"Наемный бог" - читать интересную книгу автора (Леви Владимир Львович)

Виртуоз

Эта глава объясняет, что же произошло в конце предыдущей.

Публикатор. Будучи, к своему прискорбию, человеком, далеким от искусства, я долго сомневался, стоит ли, с позиции широкого читателя, находящегося в том же положении, включать в издание эту часть лялинского архива. Хранится она отдельно, в драной черной нотной папке, на которой рукой Лялина жирными белилами нарисован огромный скрипичный ключ.

На обороте обложки — кусочек стиха:

(Зачеркнуто, но разобрать можно: "все сладил").

Кроме обрывочных рукописей, не везде внятных, здесь есть нотные тексты (в основном, как пояснил доктор Павлов, наброски пьес, рожденных в медитациях) и несколько любительских аудиозаписей, сделанных в разных местах.

Прослушивание решимости не прибавило: одно дело — личное впечатление, другое — оценка более или менее объективная. Некоторые пьесы понравились мелодичностью и прозрачной простотой, другие зацепили острым ритмом; третьи, на мой слух, чересчур сложны, многозвучны — единственное, что я в них уловил, это чрезвычайная беглость пальцев.

Интересными показались записи с участием других инструментов, и среди них — два свежо звучащих дуэта фортепиано и скрипки.

Я спросил доктора Павлова, кто скрипач. Со смущением, не поддающимся описанию, коллега ответил:

— Скрипачом-любителем был мой отец, школьный учитель математики. Поздними вечерами уединялся со старенькой «Маджини»… Пытался учить музыке и меня, но я едва дотянул семилетку. Опомнился лет в семнадцать, затосковал. Если бы не Антон, с аналогичной историей вышедший в другое измерение…

— Будет скромничать, доктор, кто в каком измерении, история разберется. Скрипач, стало быть, — это вы, так и пишем.

— Антон уже на шестом курсе задумал и начал понемногу набрасывать книгу о музыке и человеке… Музыке и психике… Музыке и душе… Лишние какие-то слова, даже слово «музыка» — лишнее…

Поиск вел с разных сторон: ездил в культурологические экспедиции, наблюдал за детьми и взрослыми, рылся в библиотеке, собрал необозримый материал по звуковому общению в природе и воздействию музыки на живое; по истории музыки и ее врачебному применению… Литературный вид успел придать только нескольким фрагментам.

После этого разговора все стало немного понятнее.

Наброски Лялина привожу вперемешку с пояснениями д-ра Павлова и моими вопросами.

Музыка — это предзнание.

Из письма Бетховена

…На поляне, залитой солнцем, на руку мне, прямо на часы, прыгнул с травинки кузнечик.

Потушил зайчик. Замер.

Секундная стрелка, показалось, побежала быстрей. Я не двинулся. Десантник начал медленно сучить лапками, шевелить крылышками…

Спугнул. Чик! — опять прыгнул.

Я снял часы, положил в траву.

Присела на полсекунды иссиня-черная муха… Медленно, пошатываясь, как пьяная, переползла по прозрачной выпуклости стекла какая-то помятая букашка… Чи-чик! — кузнечик опять.

Я опять его отпугнул.

А он снова — прыг!..

У каждых часов собственный голос. Сентиментален тонюсенький писк миниатюрной дамской «Мечты». Внушительно, целеустремленно теньканье мужских часов марки «Победа». Увесисто, по-солдатски, марширует будильник «Восход». По-старушечьи шаркают допотопные ходики. Мои, называемые «Алмаз», тикают с ускользающим призвоном, я изучил их песню, подкладывая на ночь под подушку. Когда не приходил сон, меня убаюкивал стучащий под ухом молоточек, покрытый бахромой с колокольцами…

У Пастернака потом нашел строчку, объяснившую поведение кузнечика: Сверчки и стрекозы как часики тикают…

Точности тут нет: сверчки — да, пожалуй, их свиристящее стрекотание на «тик-так» смахивает; но не слыхивал я, чтоб и стрекозы тикали; не важно это, однако, — правда поэзия не буквальна: через звуко-подобие механического и живого поэт услышал вселенское всеединство…

Иллюзии и обманы в Природе — обмолвки истин, промельки тайн. Похоже, кузнечик принял мои часы за свою невесту — совпала какая-нибудь значимая акустическая характеристика…

Страстно надо искать, чтобы так обмануться!

А нас так обмануть запросто может Музыка, гениальнейшая из обманщиц.

Случаются, впрочем, обманы и внемузыкальные.

Однажды, проходя мимо громадного административного здания, я услыхал жуткий собачий визг. Пронзительно, то умолкая, то принимаясь вновь, взвывала отчаянно-жалобно какая-то псина.

"Что за идиот мучит собаку!" — подумал я и пошел в сторону звука спасать несчастное животное от садиста-хозяина.

Подошел совсем близко. Вижу: будка проходной. Входят-выходят люди, охрана проверяет документы. Входят-выходят… Собаки нет. По-собачьи визжит, открываясь и закрываясь, дверь.

— Смазать петли надо, кретины! — кричу со злобой в пространство неизвестно кому, затыкаю уши пальцами и ухожу…

Всякий звук наша внутренняя глубина воспринимает как Чей-то — изначальное допущение слышащего: звуковой мир одушевлен, он живой.

Прамузыка: акушерка Жизни

…Шум дождей, длившихся тысячелетиями, треск и грохот громадных молний… выбросы вулканической магмы… трепет теплого океанического бульона… дрожь новорожденных, еще не верящих в свое существование комочков живого…

Наш предок, на которого мы похожи в первые две-три недели внутриутробной жизни, сначала был микроскопической клеткой, вроде амебы. Потом стал крошечным, очень быстро растущим многоклеточным шариком. Вдавился вовнутрь — стал мешочком с входным отверстием, добавил к нему с другой стороны выходное — стал миникишкой. Подрос — начал напоминать обыкновенную гидру, живущую ныне в небольших теплых прудах. Вырос еще и превратился в нечто рыбоподобное…

Его наружная оболочка, прабабушка нашей кожи, стала средоточием первых высокораздражимых клеток. Поверхностные клетки, что попроще и погрубей, сделались самым расхожим материалом тела, а самые чуткие отступили внутрь, оставив снаружи только отростки, и образовали мозговую элиту…

То, что было борьбою за выживание, стало чувствительностью. Бывшее умирание стало болью, бывшее спасение — наслаждением, с тем чтобы потом продвинуться на вакансии горя и счастья.

