"Гор Геннадий Самойлович. Деревянная квитанция" - читать интересную книгу автора

Гром может греметь минуту-две, а потом наступит затишье, обвал тоже
катится с горы недолго, но Катунь шумела и тысячу лет назад, как она гремит
сейчас.
Ночью мне снился сон, как я попал в картину Чевалкова и никак не могу
из нее выйти.
Тихо-тихо, чуть слышно звенит вода среди пихтовых ветвей, а сон, как
плот, несет меня к порогам, и вода вздымает меня вверх и бросает вниз и
вдруг превращается в качели. Земля стремительно убегает, оставив меня один
на один с бездной.
А на берегу уже ждет меня шоссейная дорога, бегущая то через ночь, то
через утро, то через черный медвежий лес, то через светлую березовую рощу.
Дорога явно подражала Гуркину и Чевалкову, развертывая свернутые и
давно истосковавшиеся по зрителю холсты. Но чем дальше я ехал, тем больше
убеждался, что природа была сильнее любого самого талантливого художника и
она одна, без соавторства с Гуркиным и богом, создала этот дивный, реальный
и волшебный мир. Этот мир пьянил мое сознание, как вино, приготовленное из
молока бабушкой Сарыбаш и запертое ею в кожаный сосуд в ожидании гостя.
Я гостил у бабушки Сарыбаш, боясь спугнуть тишину и молчание, помешать
бабушке пасти горы и облака, двигавшиеся вместе с колхозным стадом.
Иногда долетала чуть слышная симфония, которую исполнял лес, тоскуя
оттого, что он стоит на месте, а не движется вместе со стадом и облаками. В
такие часы хотелось читать не книги, а саму местность, но со мной в рюкзаке
была необыкновенная книга, которая могла состязаться с местностью и природой
своей естественностью и красотой. Сидя в траве у костра, я раскрывал книгу
Торо, и напечатанные слова вдруг превращались в нотные знаки, а нотные знаки
в музыку бытия, застигнутого врасплох удивительным писателем.
Торо писал:
"Озеро - это наиболее чудесный, наиболее выразительный в мире ландшафт.
Это глаз земли, и, глядя в него, человек измеряет глубину своей собственной
природы. Речные деревья, растущие на берегу, это как будто его нежные
ресницы, а лесные холмы и обрывы - это его нависшие брови".
Торо пытался создать портрет из кусков природы, но не это ли самое
делал Велимир Хлебников, когда складывал свои стихи, вплетая в строфы и
строчки речные струи, крылья ласточки, небесную синеву и золотое полыханье
убегающей от охотника лисы.
Бабушка Сарыбаш сидела в седле, держа повод в своих маленьких, детских
ручках, и тоже читала. Но книга ее была огромной, как долина, окаймленная
лиственным лесом и синими дымками, тянувшимися ввысь из островерхих крытых
корой аилов.
К нам плыла тишина, ускользнувшая из снов, снившихся когда-то скифам,
лежавшим теперь в курганах, - тишина, искавшая толмача, способного передать
глубину истории, спрятавшейся в миг, ярость былых битв и покой скотоводов,
переплывших на медленном плоту реку времени и приставших к берегу
современности, одетой, как бабушка Сарыбаш, в старинную одежду, словно
сшитую из облаков, радуг и отороченную лисьим мехом.
Прекрасная реальность звала философа, чтобы объяснить ее красоту,
запереть ее в безупречную формулу, словно побывавшую в божественной голове
Гегеля и прилетевшую сюда. Но философа здесь не было. Философ сидел там, в
своем институте, - заседал, ораторствовал, писал сухим, академическим языком
диссертацию и вкладывал унылые карточки в давно соскучившуюся по Гегелю