"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

и не слежавшаяся еще, не притрушенная пылью глина, и следы лопат на стенках
траншеи, следы подошв и каблуков на ее дне, окурки папирос и цигарок. На
светлом гладком цементе труб темнели отпечатки ладоней, и казалось просто
неправдоподобным, что мастера, творившие эту работу, все до единого уже в
дальней дали от дела рук своих, а иные, быть может, уже лежат, присыпанные
такою же вот влажною глиною, и никогда сюда не вернутся...
- Чурсин, Панков, Говорушенко! - назвал на ходу Яценко.
Игорь Панков и его соклассник Ленька Говорушенко вышли из строя.
Протиснувшись между соседями, бочком выдвинулся и присоединился к ним
пятидесятилетний Чурсин, сутулый и косоплечий от долгого сидения за
конторским столом. На плече у него висела винтовка со штыком. Легко было
заметить, что Чурсину с ней непривычно, носить оружие он не умеет и даже
малость его побаивается - не причинило бы какой беды.
Перепрыгивая через траншею, ополченцы проследовали дальше, унося с
собою шум своего движения, и трое оставшихся ощутили ширь и пустынность
окружавшего их поля и свою малость в этом огромном, заполненном лиловой
мглой пространстве. Этого чувства не было у них, когда они находились в
колонне со всеми ополченцами, а сейчас, вырванные из нее, они точно лишились
доброй половины бывших при них сил, и прошло некоторое время, прежде чем они
как-то освоились и подавили в себе чувство одиночества и своей слабости.
Чурсин сухонько покашлял - в затрудненности. Он был старшим и не знал,
как себя вести, чтобы двое мальчишек, отданные ему в подчинение, сознавали
его старшинство и авторитет. Не придумав ничего, чем бы выразить свое
главенство, он прислонил винтовку к цементной трубе, сел подле на бугорок
глины, остроугольно согнув в коленях худые, тонкие ноги в пыльных сандалиях,
и стал ладить папироску из бумажки с фиолетовыми машинописными строчками и
усманской махорки, хранимой в матерчатом кисете. Больше всего он любил
легкие табаки, душистые, дымные, потом папиросы "Пушки" и "Беломорканал", но
скромное жалованье счетовода позволяло ему пользоваться только дешевой
усманской махоркой, которая воняла пенькой, звалась у курильщиков "матрац
моей бабушки" и вызывала у него в груди резь и временами удушливый кашель.
Ленька Говорушенко, приземистый, крепкоплечий, в пестрой ковбойке,
расстегнутой на груди, засунув руки в карманы суконных, до невероятной
ширины расклешенных внизу брюк - на клеши была мода и Ленька гордился, что
клеши у него самые настоящие, матросские, присланные братом с Тихого
океана, - скучающе побродил вокруг, заглянул в траншею. Не было ничего, что
могло бы занять его внимание, быть ему интересным, и Ленька посвистал,
потом, развлекая себя, цыкнул слюной сквозь щелочку в передних зубах. Это
получалось у него здорово, просто на загляденье. Недаром пацаны из младших
классов ходили на переменах за ним стайками и выли от восторга, когда
Ленька, снисходя к публике, показывал свое искусство.
Игорь взял винтовку, приятно чувствуя руками ее металл, ее тяжесть.
Оружие всегда было для него притягательным. Винтовка была старой, двадцатых
годов, повидавшая виды - с поцарапанным прикладом, отбитой и заново
приваренной мушкой. Повернув рукоять, Игорь потянул на себя затвор. Под ним
тусклой медью зажелтели патроны. Ого! - на этот раз и оружие настоящее, а не
учебное, бутафорское, из которого нельзя стрелять, и даже боезапас - четыре
боевых патрона.
- Положь, не балуй! - строго сказал Чурсин.
- Я же умею обращаться, - заверил Игорь. - Нас на уроках военного дела