Сквозь считанные оконца выглядывал предок в Неведомое — сквозь узенькие дырочки ощущений, строго соизмеренные с границами безопасности. Чуть дальше — неприятности, еще дальше — непоправимые катастрофы. Оконца — на грани разрушительного и полезного, на полунейтральной полосе.

Когда ешь желе или холодец, отчетливо ощутима вибрационная дрожь при каждом прикосновении, такая же, как при дотрагиваньи до медузы: живая студенистая ткань и звукочувствительна, и чревата звуком сама; и недаром слово «волнение» относимо и к чувствам, и к состоянию физических сред…

Первоокеанская звукодрожь была акушеркой всего живого. Прамузыка эта воспроизводится снова и снова при зарождении каждого организма и каждой клетки. Исследования показали, что микрозвуками очень точно выверенных частот общаются между собой делящиеся хромосомы; звуковыми волнами обмениваются сперматозоиды и яйцеклетки… Они поют песни и арии, они разговаривают!

Звук старше Жизни

Посмотри на море или кинь камешек в лужу — стоит встретиться двум движениям или движению и покою (который всегда есть тоже движение, принимаемое за несуществующее), — тут же возникает волна и распространяется насколько возможно.

Звук, как и электромагнитные колебания, как и свет, — вид волнового существования вещества: одно из проявлений всесвязанности, всего-во-всем-пребывания, всепронизанности.

Где жизни нет, есть ли звук?.. Где-нибудь на Луне, например?

Почему же нет. Если какой-нибудь селеновый холмик ненароком обвалится, если лунный камушек переменит место — раздастся звук неизбежно, только никто его не услышит.

Впрочем, как знать…

Можно представить себе планету, где жизнь исчезла, а ее звуки все еще остаются в записях и могут звучать, превращенные кем-то в консервы Вечности. Может быть, и Земля наша когда-нибудь превратится в планету звуковых призраков…

Бездна неведомого наследства… Как общались динозавры? Тягучие звуки фагота, шипение, громовой клекот? Шепоты, шелестения? Летающие ящеры издавали, должно быть, кинжальный свист?

Запоздали мы со своей звукозаписью…

Тишина старше музыки

В пульсациях галактик, в молчаливых круговращениях звезд жили Ритмы, Мелодии и Гармонии.

Ближайшие — от Солнца, от Луны, от планет, от внутрипланетных круговоротов — навязали себя Жизни, проникли в плоть каждого существа, каждой клетки, стали их действующей математикой…

Долго, очень долго Тишина была прозрачным безбрежным холстом, на который Природа осторожно наносила скупые звуковые мазки — была, как сказал поэт, подробной и каждому существу сообщала о естественной мере его одиночества…

Ныне уже не так. На планете царствует хамский и разрушительный человечий шум. Лезет всюду. Заставляет к себе привыкать. А от Тишины — отвыкать.

В деревне искал я ее однажды, ступив предзимней безветренной ночью за околицу, в темень, подальше от гудливых проводов… Вот-вот — кажется, уже осязаешь… Ни времени, ни тебя… Но нет, вот паровоз твоего дыхания, аэродромный рокот сосудов, оглушительные громкоговорители мыслей…

С тобой все твое буксующее и дребезжащее тело, весь неизгонимый изнутри шум.

Тишина, оказывается, ревет!..

Последние остатки безмолвия расстреливаются сверхзвуковыми выхлопами самолетов. Беззащитная Тишина перебегает с места на место: ее теперь скорее отыщешь в заброшенных городских уголках, в глухоте переулка, в запоздалом успокоении ночной квартиры, на лестничной клетке…

В ту ночь я понял, что музыка — это не звук, а Тишина в звуке.

Вот как об этом у Рильке:

Музыка: изваяний дыхание, говорящих картин безмолвие, неизреченного речь… Пространства прощание…

Обнажившийся до изнанки воздух… Времени луч — навстречу сердцебиению…

Душа, выросшая из пределов своих и ставшая далью - безмерной, незаселимой…

Черная челюсть

Мои первые музыкальные запечатления. Музыкальный инструмент как орган сверхречи

Твой ГОЛОС стал моим первым небом — не тем, верхним (так никогда и не знаешь, какое оно), а совсем близким — здесь, в комнате… Я слышал — говорили: "лирическое сопрано". Я не знал, зачем ты поешь, но, конечно, мне! И просил: "Мама, ПЕЙ!" — "Не пей, а пой". — "Почему?.. Пей, пей песню!"

"Мам, еще… еще немножко…" — просил, засыпая…

И вот что еще ты умеешь! Из этой пасти, когда открывается ее черная челюсть и обнажает так много-много белых и черных зубов — эти зубы, когда ты по ним бегаешь пальцами — от этого становится сладко-жутко и тепло, и мурашки…

Особенно нравится, когда много этих зубов нажимается вместе — поют бархатно… И как ты это умеешь?.. Ты всегда это умела! Ты самая красивая…

Великое счастье, долго не сознававшееся: родиться в семье, где звучит живьем музыка, где она чувствует себя дома.

Нет, не профессионалы. Только по линии папы, как раз единственного нашего не отягощенного повышенной музыкальностью человека, один дядюшка был скрипачом с абсолютным слухом, играл в оркестре Большого театра.

Любители до мозга костей. Вся мамина родня — играющая и поющая, а главное — слушающая.

Что такое музыка, я уже в два года мог определить одним именем, бывшим на слуху у имевших уши: Лемешев. Гениальный тенор, великий артист, русский самородок моцартианского толка. Я его узнавал по радио, громко кричал "Лемешев поет!" и восторженно замирал…

Были и еще имена, которые узнавал с малолетства по первым звукам — имена бессмертные, камертонные: Шаляпин, Нежданова, Барсова, Рейзен, Козловский, Михайлов, Русланова, Гилельс, Рихтер, Софроницкий, Оборин, Юдина. Спасибо страшному моему времени за одно только то, что их вместило.

Первородство качества — присутствие духа даже в далеких от совершенства попытках собственного любительского исполнения — а вот это за спасибо тебе, родительская семья, вот за это, мама…

Осталась ты — я потом с болью понял — высокоодаренной страдающей недоучкой. Инженер-химик. Чуть свободная минутка — за пианино, играть и петь. Русские романсы, неаполитанские песни, Моцарт, Шопен, Шуберт, Бетховен, Глинка, Чайковский… Доучивала — помню мучения и маленькие торжества твои в каждом такте — «Весну» Грига…

Вот ноты — шифровки чудес, волшебные, непостижимо-притягательные иероглифы!

Серо-желтые тетрадки, старорежимные, истрепанные, исчерканные еще твоим учителем, — и новые, чинные, застегнутые пятиструнки. Вот таинственный Страж Музыки, Магистр Совершенств, сам в себя заворачивающийся — Скрипичный Ключ!

И вправду похож и на ключ, и на скрипку…

Там тоже — в нотных шеренгах, в строгих россыпях черной дроби — там своя музыка: тайный свет, собранный в шагающие дробинки, в гнездящиеся, бегущие и летящие ягоды-бусинки, и каждая управляет звучной свободой струн!..

Вот старинный наш черный Беккер с подсвечниками и бордюрной резьбой. Для меня он живой богозверь, всемогущий, всеговорящий. "Концертный звук, золотой. Сам поет, сам аккорд строит. Богатит воздух. Инструмент на особицу. Берегите", — говорил, помню, старик-настройщик.

Богатит воздух, вот-вот!.. Я свято верил, что Беккер живет своей собственной тайной жизнью и, пока молчит, собирает, копит в себе музыку.

И сейчас верю, что музыкальный инструмент — орган речи Бога, а человек — проводящее устройство к нему, с мотком проволоки: пучком нервов…

Фанаберия

Нужно ли думать, что ты особенный?

…Мне шесть, едем поступать в музыкальную школу. В первый раз в жизни ты везешь меня на метро: от Кировской (теперь Чистые Пруды) до Сокольников, первая московская линия. Крепче всего запомнился оглушительный рев поезда с бешеным перестуком колес, вой и рев, переходящий в неистовство…

Обезумело мчатся из темноты горящие птицы, мимо и мимо — жутко живые тоннельные фонари… Огненный тигр совершает воинственный затяжной прыжок на соперника — встречные поезда около Сокольников, подземный разъезд…

На приемной пробе я что-то спел, что-то выстучал в задаваемых ритмах, поузнавал предложенные мелодии, сам сыграл на рояле подобранные «Чижик-Пыжик» и "Темная ночь"…

Усложненное задание. К открытому роялю вместе со мной подводят худенького белоголового мальчика: он и я одновременно должны подобрать на разных октавах простенькую мелодию. В сером отдалении незнакомые взрослые…

"Ну, кто быстрее?.."

Он бойко начинает, а я застываю, пораженный его ошибкой. Вот, наконец, у него что-то получается — и вдруг руки мои сами начинают играть гармонический аккомпанемент… Нам захлопали. Первое чувство ансамбля, его тоже не забыть никогда!..

Меня приняли сразу в две музыкальные школы (мама подстраховалась). В одной старенькая преподавательница потихоньку, но так, что я все же услышал, сказала маме: "У вашего сына исключительные способности. Но он очень неожиданный мальчик, будут сюрпризы, и не всегда приятные. Фанаберия слишком большая. Трудно ему придется. Учтите…"

— Мам… А что такое… эта вот… "фанаберия"? — спросил я попозже как бы невзначай и вдруг почему-то задергал ушами.

(Они у меня иногда делают зарядку без спроса.)

— А? — Мама посмотрела на меня странновато, как год назад, когда я, пятилеток, состриг наголо свои белокурые кудри (не нравилось мне, что некоторые незнакомые тетеньки говорили про меня "какая милая девочка"). Мама тогда, увидев результат моей самострижки, чуть в обморок не упала…

— М-м… Фанаберия… Э-э… Это когда кто-то о себе думает, что он какой-то особенный.

— Мам… Ты особенная. Ты знаешь об этом?.. Я о тебе думаю, что ты особенная.

— Я?!

Царство ненаказуемых тузиков

Для ребенка музыка — не предмет, не отдельное занятие, не «дисциплина», а жизнь, нераздельная с жизнью, которой живет он и весь мир.

Не понимая этого, взрослые перекрывают кислород восприятию искусства и удушают на корню творческую музыкальность

Музыкальную школу я быстро возненавидел.

Учим жалобную песенку.

Все поют, а я не могу: режет живьем, душит, капают слезы… Почему поверили подлому Тузику?

(В другом, более реалистическом варианте пеночку слизал повар.) Значит, несправедливость торжествует, и ничего нельзя сделать, нельзя ни наказать, ни вразумить этих тузиков, только жалобное "мяу"?..

Нет, не хочу я ходить в школу, где терпят такое, жалобно об этом поют, травят душу и ничего не делают, чтобы помочь бедной киске!

Вскоре разбил нос мальчику, мучившему котенка…

Я долго не мог постичь, как можно жить отдельно от другой жизни, которую видишь, слышишь или воображаешь. Со всем и всеми отождествлялся, никого не умел в себе останавливать…

Рисуя, переставал быть собой, становился тем, что или кого рисую, производил какие-то чужие — уже свои — звуки и телодвижения… Я не знал, что все это тоже музыка.

Отторжение красоты в пользу силы

Человечество выживет лишь в том случае, если психологи и педагоги умудрятся сделать учебу столь же увлекательной, как футбол.

…Ты плачешь, ты не понимаешь, что со мною творится. Я бросил музыкальную школу. Я грубиян, я хулиган. Вместо музыки развиваю бешеную футбольную деятельность.

Как я всех обвожу, мама, если б ты видела, — как летаю по полю, как танцую с мячом, как прорываюсь к воротам! Осваиваю хитрющий, вернейший удар наружной стороной ступни, называется то ли «щечкой», то ли «шведкой» — и чтобы быть наготове, все время кривоного хожу.

Ты понимаешь, что такое крученый удар, резаный мяч?.. Мяч летит прямо на вратаря, но он резаный, резаный! — он закрученный, я его подрезал, я закрутил — и он перед самым носом у вратаря сворачивает в угол — гол в угол! Мой гол!

Я неудержим! Меня ставят бить пенальти, мама! Потому что я знаю, как бить, я умею бить и всегда забиваю, почти всегда, девять из десяти — понимаешь ли ты это пронзительное торжество?

Ребята оценили меня, мама, я звезда нападения нашего двора! — а ты с музыкой… Что я, девчонка, что ли? Мне драться надо учиться! Быть сильным и смелым! Я пойду скоро в бокс!

Чем поможет мне музыка в суровых мужских буднях? Чем поможет учеба вообще?.. Кому нужна эта повинность для дураков, эта скука, это нескончаемое наказание неизвестно за что?..

И сейчас так, и еще хуже: полная оторванность обучения от настоящей жизни детей, от их интересов, мечтаний, переживаний — норма для педагогики. Норма тупая, патологическая, душеломная норма.

Ребенок сопротивляется — всею природной упругостью своего существа старается не позволить заломать, изнасиловать свою душу.

Жаль света — из-за этого сопротивления и он в души не проникает. Чудеса знания и сокровища красоты остаются в другом мире — он совсем рядом — звучит, облучает, но дети закрыты…

Уроки пения в нашей общеобразовалке вела Мыша (Мария Борисовна), носатенькая, ушастенькая, очкастенькая, серо-седая, очень похожая, как всегда в школах, на свое прозвище. Была она человечком интеллигентным, и каждый ее урок был для нас сеансом психоразрядки: козлили и барабасили, отрывались как только могли, доводили до слез…

На бедную Мышу и музыку выливалась вся наша обезьянская энергетика и стихийный протест против ледяной обязаловки…

Возвращение к Богозверю

Не гормоном единым…

Чем старше становишься, тем больше удивляешься своей возрастной, половой, социальной, национальной и прочей типичности.

С восьми до тринадцати — четырнадцати лет я прожил в состоянии какого-то окукливания души: почти полное эмоциональное и эстетическое отупение, оскудение интересов. Поддерживали огонек любопытства к жизни только спорт, драки, мороженое, кино, другие вялые развлечения вроде пуговичного футбола, да еще щенячий секс с онанизмом.

В отроческом анабиозе пребывал не один я — все мученики скуки и малоподвижности, страдальцы бескислородности, дети асфальта — все были такими же, каждый со сдвигом в свою слабину…

Только летом, с приходом сирени, оживала душа: я снова начинал рисовать, петь, фантазировать, много читал, ставил с дачными ребятишками самодеятельные спектакли и непременно влюблялся в какую-нибудь девчонку, хотя бы издали.

В седьмом классе в соседней женской школе (странно вспомнить: я мастодонт эпохи раздельного обучения, воссоединение полов произошло, когда мы учились в десятом, и нас не охватило, а к презренным девятиклашкам запустили девочек, которых мы тут же бросились отбивать) — так вот, в седьмом классе у недосягаемых наших соседок вдруг отворилась дверца: открылся кружок бальных танцев. (Остряки наши сразу добавили к слову еще букву…)

Понадобились кавалеры, дамочка-руководительница пришла нас приглашать. Виолетта Евстахиевна, балерина, как сама она себя с гордостью именовала, была похожа на большую ожившую куклу на цырлах, довольно помятую, с тоненьким сипловатым кукольным голоском и маслянистыми глазками в приставных ресницах…

(Незаконченная фраза. Далее несколько отрывков частично зачеркнуты.)

…Трепет первых прикосновений — рука, талия, глаза, волосы — прикосновений чистых, как сказка, обещающих, как занавес… Опьяняющая толкотня, беспричинный смех, руки, талия…

Эти бальные танцы, квазистерильные, манекенно-кастратные — то, чем были когда-то прекрасные па-де-грасы и па-де-патинеры, лишенные очарования подлинности, неуместные, как латы на продавщицах… вместе с ложью псевдоклассических колонн на ширпотребных домах… оставив в душе и в ногах какое-то тягучее неудобство, словно суставы залили сливами…(Тщательно зачеркнут большой отрывок.)

…Сейчас ясно, да пожалуй, ясно и тогда было, — что музыка в компаниях сверстников нужна была мне, чтобы "прельщать девиц своими чувствами", как признавался в том и автор "Войны и мира".

Но такое признание все же упрощено и неполно. Задолго до первых любовных побед начинают драться и петь петушки.

Откуда-то вдруг — потребность в иных звуках… Встрепенулись гормоны, да, но она всегда была, эта потребность, просто на время уснула: и третьеклашки всё чувствуют, только не подают вида…

С некоторой поры нас просто неодолимо тянет собраться, побренчать, поорать несусветными голосами что-нибудь павианье или надсадно-лирическое.

Зачем?.. Для приобщения к сентиментальной мужественности и романтике — ровно на высоте нашего духовного потолка. Для заполнения клокочущей пустоты не гормоном единым…

Где-то около четырнадцати начали меня посещать странные состояния: смесь радости и тоски, беспричинного счастья и беспричинного горя одновременно. Как психиатр, я бы назвал это, пожалуй, маниакальной депрессией или психалгической эйфорией; на самом же деле — типичная подростковая маята и обычная при сем сексуальная озабоченность.

(Я, между прочим, к этому времени успел уже физиологически приобщиться к мужскому сословию.)

Но было и еще что-то — другой, верхний зов…

Возвращение к Богозверю

Во время одного из таких состояний позвал меня снова к себе черный мой Богозверь…

Да, однажды, когда дома никого, кроме меня, не было, я вдруг явственно услышал его голос — не звуковой, нет, а какой-то… Магнитный. Да, да…

С невыразимым трепетом подхожу. Открываю черную челюсть, она приветственно скрипнула… Тихонько жму указательным пальцем на любимую свою клавишу — ре-диез первой октавы — и вдруг…

ИНСТРУМЕНТ НАЧИНАЕТ ИГРАТЬ — САМ!!!

Он играет магнитно — клавиши нажимаются сами и словно присоски гигантского осьминога притягивают мои пальцы и ими играют!!!…

Ясно, иллюзия, но ощущение самости фортепиано, его воли было таким явственным, что…

Оно и сейчас такое — ощущение при игре, и я верю ему всецело, я точно знаю, что это Музыка исполняет себя человеком, а не иначе!..

(Да и живешь не сам ты, а тобой живет жизнь…)

Сначала немного импровизации; потом вдруг сыгралось без единой помарки не ученное, а лишь много раз слышанное и прослеженное по нотам во время твоих исполнений "Турецкое рондо" Моцарта; потом "Вальс цветов" из "Щелкунчика"…

(…) Теперь, мама, ты снова дивишься и не понимаешь, что со мною творится: не могу отлипнуть от клавиш, норовлю играть даже по ночам.

