляпунова все чаще и чаще стала плакать, особенно когда к ней приводили ее Петю… "Вылитый он!"

Она уже стала сомневаться в верности Красовского.

Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях… Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах…

— Добрая Дунюшка! — говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна. — Она за моим горем убивается.

— Я так… ничего…

И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.

— Письмо! Письмо! — торжественно провозгласила рыженькая Маша.

Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.

— Где взяла письмо? — торопливо спросила она.

— У почтальона… Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.

Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.

Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".

— Так вот отчего он не писал.

"Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно".[19]

— Что делать! Надо ждать, — сказала несчастная вдова со вздохом.

Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.