"Витольд Гомбрович. Космос" - читать интересную книгу автора

манерой, тоном, холодным и сдержанным, показать, что вот, мол, я хочу
покончить с этой незрелостью? Почему, как бы наперекор собственным
намерениям, я назвал книгу "Дневником периода созревания"?..."
Первый акт творческой агрессии Гомбровича - агрессии по отношению к
самому себе, когда жизнь, взламывая условности литературной формы, во всей
своей непричесанности и угловатости перетекает в творчество и соединяется с
ним в новом качестве, и агрессии по отношению к миру, который яростно
сопротивляется определению и отображению, выбивает из рук скальпель
познания, - постарались не заметить или представить, как и предполагал
Гомбрович, игрой незрелого ума. Общество, уподобившись трем индуистским
обезьянам, защищалось от шока. Тадеуш Бреза, крупный польский писатель,
который в молодости был членом кружка Гомбровича, утверждал, что в польский
период жизни "Гомбер" еще не обрел "своего стиля Сократа XX века... Сократа,
который всем и всему подставляет диалектическую ножку". Бреза считал, что
Гомбрович тогда только готовился к прыжку. Возможно, как философ Гомбрович
полностью раскрылся действительно после отъезда из Польши, но, опубликовав
свою первую книгу, он совершил такой прыжок и сделал такой выбор, на который
редко решается самый отважный человек. Он уже состоялся и как писатель, и
как личность. Это хорошо понял известный польский писатель Казимеж Брандыс,
который в посвященном Гомбровичу номере французского журнала "Эрн" писал:
"Легенда о Гомбровиче, известная всем, кто хотя бы немного знаком с
атмосферой польских литературных кругов, имеет, очевидно, более глубокие
корни вне его творчества. Как ее определить? Я думаю, следует обратиться к
великим понятиям человеческого достоинства и не бояться таких высоких слов,
как "сила духа", "стойкость" и "отвага". Если он первыми же написанными
фразами бросает вызов, если он в состоянии ответить на собственный вызов и
взять на себя все последствия, если сполна расплачивается за свое
творчество, без оглядки и компромисса, это очень много, и не только для
нашей эпохи".
В 30-е годы материальное положение Гомбровича ухудшилось, он не мог
больше рассчитывать на помощь семьи. В 1933 году после долгой и тяжелой
болезни умер его отец. У старших братьев были свои семьи, и Витольд до
последней минуты ухаживал за отцом, как подобает в таких обстоятельствах
мужчине и сыну. Можно было бы и не говорить об этом, но сколько же обвинений
в черствости и равнодушии бросали ему потом сытые и благоразумные пимки и
молодзяки, будто сошедшие со страниц его романа!
"Ох уж эти людские пересуды, эта бездна суждении и мнений о твоем уме,
душе, характере, обо всех отличительных чертах твоей личности - бездна,
разверзающаяся перед смельчаком, который решился изложить свои мысли на
бумаге, предать их печати и пустить по рукам, о бумага, бумага, о печать,
печать!" Так скорбно и насмешливо сетовал Гомбрович в своей новой книге
"Фердидурке", которую он "предал печати" в 1938 году. И опять он встретил
непонимание и, теперь уже, озлобленное неприятие. Общество, воспитанное на
патриотической литературе Жеромского и Сенкевича, не могло примириться с
таким, например, высказыванием писателя: "...я родился в стране, в которой в
изобилии расплодились существа потерянные, несостоявшиеся, незрелые, где
никто и галстук-то завязать не умеет, где не столько Скорбь и Рок, сколько
Растяпа в обнимку с Недотепой бродят по полям и хнычут", а ведь в романе
были еще и столь несообразные с высокой поэзией Юлиуша Словацкого
"навешивания задниц", "натягивания морд", "изнасилования в ухо"!