Бацаю и в школе, в конференц-зальчике, на раздрызганном в пух и прах инструментишке "Красный октябрь". Уважительные скопления ребят, кто-то подпевает, подстукивает…

Идя навстречу запросам аудитории, подбираю одну пустенькую мелодию за другой, начиная со знаменитой блатной «Мурки» — но тут же, например, и великое, вечное "Бесаме мучо", которую ребята сократили до «Мучи» — "Мучу давай, Мучу!" — вкусно их обрабатываю, снова обнаруживая в себе дар непроизвольной гармонизации — не знаю почему, но вот так надо, вот именно так… Черт возьми, как же это выходит?.. Вот руки ведь, а!? — Имеют свой собственный какой-то, спинной, что ли, умишко, фантастически быстрый и точный — если только не зажиматься и позволять им свободно следовать повеленьям магнита…

А чуть замешкался, потерял связь — септаккорд во всю щеку — др-р-р-да-дам! — Грозовые раскаты самоутверждения…

Музпрофсоюзы бывают разные. Путь самоучки: быть беем для всех..

Что такое лабух, знаете? Или, случаем, помните? Лабух — эстрадно-джазовый музыкант, так называли их на жаргоне моего юного времени.

Лабух занимается тем, что лабает. Я лабух номер один нашей школы, суперзвезда. Искусство приносит мне первый любовный лавр — субтильную душу девятиклассницы Наташки, в которую был влюблен Жорка Оргаев. Она доверительно сообщила мне о своем чувстве ко мне, когда оно уже все прошло. Прошло?.. Жаль, но не важно: главное, меня можно любить, хоть две недели, но можно, а я нынче перелетная птица, мне некогда, у меня репетиции. Гитара, кларнет, ударник, фоно — маленький наш джаз-бэнд, мы отменно сыгрались и уже гастролируем….

Междумирие

"Фа…" Это ты, мам?.. Тебе это не по нутру?.. Не наш, ты сказала, музпрофсоюз?.. Ну что ж, можно вспомнить и кое-что из былой скуки… Нет, не то я сказал… Наше с тобой — это просто очень… Очень большое, для мальчишеской души на пределе вместимости… Я займусь всерьез, мама, я уже начал, да, все сначала — и гаммы, и этюды на беглость — все это теперь дает только радостный прилив сил, и как быстро умнеют руки!..

Я вступил на тернистый путь музыкального самоучки: уже выучил прелюдию Шопена, пятнадцатую, хватило и терпенья, и пальцев — смотри, уже запросто беру дециму… Подвираю только в басах — но ты слышишь?.. Вот ясный и грустный свет, потом тучи, гроза, дождь, радуга… И опять светло. Только и ты меня, пожалуйста, пойми: я выбираю музыкальное междумирие — и классику, и народное, и блатное, и джаз, и мещанское (это потом назовут попсой), я хочу быть всем для всех, потому что всех чувствую как себя, ни от кого не могу закрыться.

Классика и народное — это наши с тобой сокровища, но для большинства хороших, славных, совершенно своих ребят, понимаешь, это…

Они тоже, конечно, кое-что чувствуют — но классика уличает их в недостаточности интеллекта. О мирах, умудренных скорбью, узнавать слишком больно… С тобой, мама, у нас одно «мы», с ними другое… Ребятам нужно жить чем-то своим, но своего нет, значит, своим будет чужое — не то, что навязывают, а что выбрали сами… Я выбрал Моцарта.

Малая элита

сеанс разбазаривания бывших ценностей

…Гулкий каменный двор, в котором еще один, ведущий в еще один, завершаемый развороченным мусорным ящиком; ложный полуподвал, лестница с железной площадкой, издающей зыбкий нетрезвый звук; обшарпанный коридор с оглушительным туалетом; самая последняя, тупиковая комната…

недопитый утренний кофе, недописанное письмо, недолюбленные любофи, недоубранное дерьмо, недожитая жизнь поэта, недосвергнутые вожди, недожеванная котлета, кратковременные дожди…

Входной билет в высшее общество — пропуск на интеллектуальные попойки к Тэ-Тэ — предполагает некое отличие от фоновой публики. Мое амплуа — глобальная разносторонность: научно мыслящий боксер-физиономист, без двух минут доктор, подающий надежды любому желающему (я заканчиваю шестой курс мединститута), художник-трансфлюидист, рисующий преимущественно ногами, экстазийный поэт, оккультист школы Вынь-да-положь, супергипнотизер…

Дух времени, ничего не поделаешь, узкая специализация всем надоела. Еще что?.. Мастерски шевелю ушами, раздельно правым, левым и средним, об этом уже сообщалось в печати. Ну и фоно, конечно…

Собралась Малая Элита, ради коей я отверг простодушных приматов — сокурсников и содворников.

Еще с первого курса хаживал на бега, где, кажется, до сих пор сохраняет ароматы великосветская ложа — заплеванный мысок средних трибун.

Здесь владычествовали не какие-нибудь замшелые знатоки, но истинные небожители, здесь парили они над мельтешением копытного класса, и речи их изливались как откровенья богов: "Джим ханжит подкидуху… Пупок прет Лукреция… кидай сикель на одинар…"

И вот здесь-то, распотрошенный азартом, прикадрился я к щукообразной мадемуазель с бесоватым восточным глазом, Тамаре Тивериади — Тэ-Тэ и ее мэну при трубке и бороде, восходящему кинокритику. Составил им три подряд хапные комбинации. Сняли куш, вылупили глаза. "А теперь сматывайтесь, — сказал я, — не то хана. Аспект финишировал". — "Сам почему не ставишь?" — "Фатальный. Аспект плохой". — "Пошли с нами в ресторан".

Так я оказался вхожим в приарбатскую конурку-салончик, где на внутренней стороне двери всегда висела чья-нибудь фраза, выражавшая дух момента, к примеру: "Каждодневное бритье лишает жизнь сокровенной аристократической ноты" (Я.Былтаков) — а иной раз и более объемистые сочинения:

Стихоиспражнение Лёши-сюрреалиста. Он сегодня солирует — как выражается Тэ-Тэ, выдает содержимое, а остальные, меня включая, под его густой монолог целеустремленно упаиваются.

