"Джон Голсуорси. Пробуждение (Интерлюдия)" - читать интересную книгу автора

делались особенные голоса, когда они разговаривали с ним. И поэтому у него
сложилось представление, что во всем мире царит совершенная и постоянная
вежливость и свобода.
Родившись в 1901 году, Джон дорос до сознательного возраста, когда его
страна, только что перенесшая бурскую войну, как серьезную форму скарлатины,
готовилась к периоду возрождения либерализма. Строгость была не в моде,
родители носились с высокими идеями - дать своим отпрыскам счастливое
детство. Они забросили розги, жалели своих детей и с восторгом предвкушали
результаты. И, помимо этого, маленький Джон поступил мудро и правильно,
выбрав себе в отцы приятного человека пятидесяти двух лет, уже потерявшего
единственного сына, а в матери - тридцативосьмилетнюю женщину, первым и
единственным ребенком которой он был. Стать помесью болонки и маленького
педанта ему помешало обожание, с которым его отец относился к его матери,
так как даже маленький Джон понимал, что она не только его мать и что в
сердце отца он играет вторую скрипку. Какое место ему отведено в сердце
матери, он еще не знал. Что касается тети Джун, его сводной сестры (но до
того старой, что она уже не годилась в сестры), она любила его, конечно, но
была слишком порывиста. В верной "Да" было много спартанского. Купали его в
холодной воде, водили с голыми коленками; хныкать и жалеть самого себя не
разрешали. Что же касается щекотливого вопроса о его образовании, то
маленький Джон был сторонником теории, что к детям не следует применять
насилие. Он не возражал против мадемуазель, которая приходила каждое утро на
два часа учить его своему языку, а заодно истории, географии и арифметике;
уроки рояля, которые давала ему мать, тоже не были неприятны: она умела
незаметно вести его от одной мелодии к другой, никогда не заставляя
повторять ту, которая ему не нравилась, так что у него не пропадала охота
приучать свои пальцы к повиновению. Под руководством отца он учился рисовать
свинок и других животных. Он был не очень образованным мальчиком. Но в общем
серебряная ложка оставалась у него во рту и не портила его, хотя "Да" иногда
говорила, что общество других детей пошло бы ему "очень даже на пользу".
И вот в семь лет он испытал горькое разочарование, когда она силой
заставила его лежать на спине в наказание за что-то, ей не угодное. Это
первое вмешательство в личную свободу Форсайта привело его чуть не в
бешенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения и
в неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг она никогда больше
не даст ему встать? В течение пятидесяти секунд он во весь голос переживал
эту муку. И что хуже всего - он увидел, что "Да" потребовалось так много
времени, чтобы понять, какой мучительный страх он испытывал. В таком
страшном образе открылась ему бедность человеческого воображения. Когда ему
позволили встать, он остался при убеждении, что "Да" совершила ужасный
поступок. Хоть ему и не хотелось на нее жаловаться, но из боязни, что это
повторится, ему пришлось пойти к матери и сказать:
- Мам, не вели больше "Да" класть меня на спину. Мать, подняв над
головой тяжелые косы couleur de feuille morte {Цвета сухих листьев
(франц.).}, как еще не научился их называть маленький Джон, посмотрела на
него глазами, похожими на бархат его коричневой курточки, и ответила:
- Хорошо, родной, не велю.
Считая ее чем-то вроде богини, маленький Джон успокоился; особенно
когда во время завтрака, сидя под столом в ожидании обещанного шампиньона,
он подслушал, как она говорила отцу: