"Джон Голсуорси. Из сборника "Смесь"" - читать интересную книгу автора

могла бы взяться эта пыль; я убежден, что это вообще была не пыль, а
какое-то вещество, выделяемое человеческим организмом, загнивающим, если
можно так сказать, на корню. А лист бумаги в его вытянутой руке трепетал,
как крыло насекомого. Один из нас спросил, кто придумал систему, которой он
пользуется в работе, и назвал какое-то имя. "Nein, nein", - промолвил он и
застыл, дрожа от напряжения, от усилия припомнить имя. Наконец он поник
головой и пробормотал: "Ah, Herr Director, ich kann nicht" {Ах, господин
директор, я не могу (нем.).}, - как вдруг само собой это имя сорвалось у
него с языка. В тот миг он стал похож на человека - в первый раз. До тех пор
я не понимал, что значит для человека свобода, какова истинная ценность
общения с тебе подобными, как необходимо, чтобы каждую минуту твой мозг
шлифовали звуки, образы, необходимость запоминать и использовать то, что
запомнил. А этот узник не находил применения для своей памяти. Он был похож
на растение, посаженное там, где никогда не выпадает роса. Нужно было
видеть, как изменилось его лицо, когда он всего-навсего припомнил какое-то
имя! Будто крошечный клочок зелени, уцелевший в сердцевине увядшего куста.
Человек, скажу я вам, - это нечто поразительное! Самая терпеливая из всех
земных тварей!
Наш друг встал и зашагал взад-вперед по дорожке.
- Невелик был его мир: приблизительно футов четырнадцать на восемь. Он
прожил там двадцать семь лет без единого друга - хотя бы мышонка
какого-нибудь дали в товарищи! В тюрьме дело поставлено основательно.
Подумать только, какая громадная жизненная сила должна быть заложена в
человеческом организме, чтобы пережить такое... Как вы думаете, - продолжал
он, резко обернувшись к нам, - что же поддерживало в нем эту искру рассудка?
Так вот, я вам скажу, что. Мы все еще рассматривали его "глухонемые"
письмена, как вдруг он протянул нам деревянную дощечку величиной с большую
фотографию. Это был портрет девушки, сидящей посреди сада с яркими цветами в
руке. На заднем плане протекал узенький извилистый ручей, вдоль которого
кое-где росли камыши, а на берегу стояла большая птица, похожая на ворона.
Девушка была изображена под деревом с крупными плодами - удивительно
симметричным и не похожим ни на одно из настоящих деревьев. И все-таки было
в нем что-то, присущее им всем: такой вид, будто у них есть души, будто
деревья - друзья человеку. Девушка глядела прямо на нас совершенно круглыми
голубыми глазами, и цветы в ее руке, казалось, тоже смотрели на нас. Мне
почудилось, что вся картина пронизана - как бы это выразиться?.. -
недоумением, что ли. Она отличалась той грубостью красок и рисунка, какая
свойственна работам ранних итальянских мастеров: чувствовалось, что
художнику было трудно, и только вдохновение преодолело эту трудность. Кто-то
из нас спросил, учился ли он рисовать до того, как попал в тюрьму; но
бедняга не понял вопроса. "Nein, nein, - сказал он. - Господин начальник
знает, что у меня не было натурщицы. Я эту картину выдумал!" И он улыбнулся
нам такой улыбкой, что сам дьявол не удержался бы от слез. Он вложил в эту
картину все, о чем тосковала его душа, - здесь были женщины и цветы, птица,
деревья, синее небо, и ручей и его бесконечное недоумение, что все это у
него отняли. Работал он над нею, как нам сказали, восемнадцать лет, - писал,
соскабливал, повторял, пока наконец не закончил этот сотый по счету вариант.
Это был шедевр. Да, двадцать семь лет просидел он здесь, осужденный всю свою
жизнь провести в этом гробу, лишенный возможности обонять, видеть, слышать,
осязать то, что естественно для человека; лишенный даже памяти. Он исторг из