— А кэсь-ке-се, спрашивается, искусство? С одной стороны, кыца, нескончаемая безнадежная попытка оплодотворения обывателя, с побочным продуктом, тзыть, в виде красоты. Производит, кыца, вербовку избранников. Это одно оправдывает массовидность, подчеркиваю, не массовость, а массовидность…

Эти таксказательные гвоздики, эти лешины кыца - как говорится, эти знаки запинания, черт их дери, где же я все это уже слыхал?.. Табачно-винная запеканка губ, песий блудливый глаз…

— Унд вас ист дас, спрашивается, обыватель? Капитальнейшая, кыца, первородная экзистенция, космический паразит, испорченный тзыть, ребенок, распял, кыца, Христа, отравил Сократа, тзыть, извел Моцарта, застрелил Александра Сергеича, Михал Юрьича… Глотатель наживки, тзыть, конформист, опора режимов, но также и оппозиция, да, кыца, универсальная обезьяна под одеялом цивилизации. Между прочим, Мережковский обозвал обывателем, тзыть, Блока, а Антон Палыч унюхал универсалию, кыца, из самого себя по капле выдавливая. Врезать хочется, резко врезать, и лично Леше, и вообще, но уже поплыл, кыца, балдеж, ю мэй смоук хиа, всеобщий смоук смешивается с мясной, прогретой сухим вином плотью маслины, отдающей нёбу вкус южного ветра, торговли, Евразии…

— Черезпризмупропускатели, тзыть, экзальтированные культурпаразиты…

— Окей, Леший, браво. — Тэ-Тэ, как всегда, дирижирует. — Скорпи, а ты что заовсел? Гипнотизни нас. Плиз, просим, просим.

Скорпи — ваш покорный слуга, Скорпион, хозяйка увлекается астрологией и мой знак ценит особо… Гипнотизнуть — это могем. Кто хотит?..

Рефлекторно сомкнулись чьи-то сюрные разливные ноги, это лешина герла, вот и гипнотизнем, и вон ту, дополнительную…

— Гипнябельность гарантируем, просим-просим. Леший, зажги свечу. Погасите лампу.

— А чихать, кыца, можно?..

— О, ее.

— Видите насквозь, да?

— Рентген этажом ниже.

Инфразвуковой рык, змеиные пассы. Герла скорбно хихикает, у дополнительной с испугу сомнамбулизм, только как ее теперь сдвинуть, она поддерживает спиной два толстых тома "Иллюстрированной истории нравов", сейчас грохнутся…

Внушить что-нибудь сюрное?

— Вы в цветке. Вы Дюймовочка.

— Как, тзыть?.. Дерьмовочка? Хохот, грохот — тома падают.

— Я не спала. Я летала. Все, я пошел.

— Скорпи! Скорпи! А музыка?.. Тэ-Тэ хочет зайти мною по козырям.

Этот номер уже не раз склеивал ее вечера.

Выпив еще немного, Скорпи трезвеет (так действовало приближение другого опьянения), чуть-чуть разгонки, прогулка по клавишам (расстрой кошмарный, верхи не могут, низы не хотят), еще некоторое вживание в звукоткань… Чернобелые звуки набирают упругость, цветнеют, пламенеют, обретают дыхание…

— Что это было?..

— …Угадайте.

— Скрябин?

— Почти… А вот это вспомните?..

— Прокофьев!?

— Гм-гм… Близко… Малоизвестное кое-что.

— Прокофьев, чудесно! Еще что-нибудь!..

Ну довольно прятаться за спины великих. Еще несколько музыкальных загадок, и я с застенчивым достоинством сообщаю, что это моя собственная слабая пьеса, сочиненная… Можно и сознаться: экспромт, родилось в сей момент — но как раз правде-то и не поверят скорее всего, достоверней придумать опус такой-то… На бис нельзя, слишком сложно, развитие уведет еще бог весть куда…

Импровизированный концерт-лекция, маэстро в ударе. Разумеется, нельзя жить в пустыне и творить без влияний… Каждый рождающийся повторяет историю — то же и в музыкальном развитии.

Идеалом было бы пройти все, от основания до последней вершины — и пустить отсюда стрелу в Неведомое. Но на пути к небу душа застревает в толщах тысячелетнего перегноя…

Да, все мы жертвы этого печального парадокса: чем больше культуры, тем некультурнее человек.

Люди массовые стареют, еще не начав взрослеть, и покидают мир недозрелками.

Каждая весенняя почка надеется стать цветком…

Вот, послушайте… Это еще из периода наивного классицизма, сиропчик мажоро-миора, но уже тут, в пенатах неизбежного подражательства, возможны свежие гармонии, дерзкие модуляции… Вот эта мелодия где-то что-то оставляет…

Данте, вторая встреча с Беатриче… Период голубоватого и розоватого, романтический импрессионизм… Все больше живой терпкости естества. Восточная юмореска а-ля Дебюсси… Агония атонального экспрессионизма… Серийная техника, головная организация… Экспериментальная попытка синтеза стилей… Приблизительно современное мышление, ладовые шаблоны разнесены в клочья…

А вот резонирует тишина — насыщенность пауз в духе Штокгаузена… Музыкальный мовизи, ироническое цитирование… Поствебернисты пошли на вскрытие инструмента, рука терзает струнные внутренности, иногда туда даже дуют, вот так — не правда ли, фактура необычайной глубинности?..

Ну, теперь развлечемся. Музыкальное изображение присутствующих и отсутствующих, погоды, животных, политических актуальностей… А вот так звучат брачные объявления и поп-секс, супершейк "Твой взбесившийся робот опять влюбился".

Вам хочется вернуться к блаженной старушке-классике, к истощенному романтизму? Да, здесь уютней — и в старых парках кое-где остаются незатоптанные уголки, и в Евангелиях кое-что недосказано…

Но современная музыка — это кухня, а не церковь, монтаж, а не вдохновение, хотя Бах остается Бахом, Вивальди — Вивальди, Корелли — Корелли…

А вы слышали о музыкальном медиумизме?

Вот это скерцо Шопен написал после смерти, это его подкидыш, понимайте как знаете, я только распеленал… А это мысль Моцарта к недописанной части Реквиема… Не шучу, приснилось… Еще?

