"Гор Геннадий Самойлович. Замедление времени" - читать интересную книгу автора

Введенное зоологом Л.С.Бергом в научный обиход новое понятие
"номогенез" заманивало меня своей сложной тайной в дебри самых жгучих
проблем биологии, в загадку происхождения и развития жизни. Я приходил в
библиотеку Академии наук, раскрывал книгу Берга и сквозь тишину
библиотечного зала старался пробраться к сердцевине бытия, к тому, что
тщательно скрывали от нас растения и животные за толщей геологических
периодов и космических перемен.
В замечательной книге Берга уже было почти высказано то, что спустя
тридцать лет Норберт Винер назовет "кибернетикой".
Берг уже тогда пытался разглядеть в слишком привычном и обкатанном
понятии "жизнь" нечто глубоко внутреннее и целесообразное, нанизанное на
нить времени.
С интересом я читал книги Козо-Полянского, выдвинувшего модную в те
годы, но недолговечную теорию "симбиогенеза" и рассматривавшего весь живой
мир как симбиоз, как сожительство отдельного и чуждого друг другу, но
заключившего союз в борьбе со смертью, псевдонимом которой было изящное
слово "энтропия".
И наконец, грандиозное обобщение академика Вернадского, его учение о
биосфере, его взгляд на Землю как бы из космоса, его умение в одном фокусе
объять прошлое и будущее жизни, понять и объяснить человеческую мысль как
силу, меняющую геологический и химический облик Земли. Книга Вернадского так
захватила мое воображение, что я начал завидовать естественникам.
Но, к счастью для гуманитариев, и литературная жизнь Ленинграда была
захватывающе интересной. В Институте истории искусств читал лекции Ю.Тынянов
и вел семинар по современной прозе В.Каверин, чьи ранние рассказы и повести
носили подчеркнуто экспериментальный характер.
Погруженная в историю тыняновская мысль тем не менее чрезвычайно остро
ощущала проблематику современной ему прозы, ее непрерывающуюся связь с
русской литературой XIX века. Не без влияния Тынянова и Каверина мы бредили
Гоголем, бесконечно перечитывали его, особенно гениальную повесть "Нос",
поражаясь вечной новизне ассоциативного художественного мышления величайшего
из прозаиков.
Гоголь словом-жестом, словом-краской, словом-думой проник в сущность
вещей, людей и явлений, связал воедино разрозненные части мира. Наша эпоха
была влюблена в Гоголя, в его живое, дышащее, играющее слово. Артистический
дух Гоголя жил в повестях А.Толстого, в рассказах М.Булгакова, М.Зощенко,
И.Бабеля, в режиссуре Мейерхольда и Терентьева, в кинорежиссуре Эйзенштейна
и Довженко, в графике Альтмана, в живописи Тышлера и Шагала, в поэзии
Нарбута и Заболоцкого, в музыке раннего Шостаковича.
На экранах шла "Шинель", поставленная Козинцевым и Траубергом, в театре
Мейерхольда и ленинградского Дома печати - "Ревизор", и все ощущали Николая
Васильевича как живого своего современника. О Гоголе говорили яркие листы
уличных афиш, обложки литературных исследований, тихий голос Б.М.Эйхенбаума
на семинаре по прозе, а театровед и историк литературы А.Гвоздев рассказывал
после лекций о генеральных репетициях у Мейерхольда, репетициях, где,
невидимый и вездесущий, присутствовал Гоголь.
В 1928 году я неожиданно для своих друзей и еще больше для себя самого
был избран делегатом 1-го съезда пролетарских писателей. И я, заняв у
знакомых клетчатый плед и полотенце, отправился в Москву.
Почти вся ленинградская делегация состояла из двадцатилетних юнцов. Мне