Жизнь моей жизни, дар доверчивой судьбы. Музыка, ты только знаешь, что я с тобой творил, как разбазаривал, пока ты меня спасала и поднимала…

Пан или пропал

сеанс охмурения настоящей элиты

…Я начинающий психиатр-аспирант. Работаю в знаменитой московской клинике первого мединститута, в том, где явили себя корифеи — Корсаков, Сербский, Ганнушкин, где лечились Врубель, Есенин и другие знаменитые страдальцы поврежденного духа; где в большой аудитории царствует великолепный рояль «Бехштейн», знавший пальцы Рахманинова и Рубинштейна…

Мой пациент-депрессивник, композитор В.М. Б-г преподает в музыкальной школе. Популярности никакой, на афишах не встретишь, всегда без денег — условия для творчества идеальные.

Помимо абсолютного слуха, у него еще одна редкая способность — феноменальная память на фамилии и биографии политических деятелей всех времен и народов. В массивном черепе что-то бетховенское: музыка, им рождаемая, должна быть мускулистой и коротконогой, с прямым позвоночником. Уверяет, что многим обязан рахиту и до пяти лет не говорил. Глаза ушли в слух, состоят из слуха…

В.М. чтут в малом кружке учеников Шостаковича, он один из них. Со мной разговаривает сама Музыка.

Скупые упоминания имен. Не поклоняется, просто рядом живет. Бывал дома у Марии Юдиной, дом этот никогда не запирался…

Когда врачебные ритуалы заканчиваются, я смотрю на него глазами кролика, в котором сидит проглоченный удав. Я на перекрестке двух главных своих религий — единобожной веры в Науку и языческого идолопоклонства Искусству.

Наука, Высочайшая Трезвость, полагаю я, призвана спасти и устремить в даль космическую жизнь человечества, а Искусство — Высочайшее Опьянение — сделать ее прекрасной… Молодой доктор еще слабо видит могущество иных сфер бытия.

Выискиваю в В.М. что-нибудь общедоступное… Что же, общедоступно почти все. Музыка спрятана где-то между глазницами и висками, а тут, в видимости — озабоченно-похохатывающий, обыденный человечек, и в голову не придет, что это, может быть, Бах двадцатого века.

Благоговеет перед учителем, серьезно и спокойно его называет Дмитрием Дмитричем, в отличие от генерального секретаря союза композиторов X. (вполне хорошего секретаря), гениальным секретарем…

И себя самого столь же спокойно называет гениальным композитором, мне это нравится, я понимаю, как необходимо ему в это верить, понимаю вдвойне…

С превеликой легкостью В.М. мог бы стать автором множества популярных песенок, писать лабуду и зарабатывать, зарабатывать… Но не может: Музыка выставляет ему отметки.

— Хочется ли вам славы? — спросил я тупо.

— Еще бы, — ответил он, не смутившись, со своим характерным высоким смешком. — Только смотря какой. И Шекспир хотел славы, и Бах. Как все смертные, они хотели быть услышанными, и безотлагательно. Все, что выжило, как и все умершее, страстно хотело покорять, обольщать, потрясать. Бессмертное, как и тленное, жаждало нравиться немедленно — но не уступало жажде…

Я попросил его поиграть мне свое.

— Ладно, пойдемте, сыграю. Но многое не воспримется… Играю я плохо, придется домысливать.

И в самом деле, пианистом он оказался слабым, некоторые отрывки не смог сыграть вовсе, заменил их жестикуляцией, выкриками, стуком и свистом.

Большую часть его музыки я не почувствовал: тональности взорваны, редчайшие диссонансы. Но то, что дошло, — прошибло до мозговых желудочков…

Несовершенство высокого профессионала подбавило мне духу, я решился на исповедь.

Я. — Музыка все время живет, происходит, рождается… Как дыхание: можно задержать, но не остановить… Потоки, фонтаны, ручьи, шевеление… Вибрирует во всем теле, в каждой мышце, в гортани и бронхах, иногда где-то в мозгу…

Он. — И у меня так. И еще в желудке, кишках. И в члене, да, а у вас тоже?.. Стесняться нечего, я давно подозреваю, что человек — половой орган Бога.

Я. — А когда работает Усилитель, музыка разрывает мой мозг, кипит в каждой клетке… Слышу инструменты, которых не существует, звуки, которых не бывает… Скорее всего, самообман…

Он. — Нет, именно так. Обычный творческий поток. Ничего особенного.

Я. — С некоторых пор невольно дозвучивается любой шорох и скрип, тема может возникнуть из ветра, из гудения проводов, из откашливания, из автомобильного скрежета… Уже усвоил ту нехитрую истину, что можно написать пошлую симфонию и похабный концерт, а наилегчайшая оперетта, песенка или рок-боевик могут быть сделаны с высочайшим вкусом: понимаю, что талант — врожденное неумение делать плохо, помноженное на засученные рукава, а гениальность внемерна и вообще не принадлежит человеку. Но имеет ли право на существование… Не могли бы вы как-нибудь на досуге послушать мои любительские поделки…

(Что я делаю, идиот? Сейчас спросит о нотах… Ведь и слышать не захочет, сказал давеча как по писаному: "Импровизация, при современном уровне требований, — в лучшем случае, первичное сырье. Душа душой, но на высших уровнях царствует организация". Я и сам давно знаю, что Музыка — точная наука, не допускающая никакой приблизительности — прекрасно знаю, однако…)

В.М. горячо согласен:

— Конечно. Давайте прямо сейчас.

— Простите, сегодня не могу… Надо собраться…

— Я понимаю вас. Что ж, когда захотите. Пан или пропал, надо решать…

Два дня я был не в себе, накануне не спал. Отправляясь на встречу с В.М… выпил для храбрости стакан коньяка.

Мы одни в аудитории перед раскрытым роялем.

— А где ноты?

— Не захватил. Попробую наизусть.

Сел… Руки на клавишах… С чего же начнем… Для разгонки — одну из запомнившихся мелочей, в испытанной диатонике…

Так и знал…

— Плохо. В девятнадцатом веке еще сошло бы, но сейчас так нельзя. Дурная пародия.

— Это очень давно, это детское, — выдавливаю, в небывалый впадая трапе, и проваливаюсь…

Звучат друг за другом подряд семь Инфернальных Прелюдий, семь дьявольских парадоксов, пожирающих друг друга, — почти теряю сознание… едва не испускаю дух……Что?! Не верю!!! Победа.

В.М. не потрясен. Но он принял.

— Вот эти вещи — другое дело, особенно третья. В четвертой хорошая каденция. Принесите ноты, посмотрим подробней.

Мгновенно трезвею.

Или я действительно музыкант — или…

А вот еще можно? — маленькое скерцо… (Играю…)

— Хорошее скерцо, — говорит он спокойно.

Как медленно, как утомленно я люблю этого человека. Ему нравится, боже мой! Ему нравится моя музыка, которой только что не было! — которой опять нет и больше не будет…

Страстно говорит что-то о музыкальной лжи…

И тут я совершаю ошибку. (А может, наоборот?..) Надо было сразу же убежать, унести победу в зубах, в одиночестве упиться торжеством и…

Но я захотел быть честным — Я признаюсь.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня… Я позволил себе дерзость, мистифицировал… Ничто из того, что вы только что услышали, не записано в нотах. Сочинено лишь сию минуту. Импровизации. Я, правда, называю это иначе: музыкальные медитации…

Он растерялся. Он смотрит на меня как на психа.

Похоже, я забил резаный мяч в угол своих ворот…

В.М. не эксперт, не оценщик, выхолощенный завистью, — воображение его возбудимо, чувства доверчивы, разум великодушен. Он-то знает, как трудно, ежели ты не виртуоз-исполнитель в том же лице, сыграть свою пьесу, просчитанную до последнего волоска… Удивительно ли, что фантазия его расцветила мою отсебятину?..

Помолчав, сухо говорит, что мне надо учиться записывать звуки так же легко и свободно, как они льются у меня с клавиш.

— У вас богатое воображение, абсолютное чувство формы, врожденная виртуозность… Можно оставаться любителем, это значит, на моем языке, всего лишь не зарабатывать музыкой, так что и я невольно почти любитель, а в остальном требования те же…

Приводит в пример одного крупного ученого, геолога, который вот так же мучился, а потом решился, прошел курс ускоренного дообучения у друга В.М. из того же класса и от роду в пятьдесят написал симфонию — только для себя, но хорошую…

Готов со мной заниматься.

Пристыженно благодарю…

Свадьба на Чистых Прудах

доктор Паблоб — из письма Публикатору

АНТОН не был фаталистом, но к некоторым предсказаниям относился серьезно; пожалуй, даже слишком серьезно, отчего они, как я думаю, и сбывались чаще, чем стоило бы.

По гороскопам выпадало сочетание необычайной одаренности в искусстве с необычайной невезучестью в любви (само по себе объяснимое).

Астрологии мы оба не верили, смеялись, но по жизни получалось, что она все же бывает права…

С другой стороны, не знаю и большего счастливца в любви; но счастье покидало его, как и являлось — внезапно.

В полученной Вами части архива тема эта приоткрывается едва-едва, щелочкой, и я не чувствую себя вправе перетолковывать то, о чем сам Антон умолчал или рассказал зашифрованно; добавлю только немногое.

Женился Антон довольно неожиданно, перед самым окончанием института. Многие пары уже наметились, а у него были метания между четырьмя одновременно пленявшими его девушками — он так и называл их заглазно — "квартет".

Ни одна не подозревала о существовании других. Но однажды та, которую он отождествлял с альтом, неброская, немногословная, но как-то проникновенно женственная, решительно объяснила Антону, что ждет ребенка — и что обойдется не только без аборта, но и без Антона, если он не готов к отцовству.

В загсе деревянно отслушали положенное, потом отправились вчетвером в "свадебное путешествие", предложенное Антоном: трамваем от университета до Чистых Прудов.

Майский, но на редкость неприветливый день. Всю длинную дорогу никто, как мне показалось, не произнес ни словечка, хотя все старались перешучиваться-пересмеиваться.

С нами была мама Антона, отрешенно-светлая, какой я привык ее видеть, только чаще обычного вздрагивала меж бровей едва заметная, но никогда не исчезавшая тень…

Дома, по требованью женатика, все было сугубо по-спартански. Мне удалось скрасить стол только корзиной добытых накануне цветов, похожих на разноцветные ромашки, да притащить коньяк с карамелью. Меню было студенческое, а главное — ни одного приглашенного.

По телефону, правда, некстати вломился Жорка Оргаев — о чем они говорили, не знаю… Вернулся Антон словно подмененный, но это с ним часто бывало и на ровном месте — и сразу к Беккеру: "Ну-ка, Ларчик, сбацаем отходную. Бери скрипку!.."

Не могу простить себе, что так редко решался отправляться с ним в музыкальные странствия. Всякий раз поначалу робел входить в медитации Антона, боялся помешать ему сипеньем и взвываньем отвычного смычка, а пуще всего — сфальшивить…

Но в музыке нетерпеливость друга — буйная, доходившая порой до дикостей, — сменялась трепетной бережностью, вовлечением таким тончайшим, что я забывал о скудости своих ресурсов и завороженно вступал…

…Глупейшая несообразительность: скрипку-то я и забыл!.. Антон раздосадованно постучал по коленям, но тут же смолк и как бы исчез — пальцы на клавишах…Тишина…

Я посмотрел на женщин. Старшая сидела в тени, полуутонув в большом кресле, опустив веки. Младшая оставалась за столом напротив меня: между сжатых кулачков притулился узенький подбородок; с верхней губы, слишком часто прикусываемой, сошла помада, и рот казался странно недорисованным. Светло-русая прядка волос, заколотых на макушке «башней», вынырнула из плена шпилек и беспризорно свесилась вдоль щеки…

Сперва Тоник развлекал нас «угадайкой». Эта музыкальная игра заключалась в угадывании пародируемых вещей, от Палестрины до Шостаковича, — либо в расшифровке портретов всевозможных людей, растений, животных, погод…

Стереокино музыкальными средствами — описать трудно. Иногда слышались запахи цветов…

Потом начал играть что-то незнакомое, но узнаваемое, понятное, дорогое — не берусь описать эту россыпь золотистых, смеющихся звуков, прихотливо-гибкие зигзаги мелодии…

Первой очнулась молодая: "Что это было?!"

— Не что, а кто. Не узнала?..

— Деревце привиделось над водой… Ветер… Ветви… Деревце склоняется, как человек…

— Правильно. Это Ивушка. Наша дочка.

На моей памяти это было первое предсказание, сделанное Антоном. Родившуюся дочку и вправду назвали Ивой, Ивушкой, она же Ивашка.

О ней, если доведется, потом…